Б. Асафьев - О симфонической и камерной музыке

Б. Асафьев (книги)



Литература о композиторах, музыке, ноты

 


Лядов

 

 

Анатолий Константинович Лядов рос в музыкальной среде в непосредственной близости к оперному русскому театру, но в семейной обстановке весьма и весьма неприглядной. Отец его Константин Николаевич Лядов был дирижером б. императорской русской оперы (с 1850 по 1869), пользовался большим уважением и со стороны публики, и со стороны артистов как даровитый, способнейший музыкант и как отзывчивый человек. К сожалению, он не принадлежал к числу тех людей, что способны вести правильный, трудовой и суровый образ жизни. Он любил веселую компанию друзей и соприятелей -артистов, но не любил усидчивой и строго распределенной работы: он не мог ввести порядок в свою жизнь и развить свои незаурядные способности упорным стремлением к обдуманной цели.

Маленький Анатолий рано потерял мать, и детство его протекало на попечении родных и друзей, случайно приглядывавших за детьми (сестра Анатолия была старше его на шесть лет); которые весьма часто оставались безо всякого отцовского присмотра.
Ужас семейной неурядицы состоял в том, что даровитый мальчик терял зря время, болтаясь часто в театре и на спектаклях и на репетициях, не будучи приучаем дома к усидчивому труду и к овладению своей волей. Всю свою жизнь Лядов был склонен к постоянным колебаниям между увлекающими воображение порывами к творчеству и познанию жизни и между вялым, замедленным свершением намеченных задач. Порыв сменялся недоверием к себе или разочарованием в значении и нужности данной работы: долгое размышление над тем, как выполнить то или иное задание, убивало решимость и горячность. На окончательное завершение дела не хватало силы ибо испарялось желание видеть это дело осуществленным и вера в него. Лядов так долго вынашивал в себе, в уме своем свои произведения, что переживал не только миг их зарождения, роста, цветения и созревания, но и время зрелости и увядания.
Каждый художник — мастер слова, звука или краски — в неослабном стремлении к новым и новым творческим достижениям чувствует охлаждение к прошлым созданиям своим. Для него они — пережиток или только очередная ступень в постоянном подъеме. Но, будучи от него оторванными (записанные стихи, исполненная музыка, появившаяся на выставке или в музее картина), создания эти живут своей жизнью, воспринимаемые и созерцаемые множеством людей, радуя их слух или их взор. Беда, если мастер не успеет вовремя завершить и оторваться от созданного:, созревший плод увянет, иссохнет, зерна, таящиеся в нем, не рассеются по белу свету и не западут ни в чью душу! Как раз это часто случалось с Лядовым: мечтатель и замкнутый в своем внутреннем мире человек, он подолгу таил свои драгоценные музыкальные замыслы, не решаясь из скромности и стыдливости расстаться с ними, отделывая, полируя и выравнивая их, пока все личное, все случайное не сливалось в едином стремлении: служить строгой завершенности и красоте целого. Время от времени дарил Лядов миру свои маленькие жемчужины, являя в них непревзойденное еще в русской музыке сочетание: мечты, сросшейся со сказочными звуковыми образами и неотъемлемо связанной с той формой, в какой она дана нам, подобно тому как драгоценный камень излучает всю силу света и сияния своего лишь в условиях безупречного гранения. Но зато сколько лядовской музыки навеки исчезло для людей: композитор не записывал многого или уничтожал записанное с течением времени, так как воображение его, творя все новые и новые образы, увлекая к иным мечтам и думам, глушило обаяние его минувших звуковых грёз. К тому же Лядов всю жизнь искал опоры в чужом творчестве, пытаясь найти ускользавшую от него правду жизни и раскрыть смысл человеческого искусства. Много и непрестанно читая, увлекаясь поочередно произведениями выдающихся русских и. иностранных писателей в неустанной жажде света и в погоне за яркими воплощениями мысли, Лядов мучительно выяснял вопрос за вопросом, загадку за загадкой, стремясь проникнуть в область чистой духовности и глубоко презирая все, что носило на себе печать «живота», то есть забот исключительно о материальном благополучии или жизни для-ради наживы.

В мечте и созерцании прошла вся жизнь Лядова, в постоянном стремлении к общению с высшими запросами человеческого духа и в грустном одиночестве, ибо почти все, что привлекает и восхищает большинство людей, было ему чуждо. Поэтому рассказывать про события в жизни Лядова не приходится. Родился он 29 апреля 1855 года в Петербурге. В 1867 году в сентябре поступил в консерваторию в качестве бесплатного ученика на стипендию имени его отца. Первые годы пребывания в консерватории прошли у Лядова в усердных и благотворных работах, но потом дело пошло хуже. Безалаберность и житейская неустойчивость, вялость воли и презрение к ремесленному труду в области искусства привели к единственному, кажется, внешне яркому событию в жизни Лядова: к исключению его из консерватории за якобы леность. Лядов числился в классе Римского-Корсакова, человека суровой и непреклонной воли, смотревшего на работу музыканта как на жизненный долг. Отношение к своему дарованию, подобное лядовскому, то есть с постоянной оглядкой на вечные сомнения и запросы — почему, зачем и отчего? — были чужды Римскому-Корсакову. Если природа одарила человека тем или иным дарованием — он обязан работать и развивать этот дар неустанно и неуклонно.

Суровый поступок учителя повлиял на ученика очень и очень благотворно: Лядов вновь начал работать (а давалось ему все легко и свободно, благодаря прирожденному вкусу и чутью). Через два года после «случая» (т. е. после 1876 г.) Лядов, уже зарекомендовав себя как даровитый композитор сочинениями для фортепиано, представил в консерваторию, для окончания ее, музыку к заключительной сцене из «Мессинской невесты» немецкого поэта Шиллера. В этой «задаче» Лядов проявил себя как вполне законченный, овладевший техникой дела мастер и как вдумчивый артист-художник. Образование музыкальное было закончено.
Наступила жизненная страда: в сентябре 1878 года, то есть в год окончания консерватории, Лядов был приглашен в число ее преподавателей и оставался там до конца жизни, неся подневольный труд, ибо учительское дело, и к тому же в области музыки, глубоко тяготило его: он желал обучать только даровитых людей! Несмотря на отвращение к этому делу, Лядов, как человек проницательного ума и тонкого чуткого вкуса, был великолепный преподаватель, так как заставлял учеников упорно и настойчиво мыслить в музыке и отдавать себе отчет в каждом намерении, не оставляя ни одной ноты вне контроля сознания и вкуса.
Как композитор, Лядов был принят с распростертыми объятиями в кружок композиторов, примыкавших к Римскому-Корсакову и к издателю-покровителю этого кружка М. П. Беляеву. Н. А. Римский-Корсаков обожал своего бывшего строптивого и ленивого ученика и душевно радовался появлению каждого нового сочинения Лядова, непрестанно уговаривая его и понуждая к работе. Но творчество Лядова шло извилистым и медленным путем. Не сразу он выступил на настоящую дорогу— воплотиться в инструментальной музыке русской народной песни и сказки. Он словно боязливо обходил этот путь, пребывая в области фортепианных звучаний, сочиняя множество маленьких пьесок (прелюдов, этюдов, интермеццо, мазурок и т. д.) для рояля, всегда необычайно остро отточенных в отношении безупречности голосоведения и изобличающих строгий четкий вкус и изящество мышления.

Небольшое отклонение Лядова в области песенной (вокальной) музыки — появившиеся в 1888 году двенадцать маленьких детских песен — раскрыло в его даровании сокрытую сущность и основу его: мир сказки и сказочной мечты., вскормленной народным творчеством. В 1890 году Лядов выпустил новые шесть детских песен и опять подразнил друзей ярким лучом вспыхнувшего вдохновения в незатронутой области.
Детские песни Лядова не суть описания или изображения детской жизни и детских переживаний — это воплощенный в звуках мир первобытного человеческого мышления и древних представлений о природе: одушевление ее; это мир, доступный нам теперь только в детском возрасте, а в зрелости манящий нас как мечта о неоторванности человека от природы, от корней жизни.
Только с 1898 года начинается окончательный поворот мысли Лядова к овладению духом народного творчества. В этом году вышел в свет его первый сборник русских песен, красиво обработанных для одного голоса с фортепиано. В следующем году появляются десять песен для женских голосов. В 1902 и 1903 годах — ряд песенных сборников и переработок. Потом снова некоторое затишье, и наконец только в 1905 году прозвучала повсюду знаменитая лядовская «Баба-Яга» — первая подлинная русская сказка, рассказанная в оркестровых звучаниях.

Не разгадать тайну этой музыки! Сама по себе сказка про «Бабу-Ягу» не станет для нас живой действительностью и кроме затейливых описаний мы в ней теперь ничего не найдем — худо или хорошо, но люди теперь не так наивны, как их далекие предки: сказочное вдохновение нас пленяет и забавляет, но не страшит и не пугает.
Иное дело сказка в музыке. Раздается свист. Рождается где-то в воздухе короткий мотив в своеобразной звуковой окраске. Ощущается необъяснимый подъем, взлет, наконец, самый полет: вокруг основной темы реют странные призраки необычайных звучаний, словно неведомые существа или непонятные явления смущают наше горделивое всезнание.
Мало-помалу шум стихает. Волшебство пропало. Прослушав сказку Лядова, мы не можем отрицать, что хоть на один
Миг, но мы коснулись какой-то неизведанной области, родной нам, знакомой и жуткой, но необъяснимой. Чувствуется правда, но не поддается точному учету. Ведь композитор" соприкоснулся сам и нас ввел в мир древнего мудрого народного мировоззрения; под видимыми словами, вызывающими сказочные образы, таятся вещие, сознанием еще не охваченные заклинания и окликания сил природы. Музыка являет мир этих образов воочию, в живом воспроизведении.

В 1910 году Лядов рассказал нам еще более забавную и жуткую сказку про «Кикимору», про источник всякого зла, как оно зарождается где-то в неведомых глубинах нашего я, как оно обольстительно нашептывает нам небылицы, растет, зреет и, наконец, пробуждается и вырывается на волю с тем, чтобы издеваться и измываться над людьми, принимая в вечном превращении разнообразнейшие формы. И снова, как и при слушании «Бабы-Яги», мы поддаемся чарам музыки, даже не прочь полюбить эту злючку «Кикимору» — так забавно и занятно она шипит, свистит, стучит, вертится и кувыркается! Если бы все это было заведомой неправдой — разве звучало бы все так убедительно и заставило ли бы нас поверить в истинность происходящего в оркестре превращения звуков в пленяющие нас образы?
Остается один вывод: не прячем ли мы и теперь за многим множеством слов-понятий не ведомые нам силы и свойства вещей, изменяющихся в мире вокруг нас? И если давно-давно люди, не умея обуздать могущество стихии, склонялись пред ней, видя повсюду вмешательство и козни злых и добрых духов, и создавали в своем воображении многообразные образы этих духов, то теперь, научившись с помощью науки повелевать силами природы, раскрыли ли мы тайну движения, знаем ли что-либо о сущности тех сил, с помощью которых мы растим наши технические завоевания? А наш внутренний мир и наше сознание? наш нравственный закон и наше бытие? наконец, смысл и определение добра и зла? Работу и влияние многообразных сил мы ощущаем в каждое мгновение нашей жизни, но познать их мы еще не можем. То единое, что лежит в основе нашей жизни и что в многообразных проявлениях" управляет ею — назовем ли это мы энергией, силой тяготения или просто движением — для нас сказка. Только одно искусство — музыка, ближе всего стоящая к нашему внутреннему миру, раскрывает перед нами его тайны. Недаром музыка так сильно потрясает наше существо: в ней мы слышим и ощущаем биение самой жизни. Творя музыку, мы управляем самой жизнью; слепо подчиняясь ей, мы поддаемся власти стихийных сил; подчиняя звуковой материал своей воле и сознанию, мы создаем формы, жизненное содержание которых (веяние духа их создавшего) сочетается со звуковыми линиями, как сияние и блеск бриллианта с его внешними очертаниями.
В народном песенном и сказочном творчестве бьется завороженная жизненная сила. Про нее сказывают все сказочные и светлые и темные силы, она создает эту постоянную борьбу зла и добра, и она же льется и в грустной раздольной песне, и в веселом жизнерадостном плясовом напеве.

 

Поэтому, когда дарование Лядова соприкоснулось с неисчерпаемым богатством народных песен и сказаний, оно как бы расцвело и заискрилось, углубилось и засияло.
Восемь русских народных, песен для оркестра и 15 русских песен для хора (те и другие в 1906 г.) появились в промежутке между «Бабой-Ягой» (1905) и «Кикиморой» (1910).
Как оркестровые переработки песен, так и хоровые — образцы высокого мастерства, раскрываемого в ясных, простых, прозрачных звуковых образах. Оркестровые песни — неувядаемый пример инструментального творчества на народно-национальной основе. Поскольку, все это красиво, остроумно и затейливо сделано, ибо не надо забывать, что песни играются (это ведь трудная задача для композитора: сохранить прелесть песенности в инструментальной переработке)—постольку перед нами сам Лядов—то нежный, то ласковый, то насмешливый, то веселый, то раздумчивый рассказчик. Но если вникнуть в глубину музыки, в дух, ее оживотворяющий,— личность композитора исчезает: остается веяние прекрасного народного, каждому русскому понятного миросозерцания, и сквозь паутину звучаний глядится родной нам быт и родная русская природа. В восьми песнях звучат восемь ярких бытовых картин: духовный стих и коляда — христианская молитва (поминовение) и древнеязыческое заклинание; былина о птицах — тонко очерченный забавный сказ про весну, про ее шум и гомон; протяжная и шуточная — два противоположных состояния: горького безвольного раздумья и насмешливого дурачества; колыбельная— тихое робкое причитание; наконец, плясовая и хоровод — яркое солнечное веселье.

Среди песен и сказок лядовских на первый взгляд одиноко стоят две отличающиеся от них пьесы: «Волшебное озеро» — сказочная картинка для оркестра — и «Из Апокалипсиса» — симфоническая картина для оркестра. Первая создана в 1909 году, вторая в 1913 году. К ним примыкают «Танец амазонки» (1910) — любопытное отклонение в сторону от основного пути —и «Скорбная песнь» — Nenie (1914)—последнее сочинение Лядова (вышедшее в свет после его смерти).
«Волшебное озеро» — высшая точка, волшебный предел лядовского творчества и мастерства. Лядов искал и не находил ни в одной сказке описания «своего» озера. Его и не могло быть, так как только силой своего собственного воображения Лядов вызвал к жизни дивное звуковое чудо. Жалко называть эту музыку «картинкой», ибо нельзя видеть какое-либо описание или изображение: ни слово, ни краски здесь ни при чем.
Только музыка —она одна создает дивное видение застылой, завороженной природы: призрачно все и в то же время живо, правдиво; в сладком оцепенении тает жизнь, а в то же время чувствуется, что в неумолчном звучании таится бодрый жизненный трепет и что сои этот — лишь мгновенный искус, а не вечный удел. Впрочем, никакими словами и образами не передать' содержание музыки, а в особенности этой — сотканной из нежного звукового материала, вот-вот готового исчезнуть и испепелиться, если только неосторожно прикоснуться к нему каким-либо грубым сравнением. И форму, в какой написана эта картинка, не воспроизведешь: форма и есть здесь сама музыка, а музыка сама жизнь. Ведь звучит же природа всегда и везде, надо только уловить это звучание, эту разлитую повсюду музыку. Лядову удалось запечатлеть миг такого звучания!.

Иного рода — «Апокалипсис». Грандиозная могучая стихия разлита в таинственных и величавых картинах этой книги. Лядов не совладал с их широтою и мощностью, так как все его творчество 'направлено было всегда в сторону тщательной разработки подробностей, а не к построению величественного целого. Он. подошел к задаче отчасти с внешней, описательно-красочной точки зрения, использовав даже церковную тему для нарочитой выразительности, В сравнении с силой слова музыка чуть-чуть не ниспала здесь до значения звукоизобразительного средства. Но зато как красочное инструментальное задание— вне зависимости от программы — «апокалипсическая» картина Лядова представляет поразительно яркое и подлинно красочное сопоставление нескольких звуковых планов: мрачного, угрожающего (первая тема) — торжественно-таинственно величавого (вторая тема церковного склада) — напряженно растущего трепета — потрясающего могущества и силы — наконец, грозного волевого сосредоточения мысли.

Последнее сочинение Лядова — «Скорбная песня» — отзвук совсем иных настроений, иных замыслов. Нежная, грустная, простая мелодия как бы вмещает в себя всю боль, горе и печаль одинокой души, навеки покидающей землю. Ни злобы, ни ненависти, ни упрека — только тихое страдание и примирение с судьбой.
Лядов жестоко хворал в последние годы своей жизни (перерождение сердца и болезнь почек). Он должен был проводить большую часть времени в неподвижности, подолгу не выходя из дому и мучительно страдая от припадков сердцебиения. Спокойно и сурово ожидал он своего конца, смело идя навстречу смерти. Делались упорные попытки побудить Лядова к сочинению своеобразного балета («Лейла и Алалей»): некоторым друзьям он играл кое-что для балета предназначенное, но перед смертью сжег и эти немногие наброски.

В конце июля 1914 года жестокая судьба отняла у Лядова сына: он проводил его на войну, остро сознавая, что больше его не увидит. Недолго после этого удара прожил Лядов: слабея день ото дня, без еды, лишенный сна и возможности двигаться, он как бы застыл в страдании и умирал бестрепетно, все стараясь не волновать близких своими мучениями. 15 августа около семи часов вечера Лядов тихо скончался.
Нерадостно было детство композитора. Юность и средина жизни ушли на мелочную борьбу из-за заработка, а в душе никогда не было покоя: всегда разлад между грубыми прикосновениями жизни и нежно-чуткой, впечатлительной душевной жизнью.
Подъем творческих сил и прилив их в конце жизни, внимание русского общества к его музыке, наконец, некоторая материальная обеспеченность пришли поздно: сил больше не хватило.