Книги о музыке, ноты
Чтобы понять поведение Клары после отъезда супруга, надо знать, что в то время в клинике доктора Рихарда пациентов лечили по методу англичанина Джона Конолли «No restraint». Высшим принципом этого метода была абсолютная защита душевнобольного, который не мог быть привлечен к ответственности за содеянное, и вообще не должен подвергаться принуждению или насилию. В Германии в середине прошлого столетия был известный психиатр и ученый Вильгельм Гризенгер, который выступал за гуманное отношение к душевнобольным. Большинство людей сегодня не имеют представления, в каких жестоких и нечеловеческих условиях лечили этих больных раньше. После XV века душевную болезнь приписывали внешним силам. Ее рассматривали как одержимость злыми духами или демонами. В середине века определяющее влияние на отношение населения к душевной болезни оказывала церковь. Жан Этьен Эскироль, французский предшественник психиатрии, в первой половине прошлого столетия описал тогдашнюю ситуацию следующим образом: «Несчастья больных возрастают, их мучают ужасные представления. Они рвут свою одежду, заползают в безлюдные места, плутают на кладбищах и кричат, что находятся во власти демона». Так случилось, что в XV веке этими больными занимались не врачи, а теологи. Будучи убежденными в существовании демонов, инквизиторы, церковные педанты в слепом фанатизме приговаривали тысячи беспомощных душевнобольных во всей Европе к сожжению. Даже знаменитые врачи, такие как Амбруа Паре, отец французской хирургии, верил в существование демонов. Поэтому неудивительно, что в XVIII веке любимым занятием скучающих богатых бездельников во время прогулок по Лондону было посещение знаменитой психиатрической лечебницы в госпитале Бедлам, основанной Генрихом VIII в 1547 году, чтобы позабавиться видом этих несчастных людей. Каким ужасным было их положение еще в начале ХХ-го века, особенно впечатляюще описывает Эскироль: «Я видел их голыми и покрытыми тряпками. У них была только солома на каменном полу для защиты от холода. Кормили их очень плохо, им не хватало ни воздуха, чтобы дышать, ни воды, чтобы утолить жажду, ни самых необходимых вещей. Их охраняли настоящие жестокие тюремщики. Я видел их в узких, грязных и вонючих перегородках без света и воздуха. Они были прикованы в пещерах, в которые не запрут даже дикое животное, а правительства в столицах считают это роскошью. Лежа в своих экскрементах, покрытые насекомыми, они остаются прикованными иногда всю жизнь». Даже если кое-где и лечили душевнобольных, то это лечение не представляло собой ничего другого, кроме жестоких мучений. Так, больных, если, они что-нибудь натворили, заставляли очень долго стоять или привязывали к вращающемуся стулу и вращали до тех пор, пока больной не вырвет. Другие «лечили» часами ледяным душем, не останавливались и перед насильственной кастрацией. Даже серьезные врачи оставались относительно спокойными к этим методам, и это было связано с религиозным представлением XV столетия о том, что душевнобольной должен нести справедливое наказание за содеянные грехи, в том числе за сексуальные отклонения или самоудовлетворение. И Шуман перед отправлением в клинику в психиатрическом бреду утверждал, что он должен искупить свои грехи. Поэтому можно только восхищаться смелыми борцами за человеческое обращение с душевнобольными и радикальное освобождение от представлений, что безумие исходит от демонов и чертей.
То, что к таким врачам принадлежал доктор Франц Рихарц, который основал
клинику в Энденихе, было счастьем для Роберта Шумана. Его не только комфортабельно
разместили в двух комнатах второго этажа, где было даже фортепьяно, он
мог свободно ходить и в сопровождении двух санитаров совершать длительные
прогулки за пределы клиники. Но одно требование было принципом метода
«No restraint», с которым были все согласны — полная изоляция душевнобольных
от ближайших родственников. Это объяснялось тем, что после посещения членов
семьи больные часто становились беспокойными и агрессивными. И Кларе не
было разрешено посещать мужа, в то время как его друзья, Иоахим и Брамс,
в любое время получали разрешение на посещение, хотя и они иногда, в зависимости
от состояния Шумана, довольствовались лишь взглядом в окно или смотровую
щель.
Как мы знаем от доктора Петерса, который как ассистент доктора Рихарца
принял руководство клиникой вследствие прогрессирующей глухоты последнего,
и от племянника доктора Рихарца, студента, а позже тайного советника доктора
Бернарда Эбеке, Шуман в первые дни был часто агрессивным и нередко нападал
на своих санитаров. Вообще его состояние менялось часто. Доктор Петере
сообщал 20-го марта: «Общее состояние лучше, часто мучают страхи, тогда
он ходит по комнате, а иногда становится на колени и ломает руки». Через
несколько месяцев состояние Шумана несколько улучшилось, а его агрессивность
пропала совсем. С радостью Клара получила 8-го июня известие: «Роберт
был спокоен, без слуховых нарушений, без страха, говорил не сумбурно и
задал несколько вопросов, которые доказывают, что он начинает вспоминать
прошлое». В августе, как сообщил врач, Шуман переписал несколько песен
из пенсионного сборника Шерера, он также выразил желание прогуляться.
После посещения ботанического сада и естественно-исторического музея в
Попельсдорфе он высказал восхищение увиденным. Он давал осмысленные ответы;
когда его спросили, что он видел во время посещения боннского кладбища,
он рассказал о могилах Нибура и Шиллера. Но дальше он повел себя очень
странно. Однажды, когда пил вино, он вдруг перестал пить и, думая что
в вине яд, вылил остатки на пол. Или он целый день писал едва разборчивым
почерком предложения типа: «Роберт Шуман — почетный член неба».
Но больше всего бросалась в глаза его молчаливость, из-за которой врачам
было трудно исследовать его внутренний мир. Они не были осведомлены о
его прежних привычках, душевных конфликтах, нервных кризисах и поэтому
не имели представления, что творится в душе Шумана и почему он ушел от
людей в вымышленный мир, наполненный глубокой печалью и разочарованием.
Ведь в теперешней ситуаций он потерял все: свое место музыкального директора
в Дюссельдорфе, контакт со своей семьей и друзьями,'веру стать когда-нибудь
здоровым и, наконец, веру в себя как художника. Очень неудачные композиции,
написанные им в Эндепихе, доказывают, что его самые страшные опасения
«потерять свой талант» сбылись. В своих безумных галлюцинациях он думал,
что слышит голоса, которые низко оценивали все его композиции, написанные
до сих пор, что его обижало и возмущало. Ко всем сомнениям прибавилась
разлука с Кларой, присутствие которой было для него обязательным условием
жизни. И когда у него отняли эту опору, у него больше ничего не оставалось.
Его попытка самоубийства могла быть направлена отчасти против Клары, так
как супружество казалось ему в опасности, будь то из-за честолюбия по
отношению к его карьере или из-за чувств к юному и высокоталантливому
Иоганнесу Брамсу, оставшихся незамеченными им.
О способе лечения Шумана в период его «насильственных действий против
санитаров» мы ничего не знаем в связи с недостаточным количеством необходимых
документов. Между тем известно, что в таких случаях персонал получал указания
надевать смирительную рубашку или наручники, чтобы успокоить пациента.
В частных клиниках для успокоения пациента было принято пускать кровь,
ставить банки, накладывать вытяжной пластырь или намазывать мазью с сурьмой,
болезненной и приводившей к нарывам кожи. Лечили ли Шумана таким образом,
мы не знаем, но это очень возможно. С большей уверенностью можно предположить,
что он принимал водолечение.
До сентября он ни разу не вспомнил Клару. Только в день свадьбы, 12-го
сентября 1854 года, он впервые выразил желание что-нибудь услышать о ней.
Врач попросил Клару написать ему несколько строк, он хотел посмотреть,
какое впечатление это произведет на него. Шуман, который ответил уже через
два дня, был чрезвычайно счастлив: «Как я рад, дорогая Клара, узнать твой
почерк. Благодарю тебя, что ты написала именно в этот день, что ты и дорогие
дети с любовью вспоминаете обо мне. Передай привет и поцелуй малышей.
О, если бы я мог вас увидеть и поговорить, но это очень далеко.». Последовало
много прекрасных воспоминаний о прошедших счастливых днях, и нельзя не
согласиться с Моэбиусом, что письма Шумана из Эндениха были «очень грустными».
Замечания Шнебеля, что в письмах Шумана не было мыслей ни о настоящем,
ни о будущем, также неверно. Напротив, казалось, что он тренировал свою
память, чтобы доказать себе и врачам, что его ум снова начал работать,
когда, например, писал Кларе: «Так много я хотел бы узнать о тебе. Где
мои партитуры и рукописи? Где журнал «Neue Zeitschrift fьr Musik» и мои
письма? Не могла бы ты мне прислать что-нибудь интересное, может быть
стихи Шеренберга, некоторые старые номера журналов и музыкальные, «домашние
и жизненные правила». В следующие месяцы Шуману стало лучше. Это удивило
многих, хотя доктор Рихарц в своих сообщениях об этом времени говорил
не так обнадеживающе: «Течение болезни не должно обмануть сведущего человека
благоприятными внешними изменениями. Его состояние ничем не отличается
от обычного, которое было до катастрофы в Дюссельдорфе». Все же Шуман
снова начал играть на фортепьяно. В основном занимался «фантазиями», так
он лучше всего мог почувствовать себя поэтом и победить внутреннюю раздвоенность.
В письме Кларе от.10-го октября 1854 года мы читаем: «Я иногда хочу, чтобы
ты услышала, как я фантазирую на пианино, это мои самые блаженные часы!».
Он заинтересовался изучением новых композиций, прежде всего Брамса, который
прислал ему свои «Вариации для фортепьяно» на тему Роберта Шумана, посвященные
Кларе Шуман ор. 9, доставив ему огромную радость и вызвав тем самым большое
желание увидеть, наконец, своего юного друга. 11-го января 1855 года Брамс
приехал в Эндених. Это посещение придало Шуману сил, и он захотел сочинять
музыку. Поэтому странно звучит приписка в письме от 25 января 1855 года,
которая упоминается только у Литцмана. Эта приписка напугала Клару: «Дорогая
Клара, у меня такое впечатление, что предстоит что-то ужасное. Я больше
не увижу тебя и детей. Как больно!» Может быть, к этому времени относится
его последняя композиция на мелодию 1569 года, использованную И.С.Бахом
для своего хорала. Выбор этого текста показывает безнадежность его состояния,
из которого он видел только один выход — смерть. Сама рукопись написана
четким почерком, без признаков дрожания руки, что указывало бы на прогрессирующую
болезнь. Трогательный текст этой последней композиции гласит: «Если настал
мой час уйти из этого мира, помоги мне, Господи, Иисус Христос, в моем
последнем страдании. Господи, я вверяю мою душу в твои руки, ты сохранишь
ее».
В это время у Шумана была мысль покинуть Эндених. Вспоминая о совместной
прогулке с Брамсом, он писал ему 11 марта 1855 года: «Во время недавней
прогулки мы ушли недалеко, надо уйти намного дальше. Совсем. Прочь отсюда!
Больше года, с 4-го марта 1854 года тот же образ жизни, тот же вид на
Бонн. Куда-нибудь! Обдумайте. Бенрад слишком близко, может быть в Дейц
или Мюльгейм. Напишите мне скорее». Во время посещения Брамса в апреле
он повторил ему свою просьбу, после того как перед этим попросил атлас,
очевидно для того, чтобы с его помощью лучше спланировать «побег». Предупрежденные
об этой «чрезмерной активности» Шумана врачи посоветовали временно прекратить
переписку с Кларой. Последние строки Клара получила 5-го мая 1855 года:
«Дорогая Клара! 1-го мая я послал тебе весеннюю весть. Следующие дни были
беспокойными. Ты узнаешь больше из моего письма, которое получишь до послезавтра,
от него веет холодом, но что ты еще узнаешь, тебя обрадует, моя милая.
Будь здорова, дорогая! Твой Роберт». Обещанное им письмо не пришло никогда.
Немного позже в сообщении врача говорится: «Беспокойные дни, мало спит,
слышит голоса, его речь без артикуляции, неразборчива». У Шумана наступил
рецидив. Однако Беттииа фон Арним, которая навестила его в мае, не хотела
понять это и подвергла сомнению компетенцию лечащих врачей. Она описала
свою встречу с Шуманом так: «Он сказал, что говорить ему стало труднее,
и так как он уже больше года ни с кем не разговаривает, болезнь прогрессирует.
Он говорил обо всем, что в его жизни было интересного, говорил непрерывно,
и это привело его в приятное возбуждение». Ее слова позволяют предположить,
что Шуман в возбужденном состоянии (все это время он думал о побеге) производил
впечатление разговорчивого человека.
Как сильно между тем изменился Шуман, свидетельствует рассказ Василевски,
который навестил его летом 1855 года: «Шуман сидел как раз за пианино.
Зрелище было душераздирающим: видеть большого, благородного человека в
полном упадке духовных и физических сил. Играл он плохо и производил такое
впечатление, как будто силы его были полностью парализованы, подобно машине
с разрушенным механизмом, которая, непроизвольно вздрагивая, пытается
работать». Такое же впечатление получил Йозеф Иоахим, который писал Эдуарду
Хинслику, как Шуман дрожащими руками пытался играть свои композиции, разрывая
сердце и уши посетителя. Ввиду ухудшения состояния доктор Рихарц 10-го
сентября 1855 года написал Кларе письмо, в котором он ей «не оставил никакой
надежды на выздоровление Роберта» и сообщил, что ее супруг находится в
состоянии «тяжелейшей меланхолии».
Весной 1856 года, на третьем году его госпитализации, наступила последняя
стадия его болезни. Посетивший его в апреле Брамс сообщил, что Роберт
говорил невнятно, его слова наскакивали друг на друга. Он уже не радовался
ни музыке, ни литературе, так как не понимал ничего. Его нельзя было заставить
слушать, он про себя лопотал какие то непонятные слова, из которых иногда
можно было расслышать имена его дочерей Марии и Юлии. По рассказам врачей
у него были «спазматические приступы», описаний которых мы не имеем. С
середины мая Шуман отказался есть, он сильно ослаб, у него появились отеки
из-за недостатка белка, его ноги распухли, поэтому он должен был оставаться
в постели. В течение нескольких недель он ничего не ел и не пил «кроме
желе и немного вина».
Отказ от еды, как вид самоубийства, не был в то время редкостью. Доктор
Рихарц посвятил этому вопросу научную работу, из которой мы узнаем, что
в таких случаях предпринимают врачи: пищу вводят с помощью зонда через
рот или нос. Она состоит, как правило из соленой воды, молока, мясных
экстрактов и вина. Особенно беспокойных пациентов кормят через кишечник.
Как часто и каким образом Шуман получал пищу, мы не знаем. В июле 1856
года Шуман занимался «алфавитным составлением названий городов и стран».
Его навестил Брамс, после чего Клара получила от него печальное известие,
что Роберт не обращал на него никакого внимания, все время смотрел в атлас
и выискивал слова». Клара все еще не могла решиться поехать в Эидених
и навестить мужа. Но когда она узнала, что Роберт из-за слабости, похудения
и сильно распухших ног не мог ходить, она прервала концертное турне в
Англии и поспешила в Эндених, однако в комнату к нему не ходила. Когда
она 14 июля спросила у доктора Рихарца о состоянии Роберта, тот ответил
ей: «Ваш муж не проживет и года». Но уже через девять дней после ее возвращения
в Дюссельдорф, как мы узнали из недавно найденного письма, пришла телеграмма
из Эндениха: «Если хотите увидеть Вашего мужа живым, немедленно приезжайте».
Когда Клара приехала 23 июля в сопровождении Брамса, у Шумана отнялся
язык. Ее к нему не пустили. Она увидела его только в воскресенье 27 июля.
Брамс рассказывал об этом потрясающем свидании супругов после двух с половиной
лет разлуки: «Такого, как свидание Роберта и Клары, я больше никогда не
увижу. Он лежал с закрытыми глазами, она стола перед ним на колениях.
Он узнал ее и очень хотел обнять, но не смог поднять руку. Говорить он
уже не мог». Клара была совершенно уверена, что он узнал ее. Позже она
об этом писала: «Он уже несколько недель ничего не ел, кроме желе и вина.
Сегодня я дала их ему, он ел со счастливым выражением, слизывая губами
вино с моих пальцев, ах, он знал, что это была я!».
Через два дня, вечером 29 июля 1856 года, Шуман умер. Он так сладко уснул,
что никто не заметил, как душа покинула его исхудавшее, изменившееся от
голода тело. В некрологе молодой поэтессе Кульман Шуман писал когда-то:
«Легка, как ангел, с сияющим лицом парит над землей, оставляя свои следы».
Когда 31-го июля теплым, тихим вечером друзья Иоахим и Брамс провожали
его на Боннское кладбище в последний путь, Клара молилась в ближайшей
кладбищенской церкви, не будучи в состоянии следовать за гробом. Она знала,
что это только его бедное, истерзанное страданиями тело, которое будет
предано земле, в то время как его душа, как говорится в «Лунной ночи»,
одной из его самых красивых песен, с распростертыми крыльями летела над
тихой землей в вечность.