Музыкальная литература, ноты, книги, учебники
Становление оригинальности — проблема, исключающая возможность исследования: слишком многообразны пути, на которых происходит превращение гениального новичка в мастера. Правда, при знакомстве с историей музыки иной раз возникает впечатление, что в надлежащий момент в ней всегда объявлялся именно тот, кто был ей необходим. Однако это впечатление покоится, видимо, на ложных основаниях. Необходимой неизменно становится личность, которой хватает сил превратить свою индивидуальную истину во всеобщую. То, что при этом данная личность поначалу обращается к меньшинству, — единственный феномен, регулярно обнаруживающийся в совокупности разнородных исторических явлений.
Более чем когда-либо это относится и к современному художнику. Ныне художник уже не вырастает, подобно своим предшественникам в XVI, XVII, XVIII веках, в какой-нибудь мастерской, где он, юный ремесленник, лишь овладев традицией, постепенно находит затем свой собственный, индивидуально особенный путь. Современный художник начинает как одиночка, и в этом его судьба. Обстоятельства его обучения зависят от бесчисленного множества пересекающихся, противоречивых, позитивных и негативных влияний, которые он воспринимает или отвергает, но по отношению к которым он в любом случае должен занять какую-то позицию. Как именно он это делает — вопрос его характера, его окружения, его физического и духовного развития.
Классическая традиция, в которой воспитывался Брамс, — традиция, воплощенная
в «Хорошо темперированном клавире» Баха, сонатах Бетховена,
музыке Гайдна, Моцарта и Шуберта, перекрещивается у него с романтическим
стремлением к предельной экспрессивности, которое свойственно той эпохе
и которое поначалу, в первых его опубликованных сочинениях, вроде бы преобладает.
При ближайшем рассмотрении, однако, обнаруживается, что избыточной экспрессии
здесь противостоит чрезвычайно развитое, воспитанное на Бетховене чувство
формы. Романтическая избыточность — элемент, враждебный форме или как
минимум идущий ей во вред; юный Брамс в своем неведении умеет, однако,
преодолеть связанные с этим трудности. В его гениальных ранних произведениях
нередко можно наблюдать, как композитор с уверенностью лунатика решает
проблемы, которые лишь позднее раскрываются ему во всей своей сложности
— и именно поэтому становятся опасными. Молодой музыкант просто до отказа
полон идеями, поражающими своей масштабностью, —- даже несмотря на то
что достоинства их различны. Так, критический взгляд на сонату фа-диез
минор, Ор. 2 (она возникла раньше сонаты до мажор, Op. 1), показывает,
что титанический размах, свойственный характерному, с бетховенской точностью
вылепленному мотиву, которым открывается первая часть, в сущности, уходит
в пустоту; мотив исчерпывается в повторах, не вырастая в тему, как это
было бы у Бетховена. Поздний, более самокритичный Брамс подобного уже
не допускал. И этому увлекательному, однако структурно не завершенному
началу соответствует незавершенность окончания в коде финала: вся часть,
в сущности, не заканчивается, но просто обрывается и исчезает, так и не
обретя какой-то итоговой заключительной точки.
Впоследствии Брамс смотрел на свои юношеские произведения с двойственным
чувством. Он их любил, но избегал. Когда его основной издатель Зимрок
приобрел права на эти, давно уже распроданные ранние сочинения у их первого
издателя, фирмы «Брейткопф и Гертель», Брамс полушутя-полусерьезно упрекнул
его в легкомыслии: «Дражайший Зимрок, Вас нужно поздравить?! У меня, однако,
просто нет слов, ибо я ни словечка не понимаю. Но что же мне делать, если
Вы настолько переоцениваете меня без всяких к тому оснований? Я, разумеется,
ни словом, ни делом повода к сему не давал. Но ведь не впадать же в другую
крайность и не сдирать же с себя свою великолепную шкуру прямо у Вас на
глазах?. Меня трогает Ваша симпатия, однако я нахожу, что это чистейшее
безумие — покупать у Гертеля вещи (боюсь даже представить себе, за сколько),
которые сегодня, скажем, обошлись Вам в 100 луидоров и за которые завтра
никто не даст ломаного гроша. И однако же, чтобы выразить Вам свою симпатию
— или, точнее, свое соболезнование по поводу Вашей безмерной симпатии
ко мне, — я хотел бы здесь — причем абсолютно серьезно — условиться с
Вами о том, что отныне я буду получать от Вас не гонорар, а, как я уже
предлагал недавно, мне каждый раз будет выписываться долговое обязательство,
которое я в случае необходимости могу предъявить к оплате, но которое
с моей смертью просто ликвидируется. Вы знаете (даже лучше меня), в каком
состоянии мои дела, и понимаете, что я спокойно могу прожить без новых
гонораров. Я и проживу до тех пор, пока некий субъект в своих потребностях
будет следовать моему собственному, а не вагнеровскому образцу. А после
моей смерти — тут я, собственно, просто обязан завещать Вам все, что останется,
чтобы Вы хоть как-то выпутались из этой истории с Гертелем. Итак, я Вас
поздравляю, однако умываю руки — в карболке и прочее».
Вряд ли нужно говорить, что Зимрок не воспользовался этим великодушным
предложением композитора: рыночную стоимость сочинений Брамса он знал
лучше его. Причем эту новую публикацию юношеских произведений Брамса можно
считать его огромной заслугой уже хотя бы потому, что он при этом побудил
композитора к созданию новой редакции трио си минор (о ней еще будет речь
впереди), ставшей одним из значительнейших достижений композитора.
К особенностям юношеского творчества Брамса принадлежит, наряду с романтически-безудержной
мелодической избыточностью и чисто бетховенской строгостью формы, еще
один стилевой элемент, имеющий основополагающее значение: обращенность
к народному мелосу, воздействие которого прослеживается во всем его творчестве
— от начала и до конца. Он сам в уже цитированном выше письме Кларе Шуман
(см. с.70) напомнил о «змее, жалящей свой хвост», то есть о мелодии песни
«Луна взошла украдкой», которая используется им в сонате, Op. 1, как тема
для вариаций и которой он завершает свое Собрание немецких народных песен
— последнее свое произведение как автора вокальных сочинений. Мы не знаем,
Где следует искать истоки его неиссякающей восторженной любви к народной
песне. Возможно, тут сыграли свою роль воспоминания о пережитом в детстве,
возможно — случайные встречи в восприимчивую пору юности, а возможно,
что этой любви способствовали (как минимум) литературные впечатления —
от сборника Арнима и Брентано «Волшебный рог мальчика», на всю жизнь оставшегося
любимой книгой Брамса. Безыскусная, диатоническая по своему строю, лишенная
сентиментальности народная песня стала для него источником неизбывной
молодости, и именно она спасла его от экзальтации и гипертрофированного
хроматизма поздних романтиков.
Из того же источника проистекает его увлечение венгерской народной музыкой,
а равно и его глубокая симпатия к своему младшему современнику Дворжаку,
в музыке которого его восхищала истинно славянская народная песенность.
В первых песенных сборниках Брамса — Ор. 3 и Ор. 6 — немало перекличек
с народной песней как в смысле формы, так и в интонации. И хотя в своей
поздней лирике он порой весьма далеко уходит от этой изначальной песенной
формы, он все равно постоянно возвращается к ней, пока наконец в обработках
народных песен его богатейший творческий опыт не приводит к созданию техники,
благодаря которой различие между народной и авторской песней вообще снимается.
О том, в какой мере народная песня едва ли не с самого начала осознавалась
им как идеал формы, можно судить по письму к Кларе Шуман, относящемуся
к 1860 году (ко времени, когда он как раз был занят обработкой народных
песен для Гамбургского женского хора): «И вот теперь мы чисто по-дружески
собираемся по вечерам раз в неделю, и я надеюсь, что наши замечательные
народные песни доставят мне немало приятных минут. Думаю даже, это будет
неплохой учебой, поскольку мне придется внимательно просматривать эти
песни, вслушиваться в них. Я хочу по-настоящему их освоить. Просто спеть
их с надлежащим настроением и увлеченностью недостаточно. Песня ныне плывет
настолько неверным курсом, что не следует жалеть усилий, дабы запечатлеть
в себе ее идеал. А народная песня и есть для меня такой идеал».
В юношеской лирике Брамса доминирует романтизированная народно-песенная
интонация «Волшебного рога», играющая столь значительную роль в романтической
поэзии. Она расцвечивает все ранние сонаты, но, пожалуй, еще пышнее расцветает
в самом масштабном произведении первого периода — в только что упомянутом
трио си минор. Написанное в начале
1854 года, оно стало первым камерным произведением, которое Брамс опубликовал.
Камерную музыку, написанную ранее, он забраковал, хотя Шуман и ратовал
за ее издание. Причины этого поступка раскрывает письмо Шуману, написанное
в ноябре 1853 года, и самокритичность, какую обнаруживает здесь этот совсем
еще молодой человек, невольно вызывает восхищение: «Публичная похвала,
коей Вы меня удостоили, заставит с таким интересом ждать моих сочинений,
что я просто не знаю, что делать, чтобы не обмануть этих ожиданий. Прежде
всего это понуждает меня крайне осторожно отбирать сочинения для издания.
Я полагаю, мне не стоит издавать ни одно из моих трио, а отобрать для
издания в качестве Op. 1 и Ор. 2 сонаты до мажор и фа-диез минор, в качестве
Ор. 3 — песни, а Ор. 4 — скерцо ми-бемоль минор. Вы, конечно, видите,
что я прилагаю все усилия, дабы Вам не пришлось сильно краснеть за меня».
В том же письме он упоминает еще и скрипичную сонату, которую Шуман предложил
опубликовать и которую Брамс также забраковал.
Окончание работы над трио си минор практически совпало с трагическим событием,
которое подвело черту под юностью Брамса. 27 февраля 1854 года Шуман бросился
в Рейн, был спасен, но, как выяснилось, находился уже в состоянии безнадежного
помешательства. Эта катастрофа сыграла огромную роль в жизни и творческой
эволюции Брамса: она нанесла ему душевную травму, но вместе с тем способствовала
высвобождению его внутренних сил. Ближайшие годы становятся своего рода
инкубационным периодом для всех тех еще зародышевых элементов, которые
характеризуют этот процесс высвобождения; центральное место в нем занимает
одно крупное произведение, в котором нашли свое концентрированное выражение
все конфликты, все трудности и проблемы композитора, из новичка вызревавшего
в мастера.
***
В душе художника возникают порой удивительные, даже неожиданные явления,
и здесь перед нами — одно из самых неожиданных. В воображении молодого
Брамса катастрофа с Шуманом связывается в некое своеобразное, с трудом
поддающееся анализу целое с- событием чисто художественного плана — с
впечатлениями ст Девятой симфонии Бетховена, которую он впервые в жизни
услышал в Кельне и которая в полном смысле слова потрясла его. Возможно,
тот всколыхнувший его опыт, который он только что обрел, подготовил его
к глубинному восприятию титанического творения Бетховена. Его растерзанный
дух и то хаотическое предощущение катастрофы, которое он уловил в первой
части Девятой, дали толчок к внезапному озарению: появлению начальной
темы концерта ре минор, который отныне, подобно гранитной глыбе, возвышается
перед ним как некая чудовищная загадка. Тема, найденная Брамсом, в своей
масштабности и мощи оставляет позади все, созданное в инструментальной
музыке после Бетховена и Шуберта. Эпохе Мендельсона и Шумана подобное было просто не по плечу. Монументальность замысла требует,
очевидно, и монументальности воплощения, но у молодого композитора еще
нет необходимой уверенности; он еще не знает, на что он способен.
Монументальность Девятой породила смятение умов не в одном поколении музыкантов.
В этом единственном в своем роде произведении Бетховен раздвинул границы
симфонической формы до невиданных прежде пределов. Его неукротимая воля
и безошибочное чувство архитектоники позволили ему еще раз решить проблему
формы способом, который, в сущности, неповторим и на попытках повторить
который потерпели крушение все, кто на них отваживался.
Любая форма подчиняется своего рода физическим закономерностям. Принцип
формы сам по себе удерживает ее видимые объемы в известных границах, которые
достаточно эластичны, но в этой своей растяжимости все же не терпят произвола.
Симфоническая, или, как ее еще называют, сонатная, форма становится уродом,
если она перерастает эти свои естественные объемы: разработка, которая
сводится к сопоставлению пространных, плохо скоординированных эпизодов,
превращается в пустопорожнюю импровизацию; реприза теряет свой смысл,
если она настолько удалена от экспозиции, что их взаимосвязь уже не улавливается
при непосредственном восприятии. Короче говоря, драматургический принцип
контраста, на котором основана эта форма, при разрастании ее составляющих
теряет свою силу. В архитектуре естественные пределы той или иной формы
определяются материалом: собор, в котором разрастание объемов приведет
к смещению пропорций, развалится как карточный домик при малейшем дуновении
ветерк 1 Если бы материя музыки обладала способностью к чисто физическим
реакциям, многие симфонии и симфонические поэмы на первой же оркестровой
репетиции рассыпались бы в прах.
Молодой Брамс лишь постепенно осознает те проблемы, которые он сам же
и породил. Первая проблема, в которой он отдает себе отчет и, в сущности,
наименее сложная, — несовершенство его композиторской техники. Он чувствует
себя неуверенно во всем, что касается воплощения его замысла в конкретном
звучании. Он пробует втиснуть его в форму сонаты для двух фортепиано,
однако находит, что звук фортепиано слишком нейтрален, слишком бесцветен,
чтобы передать то грандиозное, что он слышит в своем воображении. Его
фантазию будоражили возможности оркестра, и уже в стиле его ранних фортепианных
произведений ощутим чисто оркестровый размах его замыслов. Именно это
дало повод Шуману говорить о сонатах Брамса как об «окутанных флером симфониях».
С другой стороны, его практический опыт ограничивался одним фортепиано,
и все то, что он пробовал писать для оркестра, в той или иной мере связано
с миром фортепианных звучаний. Потребовались годы упорного труда, прежде
чем он научился чувствовать возможности оркестра. Фантазия композитора
оперирует комбинациями тембров, которые предоставляют в его распоряжение
наличествующие инструменты. У каждого из них есть свои специфические достоинства
и свои слабости, свои технические и динамические пределы, свои особенности
звучания в различных регистрах, и лишь доскональное знание секретов ремесла
дает композитору необходимую уверенность при использовании оркестрового
письма.
Начальная тема концерта ре минор, поразительная в своей первозданной мощи,
— хрестоматийный пример открытия в сфере абсолютной абстракции. У оркестра
просто нет возможностей воплотить то, что задумал композитор. Не удовлетворенный
звучанием фортепиано, он пытается осуществить свой замысел в форме симфонии
(см. его письмо к Иоахиму, с. 73).
Итоговая идея фортепианного концерта возникла из вывода, что для достижения
задуманного необходимо взаимодействие того и другого, то есть фортепиано
и оркестра. До известной степени ему это в конце концов удалось. Но эта
удача не безоговорочна: звучание великолепного вступления удовлетворяет
далеко не во всем. Средним струнам скрипок и виолончелей не хватает необходимой
мощи, гармонический фон, создаваемый кларнетами и фаготами, слишком приглушен,
а сопровождающее все это непрерывное тремоло литавр вообще грозит разрушить
звучание. Суть в том, что тремоло в данном случае должно быть достаточно
сдержанным, иначе отдаленные грозовые раскаты, которые, вероятно, грезились
композитору, вообще не будут услышаны. Причем все это непоправимо: в оркестре
нет инструментов, способных с должной силой сыграть эту наводящую оторопь,
пронзительную, словно конское ржание, трель в теме, поскольку медные духовые
звучали бы здесь слишком грубо.
Молодой композитор, видимо, с самого начала отдает себе отчет в этих трудностях,
поэтому он неустанно испрашивает совета у друзей. «Бессчетно благодарю
тебя за то, что ты так доброжелательно и с таким вниманием отнесся к первой
части, — пишет он Иоахиму. — Твои замечания очень хороши и уже многому
меня научили. Как художнику мне вообще нечего желать — разве что чуть
побольше таланта, чтобы большему научиться у такого друга, как ты». Но
чем дальше продвигается работа, тем больше трудностей приходится ему преодолевать
в стремлении во всем, вплоть до мельчайших деталей, удержаться на уровне
своего грандиозного замысла. Уже сам характер этого произведения, буквально
заряженного страстью, мешает втиснуть материал в надлежащую форму. Классическая
моцартовская схема, в соответствии с которой солирующий инструмент противопоставляет
свое изложение темы тому, что поначалу дается оркестром, ведет здесь к
столь непомерному разрастанию структуры, что в результате в обрамляющих
частях сольные фортепианные эпизоды воспринимаются порой как самостоятельные
— вставные — интермеццо.
Брамсу стоило неимоверных усилий справиться со всеми этими проблемами,
и работа над концертом растянулась на целых четыре года. Задача найти
для второй и третьей части нечто такое, чш позволило бы противопоставить
их истерзанной страстями первой, приводит его порой в отчаяние. В конце
концов решение отыскалось — хотя и не бесспорное, как, впрочем, и все
в этом великом и тем не менее проблематичном произведении. Мелодию в ритме
своего рода сарабанды, которую он набросал для медленной части задуманной
первоначально сонаты для двух фортепиано, он впоследствии использовал
во второй части «Немецкого реквиема». Для концерта же он написал спокойное,
мечтательноеЛйа^/о, которому в рукописи предшествуют слова *Benediaus
qui venit in nomine Domini**. Смысл их, видимо, глубже, чем тот, что они
несут сами по себе: почтительным титулом «Dominus» [«господь», но также
«господин» и «государь». — Перев.] молодые музыканты именовали Шумана.
Сложнее оказалось найти соответствующий эмоциональный переход к сочному,
энергичному рондо. Композитор уклонился здесь от решения проблемы, которая
в то время была ему еще не по силам и которую он одолел лишь много лет
спустя в своей Первой симфонии. В данном случае он воспользовался предусмотренным
формой концерта правом автора дать солисту блеснуть перед уходом со сцены.
В виртуозном блеске рондо нет, однако, раскованной легкости, напротив,
это блеск резкий, порой грубоватый, что вообще характерно для молодого
Брамса. И тем не менее факт остается фактом: титаническая борьба, развернувшаяся
в первой части, сводится в итоге лишь к расхожему «Черт побери, давайте
жить дальше», то есть идет некоторым образом вразрез с той идеей формы,
что ввел в музыку Бетховен. В пользу такого грубоватого, пышущего здоровьем
финала говорит то, что у слушателя практически не возникает сомнений эстетического
порядка. И однако же в том, что поначалу концерт не имел успеха, нет ничего
удивительного. В нем слишком много неожиданного, даже странного, — гораздо
больше, чем готова принять от композитора неискушенная публика, — тем
более что этот композитор, судя по вполне объективным отзывам, оказался
отнюдь не идеальным интерпретатором собственного произведения.
То, что творческая совесть Брамса никогда не была абсолютно спокойной
в отношении этого концерта, показывают его самокритичные высказывания
в письмах Иоахиму: «Посылаю тебе рондо во второй раз. Как и в предыдущий,
прошу тебя дать ему по-настоящему строгую оценку. Кое-что в нем изменено
полностью — надеюсь, к лучшему, — кое-что частично. В основном я старался
улучшить заключительную часть; прежде она была слишком короткой и не передавала
того, что я хотел. Одно место так и осталось с отметиной на лбу [вероятно,
с вопросительным знаком, поставленным Иоахимом. -— Авт.]». «Так что же,
выбросить совсем это место? В первой части мне, пожалуй, удалось исправить
одно слабое место; с этим же у меня дело не пошло, оставил его, как было,
— возможно, до первого удобного случая. Еще раз прилагаю обе первые части,
может быть, ты мне подскажешь, что можно еще улучшить. В финале некоторые
места инструментованы, пожалуй, слишком откровенно; я все еще мало что
понимаю в этом и действительно не знаю, что делать». И, наконец, еще одно
послание — незадолго до первого исполнения: «Если ты захочешь и сможешь,
напиши мне немедленно хоть в двух словах, не были ли — и не станут ли
все эти труды напрасными. Я уже не в силах судить и совершенно не властен
над этой своей вещью. Не выйдет из нее никогда никакогололку.» Поэтому
разочарование, которое принес ему провал, отнюдь не стало для него неожиданностью.
«Я ведь еще только пробую и двигаюсь на ощупь»; «следующий концерт будет
звучать уже по-другому» — сколь пророчески заявляет о себе в этих словах
его самосознание! Тот, кто так реагирует на поражение, может служить идеальной
иллюстрацией к формулировке Грильпарцера; «Когда сходятся вместе талант
и характер — рождается гений».
Такой подробный анализ этого концерта был нам необходим в силу того, что
он по праву занимает ключевое положение в творчестве и внутреннем развитии
композитора. Ошеломляющий и с эстетической точки зрения не вполне убедительный
поворот к абсолютно иному в своей направленности способу выражения, осуществленный
в финале, симптоматичен в своей значимости. Он знаменует переход от эмоционально
перенасыщенного, чрезмерно экспрессивного мира первой части — а равно
не менее эмоционального, хотя и несколько более уравновешенного Mnpa.Adagio
— к объективности, к энергичном, свободным, раскованным образным решениям.
Он знаменует прорыв от бури и натиска романтиков к идеалу новой классики,
уже прошедшей через романтический искус. И дело не только в том, что здесь
сталкиваются два стиля, два художественных мировоззрения. Проблеме, состоявшей
в том, чтобы перебросить мостик от одного к другому, Брамс посвятил добрую
половину своей творческой жизни. И это обстоятельство объясняет то, что
уже подчеркивалось в предыдущей главе: необычную временную протяженность
процесса его формирования как художника, действительно затянувшегося и
закончившегося лишь тогда, когда Брамсу было далеко за сорок.
Концерт ре минор стал не единственным произведением этой мучительной,
взбудораженной поры, где Брамс пытается совладать с проблемой обуздания
формой подчеркнуто аффектированного, эмоционально насыщенного материала.
Страсть — вдохновляющий, но также и взрывчатый, разрушающий форму элемент.
Нам известно о «вертеровских» настроениях, выразившихся в фортепианном
квартете до минор (поначалу, в набросках, звучавшем на целый полутон выше
— в до-диез миноре, в тональности, от которой отговорил своего друга Иоахим
из-за ее неудобства для струнных инструментов). Видимо, и Первая симфония
в своих началах восходит к этому времени. Фортепианный квартет опубликован
в 1875 году. Первая симфония — в 1877-м; применительно к обоим произведениям
композитору, дабы справиться с проблемой формы, требовалось, чтобы остыл
душевный жар, спало эмоциональное напряжение. Ибо музыкантам всегда и
всюду приходилось одолевать сразу две нелегкие проблемы: научиться владеть
страстями, взрывающими форму, и непокорными инструментами.
Третьим произведением переходного периода, столь же эмоционально насыщенным,
как два предыдущих, стал фортепианный квинтет фа минор. И этому сочинению также пришлось пройти долгий, тернистый
путь, прежде чем названная проблема нашла свое решение. Поначалу (в 1862
году) он возник как струнный квинтет; затем превратился в сонату для двух
фортепиано и лишь в 1864 году обрел свою окончательную, адекватную заложенной
в нем идее звучания форму. Попытка любезно помочь композитору, восстановив
утраченный, точнее, явно уничтоженный вариант для струнного квинтета с
двумя виолончелями — а такая попытка, кстати, действительно предпринималась,
— была бы наивным начинанием. В фортепианной версии нетрудно обнаружить
места, где именно звучание струнного квинтета было бы особенно эффектным.
Но они не были секретом и для автора. И отказался он от этого варианта,
поскольку понял, что в других эпизодах, преимущественно в третьей и четвертой
частях, требуется большая объемность и ударная мощь звучания, нежели та,
на которую способны струнные. С другой стороны, в варианте для двух фортепиано
ему недоставало именно выразительного, бархатного звучания струнных, присутствовавшего
в первоначальном замысле. И именно это помогло ему в конце концов найти
единственно правильный выход из положения, состоявший в соединении обоих
звуковых компонентов — смычковых и фортепиано.
Самое важное во всем этом — неподкупно критическое отношение к собственной
вещи, терпение, с которым он давал ей вызреть, и непреклонная воля к ее
завершению. В переходные годы, проведенные в Дюссельдорфе и Гамбурге,
Брамс опубликовал немногое, но работал непрерывно. И уже в то время, как
и в течение последующих гамбургских лет, он все осознаннее определял свой
собственный путь, шедший через расширение музыкального кругозора, причем
в направлении, которое подсказывало ему его уже достаточно солидное знание
музыкального прошлого. Брамс понимал, что путь Листа, подчинявшего музыку
поэтическому экстазу и безрассудной власти эмоций, заведет его в тупик.
И стремится как можно лучше овладеть теми стилевыми приемами, той техникой
формы, какую он находит в недосягаемо прекрасных, абсолютно естественных
в своем возникновении и развитии произведениях гигантов прошлого. Контрапунктические
штудии, которыми он занимается вместе с Иоахимом, и неустанное изучение
мастеров — главные составляющие этой его работы. Он штудирует даже учебники
— Маттесона, Map пурга — и везде обнаруживает для себя нечто волнующее,
а для продуктивно работающего сознания любое волнение тоже продуктивно.
В творчестве Брамса достигает своей кульминации одно из удивительнейших
явлений музыки нового времени — постоянно возрастающее влияние Баха, неизвестного
при жизни, забытого после смерти и по-настоящему открытого лишь поколение
спустя. Ежегодно появляющиеся, начиная с 1850 года, очередные тома Полного
собрания сочинений Баха в творчес-ком плане становятся для Брамса импульсом
куда более серьезным, нежели любое событие в современной ему музыке.
Великие, непреходящие ценности прошлого нельзя игнорировать, коль скоро
они существуют как живой факт. Они могут быть погребены под наслоениями
времени, быть недоступными познанию. Однако с того момента, как они, уже
абсолютно постижимые, входят в сознание музыканта, они становятся реальным
фактом его миропонимания. Как и в какой мере он их освоит — другой вопрос,
каждый раз решаемый строго индивидуально.
Брамс стал первым великим музыкантом, который вполне осознанно обратился
к этой проблеме. И его исследовательские походы в царство музыки барокко
заставили Брамса двинуться еще дальше — к Генриху Шютцу и хоровой музыке
a capella XVI столетия — к Лассо, Палестрине и их немецким современникам.
То, что он извлек из этого и что интегрировал в свое музыкальное сознание,
явилось не эклектическим заимствованием, но естественным обогащением его
музыкального языка, обретшего в результате еще большую выразительность
и своеобразие. Поначалу он шел в этом направлении, повинуясь больше инстинкту,
нежели разуму. Поэтому его развитие идет не по прямой, а скорее по спирали:
он вроде бы движется по кругу, с каждым витком оказываясь тем не менее
ступенькой выше. Однако он ни минуты не сомневается в правильности своей
цели, а эта цель для него адекватна постижению всего вечного, непреходящего
в музыке всех времен. И если признать, что религия есть вера в абсолютные,
вневременные и надличностные ценности, то этот человек, этот тип современного,
лишенного всяких иллюзий скептика, несокрушимо убежденный тем не менее
в своих художественных идеалах и не ведающий даже возможности в них усомниться,
— этот человек действительно был религиозен в глубочайшем смысле слова.
Как для Баха, который в своих поздних произведениях с особым рвением пытался
постичь ту мистерию, что скрыта в искусстве стиля, так и для Брамса в
искусстве прошлого присутствует некий мистический компонент. И когда ему
случается нащупать его в процессе совместных с Иоахимом контрапунктических,
штудий, у него возникает чувство, будто именно здесь он обретает почву
под ногами. Правда, среди произведений переходного периода, опубликованных
им позднее, есть вещи, которые, как можно предположить, своим возникновением
обязаны именно этим учебным работам. Во всяком случае, три сочинения духовного
содержания для женских голосов без сопровождения («О bone Jesu», «Adoramus»,
«Regina Coeli**) и духовная песнь «Ничто тебя пусть только не печалит»
(все они представляют собой труднейшие разновидности канона) явно относятся
к числу этих произведений. Кроме того, к ним, предположительно, принадлежали
оба мотетаа capella, Ор. 29 («Пришло спасенье к нам» и «Сердце чистое
сотвори во мне, Боже»). Первый из них — пятиголосное упражнение в хоральных
вариациях. Второй состоит из двух канонов и двух фуг, последовательно
сменяющих друг друга. Внимания заслуживает первая часть — увеличенный
канон, который показывает, насколько глубоко проник Брамс в сокровеннейшие
тайны этого древнего схоластического искусства. Точно посередине хорально-торжественной,
выразительнейшей в своей простоте фразы здесь стоит двойная тактовая черта,
которая поначалу кажется загадочной. Однако на самом деле эта черта есть
скрытое указание на одну из потаенных особенностей формальной конструкции:
именно здесь, в двенадцатом такте, заканчивается мелодия сопрано, которую
одновременно в увеличении (с удвоенной длительностью каждой ноты) проводит
в противоположении бас. Бас, таким образом, достигает в этот момент лишь
середины мелодии и затем спокойно продолжает ее, в то время как сопрано
начинает ее снова и еще раз доводит до конца. И, как теперь выясняется,
как первая, так и вторая половина этой мелодии увеличенной двойной длительностью
нот получают, таким образом, четкое и ясное контрапунктическое сопровождение.
«Можно ли назвать это — отвлекаясь от искусности — просто хорошей музыкой?
Не придает ли ей искусность еще большую красоту и ценность?» Кажется,
мы так и слышим голос композитора, задающего этот вопрос. Технические
ухищрения становятся праздной забавой, если музыка.
возникающая в результате, лишена той естественности, которая только и
способна сделать смирительную рубашку контрапункта абсолютно незаметной.
Этому Брамс и учился у старых мастеров.
Но что же в таком случае было их целью? Дисциплина фантазии, которая учит
освоению и упорядочению звукового материала во всех его мыслимых комбинациях?
Но это — средство для достижения цели и уж никак не самоцель. Брамс, однако,
навсегда сохранил любовь к утонченным контрапунктическим конструкциям.
Их можно найти, например, в его Вариациях на тему Гайдна и во всех его
симфониях. В квинтете с кларнетом мы, насладившись пленительно-бесхитростной
мелодией, открывающей скерцо, вдруг обнаруживаем, что эта скерцозная тема
представляет собой контрапунктическую комбинацию двух мотивов, которые
как бы между прочим появляются друг за другом во вступлении. А когда Брамс
однажды по каким-то причинам уступил домогательствам некоего назойливого
собирателя автографов, то сделал это в форме канона-загадки — только здесь
загадка таится уже в его тексте. Композитор написал лишь первое слово
этого текста — «О небо.» — и затем подпись: «Людвиг Уланд». Разгадку человек,
сведущий в литературе, обнаружит в одной из эпиграмм Уланда:
О небо, дай вздохнуть от штрафа Альбомом или автографом!
Брамс всегда считал, что такого рода шутки стоят того, чтобы поломать
над ними голову.
В гамбургские годы, когда его и без того высокое мастерство благодаря
неустанным занятиям превратилось в непревзойденную по виртуозности технику,
творчество Брамса становится все богаче и многообразнее. Преодолев подавленность
дюссельдорфских лет, Брамс, вырвавшись на свободу, с наслаждением начинает
ощущать собственную силу. Наряду с концертом ре минор, который еще тянет
за собой прежние его проблемы и заботы и от которого он охотно спасается
в иных, более приятных сферах, — наряду с ним в это время возникает множество
других произведений. И каждое из них являет собой шаг вперед, в каждом
он овладевает новыми выразительными возможностями, обнаруживает новые
грани своей техники композиторского письма, техники владения формой.
В момент, когда Брамс занят какой-то одной композиторской проблемой, его
фантазия — и это явно обусловлено глубиной его натуры — всегда нарабатывает
больше того, что требуется именно сейчас. Результатом становится возникновение
парных сочинений — феномен, характерный для всего его позднего творчества.
Так, работа над фортепианным квартетом в такой мере стимулирует его изобретательность
применительно к данной ансамблевой форме, что вслед за первым произведением
тут же создается еще одно — того же плана. Именно так в его творчестве
появляются созданные непосредственно друг за другом две серенады, два
фортепианных квартета, два секстета. Причем каждое новое произведение
богаче предыдущего, в каждом техника композиции обретает еще большую уверенность,
а форма — еще большую свободу и великолепие. Точно так же позднее непосредственно
друг за другом им были написаны две симфонии, оба струнных квартета, Ор.
51, обе увертюры, два камерных произведения для ансамблей с кларнетом,
две сонаты для кларнета. В годы же, о которых здесь идет речь, — в гамбургский
период,* — он, не жалея труда, методично осваивает одну за другой различные
формы музыкального выражения, до поры, однако, робко избегая тех, что
представляются ему наиболее сложными и наиболее ответственными в сфере
инструментальной музыки, — струнного квартета и симфонии.
Экономность выразительных средств чистого четырехголосия в первой из этих
форм и безграничные возможности второй ставят его перед проблемами, до
которых он тогда, как сам чувствует, еще не дорос. Первым струнным квартетам,
опубликованным им в 1873 году, предшествовало, по его же словам, множество
попыток, которые он отверг. В свою очередь мысль о симфонии некоторое
время занимала Брамса, когда он перерабатывал для оркестра набросок произведения,
задуманного как октет. Однако идиллический характер этого октета подсказал
ему иное решение — сделать из него серенаду. Он и стал первой серенадой
Брамса — написанной в ре мажоре для оркестра полного бетховенского состава.
И вновь его советчиком оказывается Иоахим; он же впервые и исполняет для
него эту серенаду в Ганновере. «Какая приятная неожиданность, — пишет
Иоахим Брамсу по получении первых частей. — Почти всюду твоя оркестровка
убедительна, нередко на удивление оригинальна; лишь в нескольких случаях
придется, пожалуй, кое-что изменить; кое-что нужно прослушать, прежде
чем решать. Вот все, что можно сказать при первом ознакомлении, так что
веселись и давай пиши все до конца». Тем временем достаточно успешно продвигается
и работа над второй серенадой, где Брамс отказывается от использования
скрипок, — эту экспериментальную форму он с интересом изучал по опере
Мегюля «Утгал», а в своей практике еще раз использовал ее во вступительной
части «Немецкого реквиема».
Обе серенады, однако, еще нельзя рассматривать как зрелые опыты оркестрового
письма, поскольку в использовании оркестровых средств композитор обнаруживает
некоторую скованность и чисто камерно-музыкальную осторожность. Обеим
серенадам недостает сочности красок, той фресковости, которая характерна
для настоящего оркестрового стиля. Достоинством их, однако, является непринужденная,
юношеская грация и известная галантность; в серенаде ре минор эти свойства
проявляются в более резкой, энергичной форме, в серенаде ля мажор — в
более утонченной, лиричной. Из них обеих последняя, пожалуй, носит более
личный характер и обладает большим очарованием, причем приглушенное, несколько
сумрачное звучание оркестра, лишенного скрипок, — то есть оркестра того
состава, где именно скрипки обычно занимают доминирующее положение, —
придает этому произведению ту своеобразную мечтательность, которая гораздо
острее воспринимается в интимной обстановке небольшого помещения, нежели
в большом концертном зале. Не исключено, что на замысел этого произведения,
музыка которого существует как бы вне времени, повлияла обстановка детмольдского
двора, а также гет-тингенская идиллия — то есть история с Агатой. Обе
серенады, обращенные к миру, куда более светлому, чем прежде, свидетельствуют,
что мрачные бездны, разверзшиеся перед Брамсом в его собственный период
бури и натиска, остались далеко позади.
Понятно, что в области камерно-ансамблевой музыки он поначалу постоянно
обращается к услугам фортепиано, за которым чувствует себя вполне уверенно.
Оба фортепианных квартета — соль минор и ля мажор («Вертеровский квартет»
был К тому времени им забракован) — первые его действительно мастерские
достижения в крупной форме. Отныне он владеет ею уже вполне уверенно.
И только теперь он отважи-иастсм на сочинение струнного секстета си-бемоль
мажор, вторгнись в сферу чисто смычковой музыки. И опять все тот же Иоахим
готовит первое исполнение этой вещи.
Названным трем произведениями — фортепианным квартетам и струнному секстету,
— которые по праву открывают период зрелого мастерства Брамса, он обязан
и первыми своими успехами в Вене.
Не дремал в нем также и пианист, постоянно к тому же стимулируя его как
композитора. В фортепианной музыке Брамс в это время основное внимание
уделяет форме вариаций. Первое сочинение этого жанра возникло еще в первый
год его пребывания в Дюссельдорфе. Это вариации на тему Шумана — «на Его
тему, посвященную Ей», как он указывает в рукописи. Как свидетельствует
это весьма значительное произведение, он уже здесь достаточно далеко продвинулсл
в освоении техники построения вариаций. Однако вполне осознанно владеть
ею он научился лишь позднее, причем своей кульминации его мастерство в
этой области достигает в 1864 году (последнем из проведенных им в Гамбурге)
— в Генде-левских вариациях, одном из самых выдающихся произведений Брамса
вообще.
Тем не менее в итоге этой эволюции, длившейся без малого десятилетие,
одна из стилевых проблем — а именно вопрос о сосуществовании сентиментально-романтической
музыкальной субстанции и классического формального метода музыкального
воплощения — так и осталась нерешенной. Было бы крайним преувеличением
говорить в этой связи о некоем конфликте стилей, однако очевидно, что
в произведениях Брамса постоянно одерживает верх то одна, то другая форма
выражения. В распевных эпизодах преобладает в большинстве не случаев романтический
элемент, в подвижных — формальный, причем этот последний порой привносит
в музыку некоторый холодок. Стилизация классики ведет иной раз к демонстративной
архаизации. В Менуэте серенады ре мажор, например, трио носит заголовок
«Менуэт II» — в духе обозначений, бытовавших в эпоху барокко, — чему,
кстати, полностью соответствует и стиль произведения. Буколическим настроениям
вступительной части, заставляющим вспомнить о Гайдне, противостоят пронизанные
романтической тоской триоли заключительной части; взволнованному, как
бы придавленному первому Скерцо и поэтическому Адажио противопоставлено
грубоватое, чисто бетховенское второе Скерцо. Нужно обладать немалой уверенностью
в своих силах, чтобы отважиться на подобное. И неиссякаемой творческой
фантазией, чтобы вновь и вновь заполнять старый сосуд новым, оригинальным
содержанием. Однако, хотя звучит все это свежо и приятно, невольно возникает
соблазн изъять обе слишком уж откровенно архаизованные части — Менуэт
и второе Скерцо, дабы вернуть произведению его первоначальную четырехчастную
симфоническую форму. И даже в гораздо более зрелой и необыкновенно поэтичной
ля-мажорной серенаде «сверхкомплектное» вставное Скерцо, выдержанное в
уверенном классическом стиле, в большей мере будоражит слушателя, нежели
контрастирует с остальными частями.
Нет необходимости выявлять этот дуализм во всех произведениях переходного
периода. Оба элемента в равной мере важны, в равной мере плодотворны в
своем воздействии на творческую манеру композитора. И чем дальше он продвигается
в своем развитии, тем естественнее и непринужденнее становится в результате
его стиль; каждая нота начинает звучать одухотворенно, каждая деталь обусловлена
формой и особенностями музыкального выражения. Если в Генделевских вариациях,
с их истинно барочной темой, с их холодным, прозрачным блеском, торжествует
классический элемент, то написанное четыре года спустя трио для скрипки,
валторны и фортепиано полностью отдано во власть юношеских воспоминаний.
Мотеты и «Песни Марии» явно архаизованы (причем последним, вдохновленным
мастерами немецкой светской вокальной музыки XVI столетия, такими, как
Зенфль, Хофгаймер, Гас-лср, свойственна великолепная монументальность
звучания), — но им в свою очередь противостоят «Четыре песни для женского
хора и сопровождении арфы и двух валторн», Ор. 17, — написанное с тончайшей
проникновенностью романтическое произведение, как бы вновь являющее нам
то златокудрое лицо юного Брамса, которое не без оснований столь нравилось
Кларе. Еще отчетливей демонстрируют оппозицию обоих стилей Три шестиголосных
хора», Ор. 42, из которых два первых («Вечерняя серенада» и «Винета»)
следуют романтической традиции шумановской хоровой песни, а третий («Погребальная
песнь Дяртунм») начинается и заканчивается как сочинение для двойного
хора, характерное для XVI столетия (правда, его средняя часть вновь возвращается
к стилю романтической песни). И тем не менее у нас нигде не возникает
даже мысли о какой-то непоследовательности композитора — настолько естественна
музыка этих произведений, как бы сама собой возникающая из слова и его
интонации.
Здесь стоит заметить следующее. Даже среди великих композиторов Брамс
занимает исключительное положение в том смысле, что его инструментальная
музыка — камерная, оркестровая, фортепианная — почти в полном объеме живет
в современной исполнительской практике. На этом основании легко сделать
вывод, будто его вокальные произведения оказались менее жизнеспособными.
Потому что нельзя не признать, что сегодня его вокальная музыка* звучит
гораздо реже, чем можно было бы ожидать, учитывая популярность его инструментальных
произведений. Однако подобное умозаключение было бы неверным. Причина
данного явления — то направление, какое приняло все развитие музыкальной
жизни в нынешнем столетии. Параллельно невиданному взлету виртуозности
и — соответственно — столь же невиданному росту исполнительских возможностей,
а также небывалому прежде музыкальному предложению — в виде концертов,
радиопередач, граммофонных записей — развивается нарастающий и, видимо,
непреодолимый кризис музыкального любительства. В результате некоторые
сферы музыки практически утратили свою функциональную значимость, и на
музыке Брамса это сказалось в той же мере, что и на музыке других мастеров,
чье творчество было так или иначе связано с этими формами, то есть с музыкой,
предполагавшей соучастие исполнителей-дилетантов. Все, что Брамс написал,
например, для фортепиано в четыре
руки, пострадало от этого ничуть не меньше, чем его вокальные квартеты, его хоры без сопровождения, его вокальные дуэты. В свою очередь
то обстоятельство, что сегодня песня отдана на откуп исключительно певцам-профессионалам,
объясняет, почему две трети песенного творчества Брамса сделались сейчас
столь благодатным полем для «открытий»: эта часть его наследия ныне уже
почти никому не известна, ибо те несколько дюжин его песен, что по каким-то
причинам не утратили популярности и в силу этого обязательно входят в
репертуар каждого певца, исключили из обращения все остальные.
Зло, которое отсюда проистекает, неприятно вдвойне. Исчезает, утрачивается
не только вся та замечательная музыка прошедших эпох, что не укладывается
в рамки нашей стандартизированной концертной практики, -— та, которую
Бах называл музыкой «для знатоков и ценителей», — исчезают и сами эти
знатоки и ценители; как действенный фактор они уже фактически не существуют.
Если Брамс еще при жизни приобрел репутацию достойного продолжателя классиков,
равного им во всем, то случилось это лишь благодаря сотням тысяч любителей-хористов,
не устававших исполнять его произведения, и бесчисленным дилетантам-солистам,
чья подготовка позволяла им отважиться на исполнение его музыки и тем
самым по-настоящему освоить ее, проникаясь к ней все большей любовью и
восхищением. Впрочем, Вагнер, как и Брамс, никогда не приобрел бы такой
популярности без распространявшихся в сотнях тысяч экземпляров клавираусцугов
его произведений, которые только и сделали его музыку подлинным достоянием
широкой публики. Без деятельного сотрудничества этой лучшей, активной,
способной к самостоятельным суждениям части музыкальной аудитории музыка
все больше и все неотвратимее беднеет, и возместить это сотрудничество
не в силах ни радио, ни граммофонная запись: тот, кому хоть в самой малой
степени довелось пережить наслаждение, приносимое самостоятельным музицированием,
тот легко поймет меня. Лишь пережив музыку в процессе собственного активного
сотворчества, можно сделать ее своей в подлинном смысле этого слова.
Брамс, сам страстный музыкант-исполнитель, писал музыку именно для музицирующей
аудитории, и это составляет одно из существеннейших ее свойств. Именно
это укрепляет ее мелодическую структуру, делая ее столь притягательной
для исполнителей. В свою очередь исполнители всегда были для
Брамса самыми авторитетными критиками. Кроме того, он неизменно признавал
и правомерность того суда, который составляет публика, сообщество слушателей,
сколь ни пестро оно но составу. Сама мысль о том, чтобы отвернувшись от
бессильного понять его настоящего, апеллировать к воображаемому будущему,
показалась бы ему абсурдной.
При неудачах Брамс немедленно берет
себя в руки (а он знавал неудачи, всерьез задевавшие его). С неудачей
его первого крупного симфонического произведения, фортепианного концерта
ре минор, которую он долго не мог пережить, сопоставима неудача и последнего
из них — двойного концерта для скрипки и виолончели. Мандычевский был
убежден, что Брамс в то время думал написать еще один концерт для двух
или даже грех инструментов, возможно, отчасти набросал его — в соответствии
со своей излюбленной манерой создавать два сходных по жанру произведения
подряд. Прохладный прием, оказанный концерту на первых порах в Вене и
других городах, а также вполне корректная и все же недвусмысленно сдержанная
реакция друзей и даже самих исполнителей глубоко расстроили его и лишили
мужества. Именно с этого момента он заговорил о том, что его путь завершен
и что он, в сущности, уже не имеет права писать что-нибудь еще. И не исключено,
что тот стремительный спад жизненной активности и творческой энергии,
который наблюдается у него на пороге шестидесятилетия, обусловлен именно
этим обстоятельством. Брамс нередко сам говорил, как обескураживает иной
раз расстояние, отделяющее произведение в его живом виде от пригрезившегося
идеала. По каким-то причинам в двойном концерте синтез отдельных частей
в единое целое не удовлетворил ожиданий композитора. Случилось то, что
зачастую бывало с ним и в его ранних произведениях. Но тогда он мог позволить
себе роскошь объяснять эти огорчительные неудачи недостатками своей техники,
отсутствием должного опыта и готов был учиться, чтобы исправить ошибки.
Глубокое сознание своей ответственности приводило к тому, что любая новая
область музыкального искусства, к которой он обращался, ставила перед
ним множество взаимосвязанных проблем, и подойти к их решению он стремился
поначалу через практику. В Детмольде, когда ему было двадцать пять, он
приобрел свой первый опыт в управлении оркестром и хором, причем расширению
его познаний как хормейстера немало способствовал и Гамбургский женский
хор. В Вене он обогатил свои дирижерские познания опытом исполнения ораторий.
И тогда же нашлась великая тема, оплодотворившая его фантазию и давшая
толчок к возникновению замысла, который впервые предоставил ему возможность
раскрыть во всей силе свой, теперь уже вполне сформировавшийся талант,
способный одолеть любую задачу. Так возник «Немецкий реквием» — произведение,
открывающее период зрелого мастерства, обретенного ценой упорных пятнадцатилетних
трудов, произведение, где вся щедрость молодости и энтузиазм жаждущей
самовыражения души претворены в уникальнейшее свершение. И неважно, что
в нем еще можно обнаружить признаки, указывающие на его переходный характер
(например, несоответствие между оркестровкой и тем звучанием, к какому
стремился композитор). Подобные упущения вполне искупает безошибочное
чувство монументальной формы, острота поэтического чутья, мастерское владение
хоровым письмом. Впрочем, самое важное, чего достиг здесь композитор,
не поддается анализу: это та глубина воплощения пережитого, которая сразу
же поражает душу слушателя, безвозвратно пленяя его, — то есть то, что
таинственным образом свойственно любому великому произведению, шагнувшему
за пределы своего времени.
Далось это Брамсу не просто. Уже
после премьеры первых трех частей в Вене под управлением Гербека (декабрь
1867 года), закончившейся — вероятно, вследствие недостаточной подготовки
— чувствительной неудачей, он еще раз, как пишет Рейнталеру, «основательно
прошелся пером по партитуре». А после решительной победы реквиема при
исполнении в Бременском соборе добавляет к нему еще одну великолепную
часть с солирующим сопрано.
Вообще-то впоследствии, учтя обретенный опыт, он всегда оставался верен
привычке тщательно проверять каждое новое сочинение в репетиционной практике,
прежде чем сделать его достоянием публики. Реквием остался его последним
произведением, с которым он еще мог позволить себе экспериментировать
публично.
Ибо отныне он стал — Маэстро.