Так как я выехал довольно поздно — во второй половине июля, — я не успел заехать очень далеко, но зато в пределах достигнутого мне удалось получить неизгладимые впечатления. Я сказал: «не успел заехать далеко», но надо было бы сказать: «не успел зайти далеко». Вся прелесть этого путешествия вскрывается только в том случае, если есть навык и «техника» хождения пешком (иногда по дикому лесу, по склонам возвышенностей в камнях), переездов в лодке, лазанья, переходов вброд и т. д. Приходилось делать по 40 верст в день. Приходилось быть в лодке всю ночь: самый восхитительный переезд — ночью с севера Онежского озера на одну из западных «губ» — занял 14 часов. Но голодать не приходилось, ибо везде у крестьян я встречал самый радушный прием, как только в разговоре они узнавали о целях поездки: «смотреть места и любоваться стариною».
Чутки они до крайности: мало — проявить интерес; надо, чтоб они почувствовали
вкус, любовь и знание. Тогда раскрываются. Но вернусь к порядку, чтобы
не распылиться в деталях.
Так как средств у меня было мало, и так как, при сильном неврозе сердца,
я боялся ехать один и должен был взять с собою племянника — слушателя
нашего Техникума по ИЗО, то я не рассчитывал на многое. Оказалось наоборот.
Полное отсутствие туризма дает возможность просуществовать крайне дешево,
и трехнедельная поездка обошлась нам всего в сотню рублей, включая в эту
сумму стоимость пароходных билетов.
Итак, первые впечатления: Нева, Шлиссельбург, суровое Ладожское озеро
— это первый день. Ночь и следующий день — живописная река Свирь (лесные
возвышенности, пороги). Запомнился момент: около 10 часов вечера (темных
ночей еще не было) въезжаем с Ладоги в Свирь, в полусвете пристали к пристани,
возле которой деревня, с домами совсем у воды и, частью, в воде. Тишина.
Мастерская импровизация на гармонике. И тут же танцы. Не нарочно, не для
публики, а — так, под воздействием музыки, чем «орнаментальнее» она становилась.
Второй день — вверх по Свири. Третий день — через Онежское озеро в Петрозаводск.
В Петрозаводске — первое (к счастью, и последнее) разочарование: никаких
удобств в смысле возможности двинуться дальше, сведений никаких! Ни город,
ни пароходство, ни железная дорога не заинтересованы ни в рекламе, ни
в организации поездок в ближайшие окрестности — ни даже на Кивач! Чуть-чуть
мы не уехали с досады назад, домой; но хватило решимости просто пойти
наугад.
Однако сутки в Петрозаводске удалось провести не без пользы: были в Музее
краеведения. Задание его — «показ» карельской культуры. Организация —
крайне примитивная; но рвения много. Радушный заведующий В. И. Крылов
показал, рассказал, объяснил нам все и даже исхлопотал нам ночлег в «доме
просвещения» (удобном, чистом и дешевом — трудно только с постояльцами!).
Музей — что комната Плюшкина: чего тут нет! а вместе с тем, никакого систематического
подбора экспонатов; нет даже порядочного подбора фотографий края! Часть
экспонатов прислана из Русского музея в Ленинграде. В области музыкальной Карелия представлена плохим экземпляром
гуслей, из Ленинграда. Есть шкап, где забыты старинные рукописи, книги.
Тут же несколько икон, рака. Лучше представлены кустарные изделия и работы.
Но в общем — неумело, пестро, даже неряшливо. скорее «приспособление»,
чем музей. Из разговоров с заведующим музеем и с некоторыми деятелями
местного Сорабиса я понял, что надо ехать в глубь края, чтобы узнать подлинную
его культурную жизнь; что в Петрозаводске либо лишены средств, либо не
умеют, либо не знают ничего толком. Даже об окрестностях я не мог получить
ясного представления. Так я и не нашел ни сведущего авторитета, ни энергичного
вожака.
Анекдот: после моего шутливого вопроса: «А что такое карельская береза?»
— ответа не было, а было смущенье, и на следующий день в местной газете
появилась патетическая статья «Что же такое, в самом деле, карельская
береза?» с призывом изучать и березу!. На вопрос о записывании карельских
былин, напевов и т. д. был ответ: «Да, певцы-корелы приезжали на празднование
пятилетия Карельской Республики, но быстро уехали, обидевшись, что им
не платят за их выступления». Ну, и еще: «Летний сад» с духовым оркестром
(репертуар подходящий) и с «Заговором императрицы». Мне стало совершенно
ясно, что с изучением искусства Севера надо спешить, спешить и спешить.
Все дальнейшие впечатления подтвердили этот вывод.
На другое же утро нам удалось уехать на реку Суну. С этого момента началось
«настоящее». У реки познакомились с крестьянскими парнями из ближней деревни
Вороново (верст за двенадцать), которые ежедневно выезжают на работы по
ремонту железнодорожного пути. Парни эти взялись свезти нас на Кивач и
по дороге показать ёвою деревню. Тут мне впервые довелось видеть великолепно
срубленные, умело распланированные дома-избы. На мои «ахи» перед затейливым
наличником и резьбой балкона крестьяне отвечали: «Это еще что! Вы не думайте
— можем еще лучше сделать, да досугу мало, людей мало — молодежь уходит
на железную дорогу, да и денег мало».
В этой же деревне мне пришлось наблюдать процесс стройки. Как здесь, так
и в дальнейшем не раз, я убедился, что деревянная «светская» архитектура
жива, что ни умение, ни исконные традиции не потеряны, орнаментальная
фантазия не поблекла, резьба не забыта. Случалось видеть в пустынном месте
на глухом почтовом тракте одинокий дом, повернутый «ликом» к озеру,— и
все-таки фасад разукрашен, весь словно бы цветет! Я жалел, что не умею
зарисовывать, досадовал, что не взял с собою фотографического аппарата;
столько еще не зафиксировано, не снято, не запечатлено! Когда, но возвращении
домой, я стал перелистывать знакомые издания, мне стало больно: какие-то
обрывочки из многообразного мира своебытной северной страны искусства!
Были потом на Киваче. Направились к Повенцу, на север, опять в лодке,
по пышноводной Суне среди сытной зелени. Остановились верстах в двадцати
от Повенца у «Медвежьей горы». Собственно говоря, тут-то и началось совсем
«настоящее»: познакомились с интереснейшими людьми — окрестными крестьянами
— и сошлись «на почве художественных интересов». Дело в том, что Медвежья
гора, как торговый центр, привлекает из соседних мест, верст за 70—100
и больше, много «люду», и «люд» этот крепкий, деревенский, деловой. С
железнодорожным «буфетом», с железнодорожными «дельцами», избравшими этот
злачный «буфет» своим центром, не якшаются — приезжающие на парусах крестьяне
сидят в ожидании попутного ветра у озера. Если подольше посидеть в ожидании
«погоды» у озера (здесь я досконально понял, что значит известная пословица)
и если приглянешься старикам и деловой молодежи, то завязывается беседа.
Можно узнать много интересного и поучительного. Здесь встретился я с талантливым,
умно, дельно и красиво толкующим, отлично во всем разбираясь, парнем —
селькором. От него я почерпнул сведения о современном состоянии прионежской
деревни. О ее экономике, производительных силах, о взаимоотношении старого
и нового быта, о своеобразном характере земледельческого труда на Севере,
о составе хозяйства и т. п. Жажда просвещения налицо. Но, в то же время,
тяжело расстаться с землею, требующей напряженной суровой работы, где
каждый человек на счету. У меня создалось впечатление общей зажиточности
прионежских крестьян. Но эта зажиточность — особого рода: не от легкости
наживы, а от налаженной веками методической упорной борьбы с природою.
Земля уснащена камнями — даже косить приходится вроде как бы жать, большим
серпом. Расстояния пожней дальние. Лодка — средство сообщения: на лодке
везут в поле скот, на лодке возят сено и рожь, на лодках ездят в кооперативы
и поселки за мукою. Люди — здоровые, сильные; гребут по 14— 16 часов подряд.
И миросозерцание у них лишено мелочности, докучливости. Темп жизни, как
и говор,— спокойно-мерный, без суетливости, словно былинный строй. Покорность
ходу вещей имеет величественно-эпический оттенок, без признаков низкопоклонства
или рабства перед неведомым.
Поэтому и смена «бытов» происходит медленно, органично. Мне приходилось
бывать в семьях, где жив старик — крепкий дед, а его старший сын (тоже
пожилой) стоит в центре хозяйства; младший брат хозяина работает на периферии
— служит рабочим по ремонту железнодорожного пути. Или: старик-отец —
раскольник, а сын — селькор. Борьба идет — но идет не судорожно и не лихорадочно.
Селькор, например, развитой и деловой парень, не хочет отрываться от земледелия
и сельского хозяйства; порвав с отцом и старым бытом в плане суеверия,
он не порвал с «соками земли», питается ими: в нем нет жажды разрушения,
бахвальства, главное же — ни тени невежества! На мои вопросы о старине
он дал мне любопытный ответ: «Мы, молодежь, в ней не нуждаемся, но мы
ее и не презираем; мы сознаем, что надо записать и сохранить таким путем
для будущих людей все, что еще осталось». Он с готовностью сообщил, что
еще есть вопленницы, есть сказители, и их можно будет уговорить съездить
в Ленинград.
Между прочим, он рассказал, что у них (он из погоста Шуньга) свадебный
обряд до сих пор справляют по старине — текст и напевы; и даже если не
идут венчаться к попу, т. е. откидывают церковный обряд, то все-таки обряд
свой справляют, как следует! Этот парень обещал мне осенью или зимою,
на досуге, записать свадебный обряд и прислать для Института. Увы: только
текст! Напевы никто записать не может. Да и вообще дело с музыкальной
культурой обстоит совсем плохо: она вымирает! Надо спешить с записью былин
и плачей!
Сказки и всевозможные побасенки и прибаутки держатся крепче. Должен здесь
же заметить, что слышанные мною от одного архангельского морехода сказки
(старинные и злободневные) поразили меня, как музыканта, «интонационною
композициею», синтезом слова и мелоса, тембром речи, логичностью движения
ее линий, динамическим развитием и, при всем том, эпически-стройным и
мерным тоном самого рассказа, несмотря на то, что в нем плещет жизнь и
искрится меткая ирония. Вот бы зафиксировать на пластинке!. Удивляет и
привлекает своею музыкальностью и былинной напевностью, мерностью и полнозвучием
даже обыденная бытовая речь, не говоря уже о речи с оттенком поучения
или повествования.
Мне приходилось беседовать со стариками раскольниками. Я поразился все
еще крепкой чисто моральной и даже философской основе северного раскола
и не почувствовал гнета обряда. Книги еще пишутся от руки. Пишутся и иконы
по старинным лицевым подлинникам. Сохранились и — по всему вероятию —
могут быть собраны очень хорошие рукописи отличного письма с украшениями.
Не так сложно услышать пение по крюкам и достать крюковые записи. Поскольку
XVII век в русской музыке детально не изучен, постольку северная певческая
культура почти совсем не изучена — даже записей старообрядческих духовных
стихов раз-два и обчелся.
К сожалению, в этот раз мне не удалось услышать пения по крюкам, не удалось
как следует заняться и другими видами остатков народного музыкального
творчества. Была страдная пора. С утра и до позднего вечера все были в
полях. Но я получил точные сведения, где вымирающая звуко-поэзия еще может
быть услышана и записана. Необходим фонограф, но необходимы и музыканты,
умеющие записывать на слух или свободно читающие крюки. Необходимы и средства
(хотя бы небольшие), чтобы при случае купить рукописи. По небольшому числу
услышанных мною напевов и увиденных крюков нот я считаю дело записи, перевода
и купли памятников певческого старообрядческого искусства — спешным и
важным делом. Не менее важны записи причитаний, воплей, плачей и т. п.
Известная книга Барсова преступна в том отношении, что лишает все записанное
музыкальной ценности. Между тем, как мне приходилось наблюдать, все это
— ряд градаций: от говорка до напева, от обнаженного ритма до ритма омузыкаленного.
И если какой-либо напев сам по себе не так уж богат—архаичен, прост и
более или менее типичен, то ведь прелесть главная в самой интонации, в-передаче!
Здесь может помочь только фонограф. Записывая один напев,— получаешь лишь
мертвую схему. Народное творчество не знает ценности только напева, самого
по себе. Важно слышать, как живет этот напев в процессе интонирования,—
а этого никакою записью не уловить. На Западе давно уже поняли значение
фонограмархивов. Точнейшая из современных наук о музыке — сфера сравнительного
музыкознания, рост которой с каждым годом становится напряженнее, — вся
зиждется, по существу, на изучении материала фонограмм. Организуя секцию
сравнительного музыкознания, и мы должны иметь в Институте хоть скромную
музыкально-этнографическую лабораторию с фонографом.
Область песенного интонирования — интереснейшая область. Уже здесь, в
Ленинграде и в его окрестностях, мои наблюдения над современной бытовой
музыкой убедили меня, что сейчас центр тяжести народного музыкального
творчества переместился с материала на воспроизведение. На Севере я еще
больше убедился в том, что как бы ни был неинтересен (даже пошл, даже
гнусен) напев какой-либо похабной частушки, в его передачу — не только
в характер, в смысл текста, но в интонацию напева! — вкладывается бездна
остроумия, слуховой утонченности и звуковой динамики. Portamento, glissando,
синкопы, неожиданные цезуры (Luftpausen), подчеркнутые акценты и паузы,
нарастание и истаивание линий, ловкие концовки и т. д., и т. д. — все
это искристое, полное жизни искусство поражает мастерством. Напев здесь
— только один из элементов целого, а не главное.
Частушка на Севере, с ее «трескучим» и забористым «языком», на фоне суровых
лесов, камней, тишины и мерного строя жизни и говора производит, как контраст,
неотразимое впечатление. Но еще живы и старые песни. Хоровых мне слышать
не пришлось, но одноголосные встречались часто. Сохранились и инструментальные
пастушьи наигрыши в архаических звукорядах. В общем, материала достаточно.
Не хочу, однако, быть эгоистом-музыкантом и скажу, что запись, например,
свадебного обряда и даже просто современного праздничного дня в деревне,
требует соединенной работы театрала, словесника и музыканта. Повторяю:
материала достаточно, но добывать его нелегко: надо ходить, наблюдать,
выжидать, искать случая и уметь войти в доверие.
Особенно это важно в отношений раскольников. Один из них, старик, которому
я почему-то полюбился, сказал мне: «Что же! кому, ежели он не в смех возьмет,
можно и пение послушать, и службу познать. Есть такие места!» Есть еще
старицы с белицами — что-то вроде скитов. В Поморском крае за Повенцом
встречаются еще очень строгие начетчики и блюстители былых заветов. Думаю,
что беспоповскую службу еще удастся наблюдать в ее нетронутом обличий.
Думаю, что еще удастся набрести не на один след культуры братьев Денисовых.
Самый удобный в смысле «даваемости в руки» материал — это, конечно, материал
архитектурный и вообще «изобразительный». Я был поражен, прежде всего,
красотою ансамблей, т. е. спайки между фоном (природою: лес, холмы, поля,
вода, острова, дальние линии берегов) и церквами, колокольнями, избами,
часовнями, крестами и т. д. После, просматривая имеющиеся в различных
изданиях снимки, я убедился, что снимков, стоящих внимания, действительно
художественно передающих ансамбли, очень и очень мало. Например, даже
изумительный Кижский погост и самый остров не нашел еще достойного воспроизведения.
Иногда здание, не старое, не имеющее само по себе большой художественной
ценности, так расположено, что его нельзя не снять совокупно со всем,
что его окружает. В этом отношении поразительно красив вид на погост в
Шунь-ге, испещренный малыми озерами, речками, склонами, кустарниками,
большими холмами и каменистыми пригорками. Чутье северянина не обманывает
его, когда он удачно расположенною деревней, домом, часовней, церковью,
а иногда просто крестом как бы отмечает центральную точку и побочные центры,
вокруг которых смыкается или собирает себя многообразие природы. Необходимо
как можно скорее зарисовать и заснять придорожные (на перекрестках — на
«росстанях») и надхолмные кресты и часовни. Большинство из них уже гниет
и разваливается. А между тем они стоят внимания, привлекая взор или характерностью
сруба, или резьбою, или, порою, раскраскою. Мотивы орнаментов — более
или менее известные. Но комбинации их открывали мне лично много неведомо
затейливого. Особенно разнообразны кресты.
Надо заметить также, что в деревнях, в избах, можно сплошь и рядом натолкнуться
на старинную утварь, на прекрасные иконы, резные кресты, эмалевые работы
и т. д. Интересны разного рода ладанки. Не говоря уже о многообразии «интерьеров»,
о привлекательной «разделке» фасадов, самое расположение деревень и ансамбль
домов всегда заключает в себе достойное внимания зрелище. Если надо спешить
с зарисовкой крестов, часовен, ворот, наличников, балконов и т. д., то
не менее важно приобретение редчайших образцов домашней утвари и всяких
вещей уходящего религиозного уклада: появились ловкие скупщики и проницательно
выведывают, где что плохо лежит. Как только года через три-четыре старый
бытовой уклад окончательно сдастся, все это может уйти за бесценок в неведомые
руки.
Сейчас еще можно найти места, где северное крестьянское искусство позволяет
наблюдать себя в цельном облике, и с наблюдением и «охватом» всего, что
еще можно найти, надо торопиться. Но не только надо брать—хорошо бы и
дать! Следует очень и очень подумать и о художниках-инструкторах на местах!
В новом быту заложена сильная тяга к искусству: хотят петь, хотят играть,
жаждут литературы (и вовсе не только утилитарной!). И ничего нет: ни хоров,
ни оркестров великорусских я не встречал. Мало кто умеет подобрать на
гармошке или балалайке популярные сейчас песни. А уж записать — нечего
и думать! Обучение нотам — редкость.
Да что — ноты! Поскольку мне приходилось наблюдать, и рисование поставлено
из рук вон плохо! Крестьяне любят свой край, и потому даже мало удачные
фотографии родных мест вызывают восторг, будет ли это только вид, или
бытовая сцена, или изображение промыслов (например, рыбной ловли). Бывшая
у меня известная книга Семенова-Тян-Шанского «Озерная область» 156 повсюду
привлекала внимание. Точно так же повсюду — в чайных, на пристанях, на
пароходах, на дорогах, на ночевках — я встречал людей, с радостью описывавших
окрестности, сочным языком рассказывавших про природу и быт, настоятельно
советовавших посетить то или иное место. И нигде ни недоброжелательства,
ни хамства я не встречал.
Что касается музыкального инстинкта, то он все еще дышит здоровьем, а
песенный язык сохранил черты архаического мелоса и приемы чисто диатонической
обработки слуховых впечатлений. Мне приходилось непосредственно наблюдать,
как переделывается на старинный лад получаемый и доходящий из города звучащий
материал (увы! большей частью — премерзкий!), например, танцевальные мотивы:
или диатонизируются, или вовсе выбрасываются те места, где в напеве есть
хроматизм.
Я слышал мотив популярного вальса, в котором оказалось меньшее число тактов,
чем полагалось бы, т. е. как бы несимметричный ритм, так как был просто-напросто
выкинут хроматизованный пассаж — такты 9 и 10 не пелись:
К числу достойных внимания музыкальных явлений на Севере
следует причислить колокольный звон. Приходилось встречать колокола, сделанные
из прекрасного материала, — колокола «малиновой» звучности и изумительной
настройки; приходилось встречать затейливые и в отношении ритмов, и в
подборе тембров. Здесь тоже нужен фонограф: голая нотная схема ничего
не даст слуху! С этим делом тоже надо спешить: это искусство, как мне
говорили, уходит и отходит с каждым днем, и хороших образцов осталось
очень мало. К сожалению, на эту сферу народной музыки вообще обращалось
до сих пор очень мало внимания — совсем незаслуженно, надо сказать!
Что касается бытовой революционной музыки, то и с нею, из-за отсутствия
инструкторов и нотного материала (а главное: вследствие сплошной музыкальной
безграмотности), дело обстоит очень плохо.
В пути я перевидал много разного люда — и бывших солдат, и бывших рабочих,
и раскольников, и селькоров, и комсомольцев, и сельских священников, и
учителей школ, и крестьян-ремесленников, и торговцев, и бойких старух-хозяек,
и работниц и т. д. За редкими исключениями, у всех жив здоровый художественный
инстинкт, чуткое отношение к красивому виду, к красивому узору. Мастерство
сохранилось главным образом в области архитектурной стройки и резьбы.
«Сказ» живет, по-видимому, севернее. Иконопись, поскольку мне удалось
дознаться, существует в Каргопольском уезде. Вообще посещение восточного
берега озера Онега обещает много заманчивого. Мне не удалось там побывать,
потому что север Онеги и особенно западная озерно-островная часть Олонецкой губернии при внимательном обследовании и при «хождении» вглубь отнимает
много времени и энергии. Край здоровый, манящий, при всей своей суровости.
Надо его не только изучить в его художественно-творческом прошлом, но
и найти возможность удовлетворить художественные потребности настоящего
и попытаться сдвинуть с мертвой точки оцепеневшее, но не омертвевшее искусство.
Институт наш мог бы, мне кажется, решительно взяться за проведение в жизнь
лозунга: изучение крестьянского искусства Севера. Я фактически убедился
теперь, что это — дело насущное и что это — великолепная научная задача.
Трудности ее не должны смущать. Дело идет о живой работе, о фактическом
исследовании, а не о теоретизировании.
<...> Рекомендую не забывать о раскрытии понятия «художество» (вернее,
явления, а не понятия) в аспекте северорусской языковой культуры, которое
предлагает — и вполне убедительно— художник Аполлинарий Васнецов в своей
книге о живописи на первой же странице: «Слово „художество" происходит,
вероятно, от слова „худоба", что до сих пор на севере России означает
все лучшее, дорогое и красивое в обиходе и, главным образом, одежда (наряд),
которая, как известно, на первых ступенях проявления культуры стоит на
первом месте». Но дело не только в «наряде» одежды, но и в «наряде» жилища,
утвари, и «наряде» узора речи, и «наряде» интонации: орнаментика напева,
в особенности инструментального. Много походив по Северу, я сам в этом
убедился. Крестьяне ценят в человеке уменье смотреть и ценить красоту
местности, постройки, бытового убранства, понимание красоты самого уменья
в искусстве и движении и любовь к «умельцам».
Надо быть слепым, чтобы в тончайшей колоритности и яркой красочности древнерусской
живописи не замечать, что эти свойства не мог не диктовать вкус народа;
так обстоит дело и с красотой не только самих песенных мелодий, но и с
красивой, тщательной работой над ними неведомых нам поколений «умельцев»:
мастеров запевов и мастеров подголоска, техники распева и орнамента. Глухой
не услышит в этом веками сложившемся опыте любви народа к художеству в
звучаниях, как слепой не почувствует этой же любви к художеству в красках
и наглядных ритмах в народном орнаментальном искусстве, веками сопровождавшем
народную жизнь. Разумею тут душою слепых и глухих.