Книги о музыке, ноты
Со дня смерти Клары Шуман начинается и своеобразная история болезни Брамса. Из-за поздно доставленной телеграммы ему пришлось срочно пуститься в трудное, сопровождаемое препятствиями путешествие через Франкфурт в Бонн. Он смог, попасть лишь к концу обряда погребения. Измученный переживаниями и 40-часовым путешествием по железной дороге, Брамс вернулся в Бад Ишл. Друзьям и знакомым сразу бросились в глаза перемены, произошедшие с ним. Рихард Хойбергер, композитор и критик, проводивший с Брамсом много времени, при встрече 5 июня 1896 года обратил внимание на то, что он сильно похудел, и сказал об этом Брамсу, на что тот не замедлил ответить: «Вздор! Совсем я не похудел, ношу одежду того же размера, что и раньше! Вам это показалось». Однако, когда 7 июля у Брамса появились признаки желтухи (пожелтение глазных кровеносных сосудов) Хойбергер посоветовал ему обратиться к врачу и порекомендовал доктора Хертцку, директора санатория в Ишле. Иоганнес сперва отверг это предложение, но спустя несколько дней все же посетил врача. Доктор Хертцка констатировал желтуху, назначил курс лечения водами в Карлсбаде и запретил есть блюда с пряностями.
В конце июля друзья стали замечать, что желтуха прогрессирует, кожа его
покрывается складками. Брамс сильно похудел, стал крайне раздражительным.
Втайне от Брамса доктор Хертцка пригласил для консультации известного
врача и музыканта, профессора доктора Фрица Шрёттера из Венского университета,
проводившего отпуск вблизи от Ишла. Доктор Шрёттер также порекомендовал
лечение на водах в Карлсбаде, но 5 недель спустя известил Хойбергера о
том, что состояние больного безнадежно и никакой Карлсбад не поможет.
В письме Визебиуса Мандычевского, директора архива Венского общества любителей
музыки, к семье Миллер фон Айххольц от 26 августа 1896 года так описывается
состояние Брамса: «Я не видел Брамса со времени его пребывания в Вене
и нахожу его состояние плачевным. Сам он, правда, утверждает, что чувствует
себя неплохо, но попытки бодриться даются ему с трудом. Он выглядит так,
будто ему 83 года, а не 63. Настроен он, однако, если и не очень весело,
то и не особенно грустно. Лечение в Карлсбаде ненадолго улучшило его состояние,
и он хочет в сентябре снова туда отправиться». Похожее впечатление оказала
встреча с Брамсом 28 августа и на Рихарда Хойберга, который писал: «Его
вид ужасен. Длинная белая борода, худое лицо, желтые глаза. Одежда болтается
на нем, как на вешалке. За несколько месяцев он из пышущего здоровьем
мужчины превратился в немощного старика».
31 августа Брамс собрался в Вену для консультации со знакомым ему профессором
Тоэльгом. У него пока еще не было болевых симптомов, аппетит не ухудшался.
Его сильно обеспокоила начавшаяся бессонница, но вскоре она прошла, о
чем Брамс не преминул радостно сообщить Хойбергеру, навестившему его 30
августа.
Вскоре после консультации с доктором Тоэльгом в Вене, который нашел его
состояние серьезным, но не безнадежным, Брамс поехал в Карлсбад. 14 сентября
Мандычевский сообщает семье Миллер фон Айххольц, что Иоганнес доволен
пребыванием на курорте. Но уже 28 сентября в следующем письме Мандычевский
пишет о том, что улучшений не наблюдается. Доктор Грюнбср-гер, осмотревший
Брамса 24 сентября, свидетельствует о том, что у него сильно увеличилась
печень, но что о новообразованиях речь пока не идет.
5 октября Мандычевский сообщает семье фон Айххольц, что Брамс снова в
Вене и состояние его остается прежним, однако, он все еще бодр и много
ходит пешком. Сам Брамс так пишет о самочувствии Й.Ф.Видма-ну в октябре:
«Мое недомогание не должно тревожить Вас ни в коей мере. Это обыкновенная
желтуха, которая, однако, не хочет отстать от меня. Во всяком случае,
у меня ничего не болит и ничто не беспокоит. Аппетит по-прежнему превосходен».
Анализы крови и мочи, проведенные в середине месяца, не выявили ничего
серьезного, хотя доктор Фрёптл, домашний врач, не хотел доверять обнадеживающим
результатам и подозревал худшее. Профессор Тоэлг настаивал даже на операции,
«. если только не поздно».
Самочувствие Брамса изменялось то в лучшую, то в худшую сторону. Он осознавал
серьезность своего положения, но старался как можно меньше думать об этом.
Он легко давал врачам успокоить себя и, казалось, не замечал, что фрау
Трукса, домоправительница, втайне от него ушивала одежду, чтобы ему казалось,
что он снова набирает форму.
В декабре впервые появились боли в области крестца и спины, которые Брамс,
однако воспринимал как следствие «проклятого массажа». Тем временем цвет
лица изменился, оно перестало быть желтым и потемнело; Брамс стал испытывать
головокружение и часто падал. Свое последнее Рождество он провел в семействе
Феллингер, а 31 декабря присутствовал на репетиции своего последнего скрипичного
квинтета в отеле Тегет-хоф.
Постепенно истинное положение вещей уже нельзя было скрыть от друзей Брамса,
хотя его лечащий врач Йозеф Бройер наотрез отказывался давать информацию
о состоянии пациента. Так Хойбергер пишет: «Моя жена слышала от фрау Конрат,
что у Брамса рак панкреатической железы. Она, якобы, уже давно знает это
от врачей». Брамс сам чувствовал ухудшение состояния, и когда Макс Фридлендер,
отмечавший в Вене 100-летие со дня рождения Шуберта, начал строить планы
совместного с Иоганнесом путешествия в Италию весной, Брамс ответил: «Так
близко я больше не езжу. Предоставляю это вам, молодой человек. А меня
скоро ждет очень дальнее путешествие».
Между тем, он ослабел настолько, что с трудом ходил. На свою все возрастающую
слабость Брамс жаловался в письме к Калъбеку: «Я, как обычно, встаю в
половине седьмого; но уже после завтрака чувствую себя таким усталым,
что снова вынужден ложиться». Ко всем бедам добавилось еще и то, что Брамса
просквозило и у него началось воспаление лицевого нерва, что привело к
левостороннему параличу лица. Тем не менее, электротерапия вскоре помогла
ему в значительной степени избавиться от этого недуга.
Несмотря на большую слабость, Брамс присутствовал 7 марта на концерте,
где исполнялась его 4-я симфония ми-минор под управлением Ганса Рихтера.
Это событие осталось в памяти всех присутствовавших и стало как бы прощанием
Брамса с Веной. Мы читаем у Макса Кальбека: «. Брамс присутствовал на
концерте, сидя в глубине директорской ложи. Его присутствие не осталось
незамеченным. После 1-й части раздались бурные аплодисменты и Брамс должен
был в конце концов выйти к бортику ложи. Когда он показался на свет из
темноты ложи, оркестр вскочил со своих мест и шумно приветствовал его.
Еще два раза овации прокатывались по залу, как землетрясение. Публика
присоединилась к музыкантам, полная боли и восхищения. Это был величайший
триумф, который Брамс пережил в Вене и этот триумф совпал с последним
посещением концерта».
С начала марта Брамс все чаще начал жаловаться на отсутствие аппетита
и тошноту. Он объяснял это «неполадками в пищеварении». Друзья старались,
как только возможно, облегчить его жизнь. Фрау Ольга Миллер присылала
ему горячие обеды, господин Дайхман, финансист из Кельна, знакомый Брамса
с юных лет, присылал больному другу рейнвейн, а Зимрок — шампанское в
полубутылках. Брамс мужественно пытался скрывать от других свою слабость.
Когда Макс Кальбек захотел 21 марта проводить его домой, то на дорогу,
которую они обычно проходили за 2—3 минуты, понадобилось около получаса,
поскольку Брамс вынужден был делать остановки для отдь?ха после каждых
нескольких шагов, стараясь одновременно всеми силами скрыть от друга свое
состояние.
25 марта он в последний раз был на обеде у Миллеров. Отсутствие аппетита
выражалось уже в том, что он мог только по вечерам съедать тарелку супа.
А 26 марта был вынужден остаться в постели, о чем писал мачехе в Гамбург.
А последние строки, написанные Брамсом, — это открытка, адресованная семье
Брюль: «Я теперь днем совсем не встаю и прошу меня извинить за невозможность
быть у Вас завтра».
Через несколько дней у Брамса началось кровотечение кишечника, слабость
усилилась. Бодрствование перемежалось с периодами апатии, во время которых
он терял ориентацию. Фрау Трукса настойчиво противостояла любым посещениям
смертельно больного мастера. Только ближайшие друзья могли ненадолго заходить
к нему, причем он все еще пытался маскировать свое состояние преувеличенно
бодрой манерой разговора. С 30 марта для него была нанята сиделка на ночь,
но лекарства он отваживался принимать только из рук фрау Трукса. Мылся
он пока еще сам. Для того, чтобы попасть в ванную, ему нужно было пересечь
две комнаты в сопровождении фрау Трукса, поэтому он называл эту процедуру
«мытье с полицейским эскортом». Желудочные и кишечные кровотечения, по
свидетельству доктора Бройтера, все учащались.
2-го апреля Брамс в совершенной апатии лежал в постели и когда в комнату
вошел его друг Феллингер, то Брамс не узнал его. Когда тот назвал свое
имя, Брамс почти беззвучно прошептал: «А, Феллингер!», затем взял друга
за руку и робко погладил ее. Поскольку утром этого дня снова случилось
кровотечение, доктор Бройер с помощью Феллингера созвал консилиум, который,
как и следовало ожидать, еще больше подтвердил безнадежность состояния
больного.
Вечером этого же дня у него началась лихорадка и Брамса с трудом удавалось
удерживать в постели. 3 апреля 1897 года в газете «Пестер Ллойд» появилось
сообщение о консилиуме и его результатах. Врачи констатировали неизлечимую
болезнь печени и полную безнадежность больного. В последнюю ночь со 2
на 3 апреля 1897 года, попеременно с фрау Трукса, у постели Брамса находились
доктор Бройер и его сын, молодой врач Роберт Бройер. Мы располагаем подробным
описанием последних часов жизни Брамса, которое опубликовал 19 июля 1912
года доктор Роберт Бройер:
«Сколько я себя помню, я питал безудержное почтение к музыкальному гению
Брамса. А именно в последние годы жизни мастера я настолько проникся его
произведениями, особенно в камерном жанре, что предпочитал эту музыку
любой другой, за исключением лишь музыки Бетховена. Я с большой болью
воспринял весть о его тяжелой болезни. Когда мой отец стал лечащим врачом
Брамса и скоро стало ясно, что конец близок, я сказал отцу, что был бы
счастлив оказать Брамсу хоть какую-то услугу, и если дело будет совсем
плохо, отцу стоит лишь сказать мне об этом и я буду помогать ему во всем.
2-го апреля отец спросил меня, не хочу ли я вместе с ним подежурить у
постели Брамса, поскольку у мастера было тяжелое кишечное кровотечение,
которое продолжается и сейчас, и Брамс вряд ли сможет это долго выдержать.
Вечером, в половине десятого, мы пошли к Брамсу. Я часто в течение нескольких
лет встречался с ним в домах Биллрота и Хробака, но всегда робко держался
поодаль и не был знаком с ним лично. Когда мы пришли, отец представил
меня мастеру и сказал, что я хотел бы остаться у его постели, если он
позволит. Брамс был очень любезен и сердечно поблагодарил нас обоих. На
вопрос отца о наличии болей он ответил отрицательно и только сказал, что
чувствует себя очень слабым. Вскоре он задремал и мой отец ушел. Брамс
выглядел очень исхудалым, его кожа еще больше потемнела с тех пор, как
я видел его несколько недель назад в директорской ложе зала «Общества
любителей музыки». Его слегка лихорадило, пульс был очень учащенным и
слабым. Я направился в рабочий кабинет мастера, где фрау Трукса устроила
мне импровизированную постель на диване. Перед тем, как лечь, я осмотрелся.
Я увидел картины на стенах, двойной портрет Роберта и Клары Шуман, портрет
Херубини и еще много картин. На пюпитре рояля стоял раскрытый том сочинений
Баха. Около половины одиннадцатого я улегся. Ближе к полуночи фрау Трукса
сообщила мне, что Брамс проснулся и ведет себя беспокойно. Я пошел к нему
и спросил, чувствует ли он боли. Да, ответил он, чувствую болезненное
напряжение в области живота. Я спросил, могу ли я сделать ему инъекцию.
Да, сказал он, сделайте, если считаете, что так будет лучше. Я сделал
ему укол морфия, он поблагодарил и снова задремал.
Около 4 часов больной опять стал беспокоен. Я спросил, не хочет ли он
нить, он ответил утвердительно. Я налил ему стакан рейнвейна. Брамс с
моей помощью привстал, взял стакан обеими руками и выпил его несколькими
медленными глотками. Затем вздохнул и сказал с видимым удовольствием:
«Боже, как вкусно!» Это были последние слова, которые я от него слышал.
Я снова прилег. Когда меня опять разбудили около половины седьмого, Брамс
лежал в глубоком, похожем на сон беспамятстве. Я больше не видел его живым.
В четверть восьмого мне нужно было уйти. Мне говорили, что он потом еще
раз просыпался, разговаривал и жаловался. Игла, с помощью которой я сделал
инъекцию Брамсу, хранится в ящике моего письменного стола. Воспоминания
о добром отношении, благодарности Брамса по отношению ко мне в ту ночь,
его тихий голос и его предпоследние слова навсегда останутся в моей памяти».
От верной домоправительницы Брамса фрау Трукса мы узнаем еще несколько
подробностей о последних часах мастера. Эти воспоминания были опубликованы
но поводу семидесятилетия композитора под заглавием «У смертного одра
Брамса» в «Нойер фрайер прессе». Когда она утром в половине девятого подошла
к постели больного, то не могла сдержать рыдания, настолько ужасен был
его вид. «. Тогда Брамс открыл глаза, молча и печально посмотрел на меня,
попытался приподняться и заговорить, но я снова уложила его. Он опять
устремил на меня глаза, из которых текли крупные слезы и падали на его
впалые щеки, глубоко вздохнул — и покинул этот мир».
Погребение состоялось во вторник, 6 апреля 1897 года, в три часа пополудни.
Застекленный катафалк, влекомый шестеркой лошадей, украшенных султанами
из перьев, за которым следовали шесть повозок с венками и цветами и нескончаемый
поток провожающих, сперва остановился перед зданием «Общества любителей
музыки», парадный вход которого был задрапирован черной и серебряной тканью.
После нескольких речей и исполнения хорала Брамса «Иди с миром» кортеж
двинулся в сторону Внутреннего города к протестантской церкви, где церковный
обряд был завершен исполнением песни Франца Шуберта «Ты, что на небесах».
В свете заходящего солнца процессия вступила на Центральное кладбище,
где для Брамса было приготовлено место успокоения в непосредственной близи
от Бетховена и Шуберта. Певица Алиса Барби, которую мастер так почитал,
первой бросила горсть земли на крышку его гроба. В тот час, когда тело
композитора было предано земле, в его родном Гамбурге по приказу Сената
были приспущены флаги на всех кораблях, находившихся в Гамбургском порту.
По чистой случайности «Реквием» Брамса стал первой панихидой по усопшему:
в Базель-Мюнстере имешю на 3 апреля была назначена генеральная репетиция
этого произведения, и когда весть о кончине его творца достигла хора и
оркестра, музыканты долго не могли оправиться от шока, но затем, преисполнившись
печальным вдохновением, с большим подъемом исполнили эту бесконечно скорбную
и одновременно полную утешения музыку.