Б. Асафьев - Избранные труды - Том 1

Б. Асафьев (книги)



Книги, литература, ноты, музыка

 

М.И. ГЛИНКА И ЕГО ТВОРЧЕСТВО
М.И. ГЛИНКА

 

 

В прошлом русской музыки, как и теперь, слепится своей душенной Отзывчивостью народное песенное творчество: с поспей русское люди приникли жить и умирать. Композитор—имя ему народ—вот истинный предок русских музыкантов, т. е. прадедов, дедов и отцов современниц юной композиторской поросли.
Так как народная песня всегда была душой русской музыки, то для пае теперь неразрывно спаянная с ней напевная и задушевная музыка Глинки звучит одинаково, как родное былое, и в месте с тем настоящее. Подобно героическим именам, носителям славного военного прошлого русского народа, и наряду с деятелями мировой русской науки и литературы его имя воодушевляет и принадлежит нашей действительности. Поэтому Глинка, как и народное песенное творчество,— поистине живой родник всей русской музыки,

Чем дальше отодвигается от нас эпоха жизни Михаила Ивановича Глинки, тем глубже и всестороннее, шире и ярче чувствуется, познается и оценивается его музыка: всегда, как и теперь, и только через понимание народно-национальной ценности творческого наследия Глинки русские композиторы наводили в нем все новые и новые проницательнейшие, далеко вперед угаданные пути. Каждый раз, когда начинаешь опять вслушиваться в его здоровую, ясную музыку, поражаешься свежести и неисчерпаемости и одновременно богатству и совершенству художественного мастерства, в котором всегда есть чему поучиться. Это признавали и Балакирев, и Бородин, и Лядов, и Чайковский, и Римский-Корсаков, и Глазунов, и Рахманинов — композиторы различного склада мышления и дарования. Как только разговор коснется музыки Глинки, непременно, бывало, услышишь: думал, что досконально ее изучил, а вот на днях. слушая то-то и то-то, опять нашел поразительные подробности, и как же это раньше столько раз они ускользали от внимания?!

В наши дни, в дни могучего подъема патриотического одушевления и патриотической славы, происходит то же. При каждом повторном слушания глинкинских опер, кроме радости от соприкосновения с родным и дорогим сердцу искусством Глинки, в его мастерстве открываются еще оставшиеся непознанные красоты. Взять в руки партитуру «Руслана и Людмилы» и начать вновь «слухом перечитывать» - это ведь не все равно, что опять увлечь воображение свое ондним из величавых народно-эпических сказаний: впечатления те же, как и от книг, никогда не исчерпываемых до дна, как от Гомера, от «Тысячи и одной ночи», от знаменитых поэм Руставели и Низами, от наших северных былин, сказов и сказок. «Руслан» Глинки - красочно-звукописный могучий эпос великого русского народа (уже одно начало оперы - гениальные увертюра и интродукция-введение остаются непревзойденными образцами русского монументального классического икусства).

В любом произведении Глинки звучат простота и сердечность: его музыка без всяких пояснений всегда споет что-то дорогое, задушевное, приободрит и приласкает, заставят задуматься и порадует, порасскажет о самом близком, человечком и вдруг уведет в мир увлекательнейшей фантазии. Она народна и в этом ее ценность. Ведь народную речь и народные песни Глинка постиг еще в детстве и отрочестве в живом окружении как непосредственно данную интонацию, т.е. то, что для каждого человека делает
родным голос матери, близких и весь родной язык во всех его проявлениях. Песни народа были для Глинки душой народа, народными думами (и в слове, и в музыкальных тонах и ладах нераздельно) с жизни, о родине, о любви, смерти, о быте, думами радости и скорби и удали да ненависти к насильникам. Слух у него был изумительный: он схватывал самое характерное, самое существенное в интонации музыки любого народа и, быстро
в них ориентируясь, воссоздавал на ее основе замечательные художественные мировые ценности с соответствующей национальной окраской. При
этом он всегда оставался русским композитором, русским человеком.
Как все великие мастера музыки, Глинка обладал непередаваемым в словесных определениях свойством, «музыкальным почерком», благодаря которому каждый, кто впервые и внимательно услышал его музыку, всегда почти без ошибок мог угадать в дальнейшем; да ведь это же Глинка! Действительно, «личное Глинки» никогда не исчезает в самой, казалось бы, популярно-бытовой его пьеске, песне или танце. Оно непременно скажется то в еле уловимой интонации, то в звучном штрихе. И это «глинкинское слово» всегда естественно, народно. как и всегда ощутимая нами родная интонация родного языка. Музыка Глинки — вся в природе и уме, в чувствах и нравах русского народа и одновременно она глинкннская как и общеевропейская, отвечавшая прогрессивнейшим устремлениям искусства его времени.
Глинка учился музыке долго и основательно. Его неутомимости и методам можно только позавидовать! Очень любознательный, он сперва инстинктивно, потом все вдумчивее постигал музыку, как постигается живой язык в живой практике речи,—сперва на слух, а потом теоретически, затем обобщал завоеванное. Подобного рода этапов у него было в жизни несколько.
Уже в отрочестве Глинка постоянно вслушивается в игру крепостного оркестра своего дяди и с содами пытается сам включиться в исполнение, овладев скрипкой, а потом изучал на практике первые основы инструментовки, т.е. свойства каждого инструмента и умение делать переложения на оркестр. В дядином оркестре в репертуар входили не только песни и танцы, но и увертюры и отрывки из модных тогда опер: на первом плане выступали увертюры Моцарта и, что особенно важно, французских композиторов конца XVIII века, т.е. эпохи революционной Франции, когда группа ярко одаренных музыкантов при полной поддержке Конвента вырабатывала примеры и основы музыкально-массового искусства, вошедшие в фонд педагогической практики Парижской консерватории.


Здесь в революционной Франции, создалась блестящая школа композиторского и исполнительского мастерства на базе разумных, неотрывных от живой практики и интонации принципов.
К счастью для Глинки, слух его с юных лет питался у здоровых истоков музыкального мастерства, ясных в одушевленных, обогативших всю французскую музыку XIX пека с ее строго критическим отношением ко всему надуманному. Светлый, прозрачный, всегда напевный оркестр Глинки, пластичность и ясность форм утвердились в его юном сознании так прочно, что стали основой его мастерства на всю жизнь.

Глинка учился в петербургском Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. Среди его товарищей по пансиону был Сергей Александрович Соболевский, приятель Пушкина, один из остроумнейших людей эпохи, мастер ядовитых эпиграмм а среде воспитателей, в качестве особого гувернера — Вильгельм Кюхельбекер, декабрист, поэт, писатель, товарищ Пушкина по Лицею. Близость к Кюхельбекеру и его кругу, куда входил и Рылеев, давала юноше возможность быть в курсе передовых идей эпохи, воспитывать в себе высокие патриотические помыслы, за которые боролись лучшие люди России.
К сожалению, многое значительное в жизни Глинки было не выявлено близкими и знакомыми, не понимавшими его личности но всей ее глубине. Глинка же — что понятно — не выдавал тех своих знакомств, которые оказались декабристскими. Во всяком случае его видели на площади в день восстания. А ведь многим из знавших великого русского композитора было известно, чем вызваны в его «Записках» — среди метких наблюдений и характеристик — маска легкомыслия и почти самоунижение, при едва ли не полном сокрытии следов своей громадной творческой и познавательной работы. Будто ее небыло среди сплошного беззаботного времяпровождения. Между тем, стоит только проследить московские связи Глинки, чтобы ощутить непрерывающуюся нить «декабристских после декабря» симпатии. Что же касается якобы легкомысленного времяпрепровождения, то достаточно вычислить, сколько времени, умственной энергии и детального упорного труда понадобилось Глинке для создания, например. «Руслана» (1837—1842), чтобы осознать интенсивность его работы. В течение той же «пятилетки» Глинка сочинил замечательную музыку к «Князю Холмскому» Нестора Кукольника и цикл совершеннейших романсов — фонд русской романсной классики.

 

Возвращаюсь к годам «учения и странствований» Глинки, т. е к периоду от окончания пансиона (1822) до постановки первой его оперы (1836 год — «Иван Сусанин»), в которой он явился перед друзьями и недругами мастером во всеоружии.
В пансионский период Глинка любознательно и постоянно занимался
музыкой, но с упорным преобладанием исполнительской практики: он совершенствовал себя как пианист, изучал скрипку и - что существенно – пение. Летом, как было уже сказано, к его услугам для проб и опытов являлся дядин оркестр. И тогда и в первые годы по выходе из пансиона Глинка «много работал на русские темы» (его собственные слова). Это обстоятельство показывает, что, несмотря на господствовавшие тогда в Петербурге итальянско-немецкие и вообще пестро-космополитанские вкусы, «чувство народного» было ему органически присуще. Но и то, что он делал явно в гранях общепринятых в кругах дворянской молодежи вкусов и по линии светского салонного музицирования (например, «Не искушай меня без нужды», затем идиллистические песни в народно-городском складе, особенно на стихи Дельвига), - все это уже обнаруживает и «почерк» Глинки и уменье обобщить, сосредоточить в «малом» все самое интонационно-существенное для данного стиля. Эллегия «Не искушай меня без нужды» живет и в наши дни, так метко схватил и запечатлел тут Глинка характерные для русской городской популярной «песенности» черты: красивую напевность и задушевность выражения чувства, вне привкуса чувственности.
Со службой у Глинки дело не клеилось: чиновник из него не вырабатывался (1824-1828). Еще до поступления на службу он побывал на Кавказе. Свежие музыкальные впечатления, вывезенные им оттуда, впоследствии воскресли и заняли значительное «восточно-сказочного колорита» сцен и образов в «царствах» Черномора и Наины.