Б. Асафьев (книги)
Литература о композиторах, музыке, ноты
Анатолий Константинович Лядов рос в музыкальной среде в непосредственной близости к оперному русскому театру, но в семейной обстановке весьма и весьма неприглядной. Отец его Константин Николаевич Лядов был дирижером б. императорской русской оперы (с 1850 по 1869), пользовался большим уважением и со стороны публики, и со стороны артистов как даровитый, способнейший музыкант и как отзывчивый человек. К сожалению, он не принадлежал к числу тех людей, что способны вести правильный, трудовой и суровый образ жизни. Он любил веселую компанию друзей и соприятелей -артистов, но не любил усидчивой и строго распределенной работы: он не мог ввести порядок в свою жизнь и развить свои незаурядные способности упорным стремлением к обдуманной цели.
Маленький Анатолий рано потерял мать, и детство его протекало на попечении
родных и друзей, случайно приглядывавших за детьми (сестра Анатолия была
старше его на шесть лет); которые весьма часто оставались безо всякого
отцовского присмотра.
Ужас семейной неурядицы состоял в том, что даровитый мальчик терял зря
время, болтаясь часто в театре и на спектаклях и на репетициях, не будучи
приучаем дома к усидчивому труду и к овладению своей волей. Всю свою жизнь
Лядов был склонен к постоянным колебаниям между увлекающими воображение
порывами к творчеству и познанию жизни и между вялым, замедленным свершением
намеченных задач. Порыв сменялся недоверием к себе или разочарованием
в значении и нужности данной работы: долгое размышление над тем, как выполнить
то или иное задание, убивало решимость и горячность. На окончательное
завершение дела не хватало силы ибо испарялось желание видеть это дело
осуществленным и вера в него. Лядов так долго вынашивал в себе, в уме
своем свои произведения, что переживал не только миг их зарождения, роста,
цветения и созревания, но и время зрелости и увядания.
Каждый художник — мастер слова, звука или краски — в неослабном стремлении
к новым и новым творческим достижениям чувствует охлаждение к прошлым
созданиям своим. Для него они — пережиток или только очередная ступень
в постоянном подъеме. Но, будучи от него оторванными (записанные стихи,
исполненная музыка, появившаяся на выставке или в музее картина), создания
эти живут своей жизнью, воспринимаемые и созерцаемые множеством людей,
радуя их слух или их взор. Беда, если мастер не успеет вовремя завершить
и оторваться от созданного:, созревший плод увянет, иссохнет, зерна, таящиеся
в нем, не рассеются по белу свету и не западут ни в чью душу! Как раз
это часто случалось с Лядовым: мечтатель и замкнутый в своем внутреннем
мире человек, он подолгу таил свои драгоценные музыкальные замыслы, не
решаясь из скромности и стыдливости расстаться с ними, отделывая, полируя
и выравнивая их, пока все личное, все случайное не сливалось в едином
стремлении: служить строгой завершенности и красоте целого. Время от времени
дарил Лядов миру свои маленькие жемчужины, являя в них непревзойденное
еще в русской музыке сочетание: мечты, сросшейся со сказочными звуковыми
образами и неотъемлемо связанной с той формой, в какой она дана нам, подобно
тому как драгоценный камень излучает всю силу света и сияния своего лишь
в условиях безупречного гранения. Но зато сколько лядовской музыки навеки
исчезло для людей: композитор не записывал многого или уничтожал записанное
с течением времени, так как воображение его, творя все новые и новые образы,
увлекая к иным мечтам и думам, глушило обаяние его минувших звуковых грёз.
К тому же Лядов всю жизнь искал опоры в чужом творчестве, пытаясь найти
ускользавшую от него правду жизни и раскрыть смысл человеческого искусства.
Много и непрестанно читая, увлекаясь поочередно произведениями выдающихся
русских и. иностранных писателей в неустанной жажде света и в погоне за
яркими воплощениями мысли, Лядов мучительно выяснял вопрос за вопросом,
загадку за загадкой, стремясь проникнуть в область чистой духовности и
глубоко презирая все, что носило на себе печать «живота», то есть забот
исключительно о материальном благополучии или жизни для-ради наживы.
В мечте и созерцании прошла вся жизнь Лядова, в постоянном стремлении к общению с высшими запросами человеческого духа и в грустном одиночестве, ибо почти все, что привлекает и восхищает большинство людей, было ему чуждо. Поэтому рассказывать про события в жизни Лядова не приходится. Родился он 29 апреля 1855 года в Петербурге. В 1867 году в сентябре поступил в консерваторию в качестве бесплатного ученика на стипендию имени его отца. Первые годы пребывания в консерватории прошли у Лядова в усердных и благотворных работах, но потом дело пошло хуже. Безалаберность и житейская неустойчивость, вялость воли и презрение к ремесленному труду в области искусства привели к единственному, кажется, внешне яркому событию в жизни Лядова: к исключению его из консерватории за якобы леность. Лядов числился в классе Римского-Корсакова, человека суровой и непреклонной воли, смотревшего на работу музыканта как на жизненный долг. Отношение к своему дарованию, подобное лядовскому, то есть с постоянной оглядкой на вечные сомнения и запросы — почему, зачем и отчего? — были чужды Римскому-Корсакову. Если природа одарила человека тем или иным дарованием — он обязан работать и развивать этот дар неустанно и неуклонно.
Суровый поступок учителя повлиял на ученика очень и очень благотворно:
Лядов вновь начал работать (а давалось ему все легко и свободно, благодаря
прирожденному вкусу и чутью). Через два года после «случая» (т. е. после
1876 г.) Лядов, уже зарекомендовав себя как даровитый композитор сочинениями
для фортепиано, представил в консерваторию, для окончания ее, музыку к
заключительной сцене из «Мессинской невесты» немецкого поэта Шиллера.
В этой «задаче» Лядов проявил себя как вполне законченный, овладевший
техникой дела мастер и как вдумчивый артист-художник. Образование музыкальное
было закончено.
Наступила жизненная страда: в сентябре 1878 года, то есть в год окончания
консерватории, Лядов был приглашен в число ее преподавателей и оставался
там до конца жизни, неся подневольный труд, ибо учительское дело, и к
тому же в области музыки, глубоко тяготило его: он желал обучать только
даровитых людей! Несмотря на отвращение к этому делу, Лядов, как человек
проницательного ума и тонкого чуткого вкуса, был великолепный преподаватель,
так как заставлял учеников упорно и настойчиво мыслить в музыке и отдавать
себе отчет в каждом намерении, не оставляя ни одной ноты вне контроля
сознания и вкуса.
Как композитор, Лядов был принят с распростертыми объятиями в кружок композиторов,
примыкавших к Римскому-Корсакову и к издателю-покровителю этого кружка
М. П. Беляеву. Н. А. Римский-Корсаков обожал своего бывшего строптивого и ленивого ученика и душевно радовался
появлению каждого нового сочинения Лядова, непрестанно уговаривая его
и понуждая к работе. Но творчество Лядова шло извилистым и медленным путем.
Не сразу он выступил на настоящую дорогу— воплотиться в инструментальной
музыке русской народной песни и сказки. Он словно боязливо обходил этот
путь, пребывая в области фортепианных звучаний, сочиняя множество маленьких
пьесок (прелюдов, этюдов, интермеццо, мазурок и т. д.) для рояля, всегда
необычайно остро отточенных в отношении безупречности голосоведения и
изобличающих строгий четкий вкус и изящество мышления.
Небольшое отклонение Лядова в области песенной (вокальной) музыки — появившиеся
в 1888 году двенадцать маленьких детских песен — раскрыло в его даровании
сокрытую сущность и основу его: мир сказки и сказочной мечты., вскормленной
народным творчеством. В 1890 году Лядов выпустил новые шесть детских песен
и опять подразнил друзей ярким лучом вспыхнувшего вдохновения в незатронутой
области.
Детские песни Лядова не суть описания или изображения детской жизни и
детских переживаний — это воплощенный в звуках мир первобытного человеческого
мышления и древних представлений о природе: одушевление ее; это мир, доступный
нам теперь только в детском возрасте, а в зрелости манящий нас как мечта
о неоторванности человека от природы, от корней жизни.
Только с 1898 года начинается окончательный поворот мысли Лядова к овладению
духом народного творчества. В этом году вышел в свет его первый сборник
русских песен, красиво обработанных для одного голоса с фортепиано. В
следующем году появляются десять песен для женских голосов. В 1902 и 1903
годах — ряд песенных сборников и переработок. Потом снова некоторое затишье,
и наконец только в 1905 году прозвучала повсюду знаменитая лядовская «Баба-Яга»
— первая подлинная русская сказка, рассказанная в оркестровых звучаниях.
Не разгадать тайну этой музыки! Сама по себе сказка про «Бабу-Ягу» не
станет для нас живой действительностью и кроме затейливых описаний мы
в ней теперь ничего не найдем — худо или хорошо, но люди теперь не так
наивны, как их далекие предки: сказочное вдохновение нас пленяет и забавляет,
но не страшит и не пугает.
Иное дело сказка в музыке. Раздается свист. Рождается где-то в воздухе
короткий мотив в своеобразной звуковой окраске. Ощущается необъяснимый
подъем, взлет, наконец, самый полет: вокруг основной темы реют странные
призраки необычайных звучаний, словно неведомые существа или непонятные
явления смущают наше горделивое всезнание.
Мало-помалу шум стихает. Волшебство пропало. Прослушав сказку Лядова,
мы не можем отрицать, что хоть на один
Миг, но мы коснулись какой-то неизведанной области, родной нам, знакомой
и жуткой, но необъяснимой. Чувствуется правда, но не поддается точному
учету. Ведь композитор" соприкоснулся сам и нас ввел в мир древнего
мудрого народного мировоззрения; под видимыми словами, вызывающими сказочные
образы, таятся вещие, сознанием еще не охваченные заклинания и окликания
сил природы. Музыка являет мир этих образов воочию, в живом воспроизведении.
В 1910 году Лядов рассказал нам еще более забавную и жуткую сказку про
«Кикимору», про источник всякого зла, как оно зарождается где-то в неведомых
глубинах нашего я, как оно обольстительно нашептывает нам небылицы, растет,
зреет и, наконец, пробуждается и вырывается на волю с тем, чтобы издеваться
и измываться над людьми, принимая в вечном превращении разнообразнейшие
формы. И снова, как и при слушании «Бабы-Яги», мы поддаемся чарам музыки,
даже не прочь полюбить эту злючку «Кикимору» — так забавно и занятно она
шипит, свистит, стучит, вертится и кувыркается! Если бы все это было заведомой
неправдой — разве звучало бы все так убедительно и заставило ли бы нас
поверить в истинность происходящего в оркестре превращения звуков в пленяющие
нас образы?
Остается один вывод: не прячем ли мы и теперь за многим множеством слов-понятий
не ведомые нам силы и свойства вещей, изменяющихся в мире вокруг нас?
И если давно-давно люди, не умея обуздать могущество стихии, склонялись
пред ней, видя повсюду вмешательство и козни злых и добрых духов, и создавали
в своем воображении многообразные образы этих духов, то теперь, научившись
с помощью науки повелевать силами природы, раскрыли ли мы тайну движения,
знаем ли что-либо о сущности тех сил, с помощью которых мы растим наши
технические завоевания? А наш внутренний мир и наше сознание? наш нравственный
закон и наше бытие? наконец, смысл и определение добра и зла? Работу и
влияние многообразных сил мы ощущаем в каждое мгновение нашей жизни, но
познать их мы еще не можем. То единое, что лежит в основе нашей жизни
и что в многообразных проявлениях" управляет ею — назовем ли это
мы энергией, силой тяготения или просто движением — для нас сказка. Только
одно искусство — музыка, ближе всего стоящая к нашему внутреннему миру,
раскрывает перед нами его тайны. Недаром музыка так сильно потрясает наше
существо: в ней мы слышим и ощущаем биение самой жизни. Творя музыку,
мы управляем самой жизнью; слепо подчиняясь ей, мы поддаемся власти стихийных
сил; подчиняя звуковой материал своей воле и сознанию, мы создаем формы,
жизненное содержание которых (веяние духа их создавшего) сочетается со
звуковыми линиями, как сияние и блеск бриллианта с его внешними очертаниями.
В народном песенном и сказочном творчестве бьется завороженная жизненная
сила. Про нее сказывают все сказочные и светлые и темные силы, она создает
эту постоянную борьбу зла и добра, и она же льется и в грустной раздольной
песне, и в веселом жизнерадостном плясовом напеве.
Поэтому, когда дарование Лядова соприкоснулось с неисчерпаемым богатством
народных песен и сказаний, оно как бы расцвело и заискрилось, углубилось
и засияло.
Восемь русских народных, песен для оркестра и 15 русских песен для хора
(те и другие в 1906 г.) появились в промежутке между «Бабой-Ягой» (1905)
и «Кикиморой» (1910).
Как оркестровые переработки песен, так и хоровые — образцы высокого мастерства,
раскрываемого в ясных, простых, прозрачных звуковых образах. Оркестровые
песни — неувядаемый пример инструментального творчества на народно-национальной
основе. Поскольку, все это красиво, остроумно и затейливо сделано, ибо
не надо забывать, что песни играются (это ведь трудная задача для композитора:
сохранить прелесть песенности в инструментальной переработке)—постольку
перед нами сам Лядов—то нежный, то ласковый, то насмешливый, то веселый,
то раздумчивый рассказчик. Но если вникнуть в глубину музыки, в дух, ее
оживотворяющий,— личность композитора исчезает: остается веяние прекрасного
народного, каждому русскому понятного миросозерцания, и сквозь паутину
звучаний глядится родной нам быт и родная русская природа. В восьми песнях
звучат восемь ярких бытовых картин: духовный стих и коляда — христианская
молитва (поминовение) и древнеязыческое заклинание; былина о птицах —
тонко очерченный забавный сказ про весну, про ее шум и гомон; протяжная
и шуточная — два противоположных состояния: горького безвольного раздумья
и насмешливого дурачества; колыбельная— тихое робкое причитание; наконец,
плясовая и хоровод — яркое солнечное веселье.
Среди песен и сказок лядовских на первый взгляд одиноко стоят две отличающиеся
от них пьесы: «Волшебное озеро» — сказочная картинка для оркестра — и
«Из Апокалипсиса» — симфоническая картина для оркестра. Первая создана
в 1909 году, вторая в 1913 году. К ним примыкают «Танец амазонки» (1910)
— любопытное отклонение в сторону от основного пути —и «Скорбная песнь»
— Nenie (1914)—последнее сочинение Лядова (вышедшее в свет после его смерти).
«Волшебное озеро» — высшая точка, волшебный предел лядовского творчества
и мастерства. Лядов искал и не находил ни в одной сказке описания «своего»
озера. Его и не могло быть, так как только силой своего собственного воображения
Лядов вызвал к жизни дивное звуковое чудо. Жалко называть эту музыку «картинкой»,
ибо нельзя видеть какое-либо описание или изображение: ни слово, ни краски
здесь ни при чем.
Только музыка —она одна создает дивное видение застылой, завороженной
природы: призрачно все и в то же время живо, правдиво; в сладком оцепенении
тает жизнь, а в то же время чувствуется, что в неумолчном звучании таится
бодрый жизненный трепет и что сои этот — лишь мгновенный искус, а не вечный
удел. Впрочем, никакими словами и образами не передать' содержание музыки,
а в особенности этой — сотканной из нежного звукового материала, вот-вот
готового исчезнуть и испепелиться, если только неосторожно прикоснуться
к нему каким-либо грубым сравнением. И форму, в какой написана эта картинка,
не воспроизведешь: форма и есть здесь сама музыка, а музыка сама жизнь.
Ведь звучит же природа всегда и везде, надо только уловить это звучание,
эту разлитую повсюду музыку. Лядову удалось запечатлеть миг такого звучания!.
Иного рода — «Апокалипсис». Грандиозная могучая стихия разлита в таинственных и величавых картинах этой книги. Лядов не совладал с их широтою и мощностью, так как все его творчество 'направлено было всегда в сторону тщательной разработки подробностей, а не к построению величественного целого. Он. подошел к задаче отчасти с внешней, описательно-красочной точки зрения, использовав даже церковную тему для нарочитой выразительности, В сравнении с силой слова музыка чуть-чуть не ниспала здесь до значения звукоизобразительного средства. Но зато как красочное инструментальное задание— вне зависимости от программы — «апокалипсическая» картина Лядова представляет поразительно яркое и подлинно красочное сопоставление нескольких звуковых планов: мрачного, угрожающего (первая тема) — торжественно-таинственно величавого (вторая тема церковного склада) — напряженно растущего трепета — потрясающего могущества и силы — наконец, грозного волевого сосредоточения мысли.
Последнее сочинение Лядова — «Скорбная песня» — отзвук совсем иных настроений,
иных замыслов. Нежная, грустная, простая мелодия как бы вмещает в себя
всю боль, горе и печаль одинокой души, навеки покидающей землю. Ни злобы,
ни ненависти, ни упрека — только тихое страдание и примирение с судьбой.
Лядов жестоко хворал в последние годы своей жизни (перерождение сердца
и болезнь почек). Он должен был проводить большую часть времени в неподвижности,
подолгу не выходя из дому и мучительно страдая от припадков сердцебиения.
Спокойно и сурово ожидал он своего конца, смело идя навстречу смерти.
Делались упорные попытки побудить Лядова к сочинению своеобразного балета
(«Лейла и Алалей»): некоторым друзьям он играл кое-что для балета предназначенное,
но перед смертью сжег и эти немногие наброски.
В конце июля 1914 года жестокая судьба отняла у Лядова сына: он проводил
его на войну, остро сознавая, что больше его не увидит. Недолго после
этого удара прожил Лядов: слабея день ото дня, без еды, лишенный сна и
возможности двигаться, он как бы застыл в страдании и умирал бестрепетно,
все стараясь не волновать близких своими мучениями. 15 августа около семи
часов вечера Лядов тихо скончался.
Нерадостно было детство композитора. Юность и средина жизни ушли на мелочную
борьбу из-за заработка, а в душе никогда не было покоя: всегда разлад
между грубыми прикосновениями жизни и нежно-чуткой, впечатлительной душевной
жизнью.
Подъем творческих сил и прилив их в конце жизни, внимание русского общества
к его музыке, наконец, некоторая материальная обеспеченность пришли поздно:
сил больше не хватило.