В. Сафошкин - Лидия Русланова

Ноты к песням Руслановой

Книги, литература, ноты

 

Глава XI
СТРАНИЦА ВОСПОМИНАНИЙ


Ф. МИШИН
ВЕЧНО ЖИВОЙ ГОЛОС

 

В жизни каждого человека должно, наверно, быть несколько имен, которые оказали на него решающее влияние, особенно в начале пути. В этом смысле мне очень повезло — я ушел в жизнь с наставлениями матери быть трудолюбивым, доброжелательным, ценить любое проявление человечности. И при первых же самостоятельных шагах встретил людей, которые своей жизнью подтвердили незыблемость этих принципов. Четыре имени считаю я для себя священными. Имя Александры Александровны Яблочкиной, бывшей для меня примером безграничной доброты. Имя Александра Алексеевича Остужева, всегда готового ободрить в трудную минуту словом и делом. Евдокии Дмитриевны Турчаниновой, которая, будучи моим педагогом, направляла мою жизнь — человека и артиста. И Лидии Андреевны Руслановой, одарившей меня своей дружбой. И все они являются для меня примером беззаветного служения искусству.
Лидия Андреевна Русланова — одна из самых ярких встреч в моей жизни, да думаю, что не только в моей. В памяти каждого, кто с ней встречался, она оставляла неизгладимый след, потому что была человеком самобытным, ярким, неповторимым. Таким же было и ее искусство. В этом смысле она была очень цельной — натура ее равно проявлялась всюду, и в общении с людьми, и на эстраде, и в коллекционировании картин русских художников.
Главным ее качеством я бы назвал неожиданность. Она всегда была неожиданна в словах, мыслях, выражении чувств — никогда нельзя было знать заранее, что она скажет, что сделает, как оценит. И в своих песнях она никогда не повторялась. Конечно, очень хорошо, что многое из ее репертуара записано на пластинки и мы можем теперь слушать этот неповторимый голос. Но в то же время, слушая ее в записи и наслаждаясь голосом, я думаю: как это неорганично для нее — песня всегда звучит одинаково. Ведь каждый раз она была новой, сколько бы она ни исполняла песню, в ней всегда что-то звучало по-иному. Я это знаю очень хорошо и потому, что слышал ее за семейным столом. Манеру исполнения каждой ее песни, тонкости и особенности, малейшее дрожание голоса я знал до последней черточки.
Я один из тех, кого Лидия Андреевна одарила своим вниманием, своей дружбой. Поэтому хочу поделиться тем, что знаю о ней, — не для истории, но чтобы люди, которые помнят ее только как певицу, могли узнать еще и Русланову-человека.
А человек она была замечательный — добрый, щедрый и очень сердечный. Одной из самых больших радостей в ее жизни были люди, и она шла им навстречу с открытой душой.
Мы познакомились с Лидией Андреевной на одном из концертов. Это было в тридцать втором году.
Студентом последнего курса Театрального училища имени М.Н. Ермоловой я был приглашен однажды в большой концерт, который проходил в Колонном зале Дома Союзов, читать «Гармонь» А. Жарова. Я и вообще-то волновался, идя на этот концерт, а войдя в артистическую и увидя Максакову, Блюменталь-Тамарину, Семенову, Москвина, — совсем растерялся. А потом пришла еще одна артистка, которую раньше мне видеть никогда не доводилось. Вошла в роскошной шубе нараспашку, улыбающаяся женщина. Она была из тех, что поражают своей яркостью, из тех, что сразу бросаются в глаза. Эта яркость была во всем: в сияющем лице, в сверкающем взгляде, в том, как она двигалась — стремительно и уверенно. Она со всеми поздоровалась, а проходя мимо меня, спросила:
— Из-за кулис будете смотреть?
Наверно, вид у меня был такой растерянный, что она и подумать не могла, что я тоже буду выступать.
Я почтительно поклонился ей, и хотя, как уже говорил, никогда не видел ее прежде, сразу понял, что это — Русланова. Сам не знаю почему, скорее всего, по тембру голоса и по внешнему облику, который в чем-то этому голосу соответствовал.
Вошел Михаил Наумович Гаркави объявить порядок концерта:
— Студент пойдет вторым номером, за скрипачом Фурером, — сказал он, и Лидия Андреевна теперь уже с любопытством и хитрой улыбкой посмотрела на меня.
Выйдя на сцену, я остановился посередине, больше всего боясь, что зрители заметят, как у меня дрожат ноги. Собрав оставшиеся силы, как мог задорнее начал читать: «Гармонь, гармонь, гуляют песни звонко.». Когда кончил, публика тепло ответила на мои старания, и я ушел со сцены. Но не успел в изнеможении присесть, как за мной бежит Михаил Наумович:
— Идите, кланяйтесь.
В смущении стал отказываться, тогда Лидия Андреевна подошла ко мне и сказала:
— Молодой человек, нельзя не уважать публику, идите и поклонитесь ей.
Устыдившись от мысли, что все могут подумать, будто я высокомерно отношусь к зрителю, вышел и прочитал еще одно, уже маленькое стихотворение Жарова — «Письмо».
Окрыленный успехом, решился попросить Гар-кави позволить из-за кулис посмотреть концерт. Он показал мне место, и весь вечер я просидел, завороженный мастерством великолепных артистов.
В конце концерта, когда Гаркави произнес: «Выступает исполнительница русских песен Ли.» зал, не дав ему договорить, взорвался аплодисментами.
Казалось бы, аплодисменты всегда одни и те же, но нет, в этот вечер я почувствовал, что они могут выражать особые симпатии и любовь к артисту — у них словно меняется и тембр и звук.
Перед выходом Русланова вся преобразилась: стала по-особому подтянутой, озаренной. На ней был русский костюм — плисовая душегрейка со сборками сзади, вышитая рубаха, венок на голове. Правда, вскоре венок она заменила по обычаю русских женщин платком. Подлинных народных платков, шалей и костюмов у нее была целая коллекция.
Она вышла на сцену быстро, стремительно, не теряя в этой стремительности русской стати. Вышла, остановилась и степенно, низко, с величавым жестом руки перед собой поклонилась публике. В этом поклоне не было ничего подобострастного, заискивающего, а только полная отдача себя людям.
Я подумал тогда, как это важно для артиста — уметь выйти. Вот ведь она еще ничего не сделала, звука не проронила, а уже все почувствовали, что вышла недаром, что сейчас произойдет что-то необыкновенное. Дело даже не в том, что многие знали, как выступает Русланова, просто люди каждый раз переживали ее песни заново.
Она начала свое выступление песней «Средь высоких хлебов затерялося». Я хорошо знал эту песню, слышал ее в исполнении Руслановой по радио, но в тот вечер услышал, почувствовал и понял ее как бы впервые. Как сумела артистка найти в ней столько неожиданных драматических переходов, возвращавших вас к восприятию самого содержания, самого смысла песни. Ведь часто так случается, особенно с популярными произведениями, что музыка в них выходит на первый план и песню переживаешь музыкально, а содержание только держишь в уме. Русланова же рассказывала своим пением драматическую историю — и в вашем воображении вставали необъятные нивы, в которые упал выстреливший в себя герой. В голосе Руслановой явственно звучало сочувствие этому несчастному, оплакивание его вынужденной безвременной смерти. В строке «Будут нивы ему хлебородные безгреховные сны навевать» — на слове «безгреховные» она так повела ноту, что голос ее постепенно обретал удивительную чистоту и прозрачность, а слово «навевать» звучало тихо, невесомо и на истончающемся голосе сходило на нет — и казалось, действительно что-то неощутимое, неосязаемое, как сон, реет и колышется над свежей могилой.
Но особенно поразило меня, как Русланова передала в этой песне настроение народа.
Я уверен, многие забыли, что в этой песне есть действующее лицо — народ. В ее исполнении вставал образ растерянных людей: на фоне певучей, плавной мелодии нив скороговоркой, быстро проговаривала она слова о том, как хоронили несчастного «без церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка». И этот контраст напевности и речитатива рвал душу.
Когда замолкал наполненный горечью сочувствия голос певицы, сообщавшей, что наконец-то «успокоился бедный стрелок», — вы оставались потрясенными сначала рассказанной вам трагичной судьбой человека, а потом теми простыми средствами, какими всего этого лишь в песне — не в драме, не в опере — достигла певица.
После ее выступления я подошел к Лидии Андреевне и сказал:
— Теперь я на все концерты буду ходить вас слушать.
Она ответила:
— Милости просим. — И тут же спросила: — А вы что же, учитесь еще?
— Да, заканчиваю училище Ермоловой.
— На экзаменах, наверно, бывают известные артисты? Я хорошо знаю Евдокию Дмитриевну Турчанинову.
— А я тоже хорошо знаю Евдокию Дмитриевну, — обрадовался я тому, что у нас есть общие знакомые.
— Вот это мило! — отозвалась Лидия Андреевна, и вдруг лукаво добавила: — Вот я скажу Евдокии Дмитриевне, как вы не хотели поклониться публике.
Мы рассмеялись.
Она тут же дала мне номер своего телефона, чтобы я сообщил о дне экзаменов. И действительно приехала.
Обычно имея несколько концертов в один вечер, она должна была после выступления быстро собраться и уехать. Но публика не отпускала ее. Русланова вбегала за кулисы и причитала с отчаянием:
— Я же опоздаю, там же меня ждут. — Но, прислушавшись к самозабвенным аплодисментам зала, улыбалась и говорила: — Ну, еще одну! — Она никогда не скупилась на свои песни и отдавала себя щедро, с радостью, неся наслаждение другим, наслаждалась сама.
Голосовые связки у Руслановой были такой выносливости, что позволяли ей участвовать в четы-рех-пяти концертах за вечер. А сколько было сольных концертов! При мне секретарь Омского обкома партии, специально прилетевший в Москву, очень просил ее выступить у них в городе.
И она полетела в Омск, в Тюмень, в Томск и пела не скупясь, не жалея себя. Ни одна певица не работала столько, сколько Русланова.
С тех пор мы часто встречались и у Евдокии Дмитриевны, и у меня, и у самой Лидии Андреевны.
Когда я пришел к Руслановой впервые, меня поразила и ее квартира на улице Воровского, изящно отделанная в русском стиле (а тогда еще на этот стиль моды не было и в помине), и коллекция картин русских художников.
— Не удивляйтесь, — сказала хозяйка, — они помогают мне петь, навевают настроение. Об этих полях, об этих лесах и реках, об этих бабах я и пою. — И она указала на картины Шишкина и Малявина.
Наша дружба с Лидией Андреевной продолжалась до последних дней ее жизни. Она была прекрасной души человеком, была большим другом нашей семьи. Бывают люди, которые в повседневном общении каждым своим словом, взглядом, улыбкой точно одаривают вас. Такой вот и была Русланова. Она никогда не слушала собеседника из вежливости — слушая, она соучаствовала в разговоре и сопереживала.
Может быть, потому так и действовало ее пение на слушателей, что в нем чувствовалась цельность, единство человека и артистки. Она была доброй русской душой, охотно откликалась на приглашения друзей, хотя всегда была страшно занята и концертами и, главное, подготовкой к ним. Но придя в гости, легко поддерживала беседу, слушала пение других, пела сама и вмиг очаровывала незнакомых людей.
А как легко и весело умела она откликнуться на шутку. Помню, она должна была прийти к нам на семейное торжество и мы решили встретить ее по русскому обычаю — хлебом-солью и песней. Раздался звонок, жена взяла приготовленный поднос, покрытый старинным рушником, мы с сыном встали рядом, а за нами — гости. Дверь распахнулась, и мы увидели несравненную Лидию Андреевну — меховая шуба и пуховый белый платок делали ее похожей на «сударушек-боярушек» из русских сказок и былин. Гости грянули «По улице мостовой», и на словах «.За ней парень молодой.» сын бросился ухаживать, помогая ей раздеться. Казалось, ни на миг не смутил ее этот необычный прием, она сейчас же включилась в игру и на старания «молодца» озабоченно ответила: дескать, парень ты хорош, только больно молод для меня — и сама рассмеялась, и все рассмеялись.
Петь в этот вечер она не могла, и мы поставили ее пластинки. Слушая «Степь да степь кругом», все наслаждались, а Русланова, вдруг сказала, что в этой записи песня звучит неправильно и последние ноты надо брать сильнее. Мне казалось, что в записи все сделано очень хорошо, но Лидия Андреевна все-таки осталась при своем мнении, и я тогда понял: как у всякого большого художника, в ее воображении песня — эта и любая другая — продолжала жить живой жизнью, а не оставалась застывшей, и поэтому каждый раз она и слышит и поет ее совершенно по-другому.
Помню, как, узнав о предстоящей свадьбе моего сына, она сказала:
— Ну, Сережа, приду к тебе на свадьбу обязательно. Петь не буду, а сплясать — спляшу.
И надо себе представить, когда гости сели за стол, вдруг раздался звонок. Не помня себя от радости, я закричал:
— Ура! Лидия Андреевна Русланова приехала! Все вскочили, зааплодировали. А Лидия Андреевна, хотя была уже очень больна, вошла торжественная, сияющая добротой и оживлением. Подошла к молодым, поздравила их и потом села за стол на почетное место посаженой матери. И как ни уговаривал я ее не петь, зная ее состояние, она все же спела «Очаровательные глазки», приведя в восторг не только гостей, но и жильцов всего подъезда: едва услышав голос певицы, все сбежались к нашей двери, ее пришлось распахнуть настежь.
Лидия Андреевна была в тот вечер обворожительна. Она рассказывала истории из своей жизни, и рассказывала так же выразительно, как и пела; никого не обошла своим вниманием, каждому подарила либо душевное слово, либо приветливый взгляд.
Мы веселились до трех часов ночи, и я знал, как трудно ей держаться, но она ничем не обнаружила своей болезни, даже ела то, что было запрещено врачами. Все были от нее без ума. Ее снимали на кинопленку, а потом молодежь проводила ее на машине.
Сама Лидия Андреевна была радушной и хлебосольной хозяйкой. На стол подавалось все, что было в доме, и угощение лежало не нарезанное ломтиками, а прямо целыми окороками. Но, как это ни покажется странным, она любила собирать небольшие компании, по нескольку человек, чтобы можно было поговорить душевно, не распыляясь. И чего она особенно не любила, так это панибратства. В ее собственном поведении никогда не было ни одной черточки, могущей опростить взаимоотношения. И в то же время она была щедрой и отзывчивой к людям.
Неверно думать, что Русланова пела стихийно, как Бог на душу положит. Хотя сама она и говорила не раз, что поет, как птица, которую выпустили из клетки.
— Я выхожу на сцену и ощущаю себя птицей. Мне хочется петь, и я пою.
Это верно, в ее песнях была вольность и самозабвение. Но в то же время певица много и тщательно работала над каждой песней, продумывала каждое слово, каждую интонацию, каждый жест — пробовала, повторяла, добивалась желанного и умела быть к себе строгой, самокритичной. Она ведь и утверждала, что песню не поет, а играет. Помимо прекрасного голоса, которым наградила ее природа, и тонкой музыкальности, дававшей ей возможность улавливать малейшую фальшь баянистов, у нее был талант драматической актрисы, и зритель, слушая ее, видел все, о чем она пела, а главное, чувствовал атмосферу происходящего.
Не случайно каждая песня превращалась у Руслановой в маленькое представление, где были свои завязка, кульминация и развязка, своя кода. Причем она сама себе была режиссером — и надо только удивляться, как безукоризненно точно находились ею детали, колорит, общий стиль. Вероятно, потому, что певица обладала тонким вкусом и пониманием задач, целей и средств своего искусства.
Я как-то спросил Лидию Андреевну, почему она поет: «Меж двумя хлебородными нивами небольшой протекал ручеек», когда у Некрасова написано: «.небольшой расстилался долок». Она тут же мне ответила, что из современных зрителей мало кто знает, что такое «долок», а «ручеек» — поймут сразу.
— Думаю, Некрасов простит мне этот грех. Я делаю это для того, чтобы во время исполнения публика не спрашивала друг у друга, что такое «долок».
Это говорит о том, что Русланова сознательно делала то, что делала, а вовсе, как некоторым казалось, не от непонимания. В любой песне у нее была своя трактовка, и музыкальная и текстовая. В песне «Вот мчится тройка удалая» певица не изображала
«колокольчик — дар Валдая», но оставалось впечатление, что эти колокольчики звучат. Звенел и переливался теплый человеческий голос, а в нем слышался металлический перезвон колокольчиков.
Особенно чистым и ясным голос становился в самых драматических местах. «И он запел про ясны очи» — тут он мощно взлетал вверх, и в чистоте его звучания как бы отчетливее слышалось горе и кручина ямщика, потому что эта фраза вырывалась из груди как крик, почти как вопль. На словах «.тройкой тешился детина» голос, обретая форте, стремился заглушить отчаяние, безысходность навсегда сломанной жизни ямщика. А слова, в которых слышится укор: «.зачем, зачем, о люди злые, вы их разрознили сердца», звучали тихо и устало. Такие краски создавали необходимый драматический контраст, напряженность атмосферы.
Но в другой раз эту же песню Русланова могла спеть на улыбке — как бы не всерьез принимая историю, а словно намекая, что в таких рассказах всегда сгущаются краски. В третий — очень мажорно, даже оптимистично, утверждая, что страдающий «детина» молод и силен, в конце концов преодолеет горе и еще будет счастлив.
Трудно сказать, от чего зависела такая смена настроения и ее отношения к происходящему в песне, — наверно, от каких-то собственных переживаний певицы. Но не случайно баянисты, с которыми выступала Лидия Андреевна, сетовали на нее; нужно было быть очень чуткими чтобы безошибочно идти за ее настроением. «Сегодня вы так поете, завтра иначе — никак под вас не подладишься», — говорили они ей.
— На то я и Русланова, — отвечала она, — сегодня я эту песню так чувствую, а завтра — совсем по-другому.
Как бы она ни трактовала песню, голос ее широко и свободно переливался от форте к нежному пианиссимо. И это так завораживало, что, бывало, стоишь за кулисами и думаешь: господи, и откуда такой божественный дар у этой простой русской женщины, откуда сила такая околдовывающая?
Она много пела песен о разлуке — их много живет и в народе, и ситуации песен так или иначе повторяются. Но таким богатым было ее воображение, так тонко знала она человеческую душу и так гибки были ее выразительные средства, что во всех этих песнях возникали разные образы — похожее, сходное в них найти было трудно.
Вот одна ее песня про разлуку — «Уж ты сад, ты мой сад». Описывая, как осыпается сад, героиня Руслановой передавала свою глубокую печаль от предстоящей разлуки с милым. Но ехидно и язвительно выговаривая ему, что вот, дескать, он со всеми прощается, а с ней только ругается да бранится, она корила и упрекала его,' и в интонациях слышались отголоски их частых ссор, их неладная жизнь. Она говорила с ним недобро, но одновременно в голосе звучали и обида и горечь от его пренебрежения. И именно эти оттенки делали таким естественным переход к примирению, когда она подсказывала, как надо прощаться с любимой: «Не ругайся, не бранись — скажи: милая, прощай, уезжаю в дальний край». И из всех этих сложно переплетенных интонаций возникала тонко построенная психологическая сцена.
А вот еще одна песня о разлуке — «Мальчишечка-бедняжечка». Совсем другой колорит, но опять — живая, волнующая картина. Девушка поет песню в момент расставания, и «мальчишечка», может быть, даже плачет. А у нее в голосе такое блаженство, она словно заходится от счастья. Расставаясь, она снова и снова переживает свою счастливую любовь, которой полна до краев. Любовь так сильна, что разлука не может ее омрачить. И до того она любит этого «бедняжечку», до того жалеет его, видя, как он страдает, что начинает относиться к нему даже как-то по-матерински — эти материнские интонации очень отчетливо проступали в голосе Руслановой. Слушаешь и удивляешься: каким нежным и теплым, каким ласково-переливчатым может быть ее голос, когда надо выразить тончайшие состояния человеческой души.
Она была очень музыкальна, и едва раздавались первые звуки, как с ней что-то происходило и она вся уже была во власти музыки. Поэтому, наверно, она так естественно могла начать песню с любой сильной ноты.
В этом сказывалась ее неуемность. Неуемность чувствовалась во всем, в каждой песне. Всегда на каких-то нотах казалось, что чувство перехлестнет через край. Но у нее было точное чутье, и в таких местах она только давала почувствовать, какие силы таятся в ее душе.
Было интересно следить за тем, как песня живет в голосе, как она меняется, как что-то неуловимое преображает ее.
Кроме удовольствия, это была еще и большая школа мастерства. Русланова никогда не разрушала образ песни: героиня могла быть сегодня более задиристой или более лиричной, более язвительной или более покладистой — любой, как всякий живой человек, но это не выводило ее за границы определенного характера, образа.
Особенно поражало, что во всех этих изменениях не было ничего искусственного, придуманного, рафинированного. И всегда думалось: как хорошо надо знать душу народа, чтобы так свободно чувствовать себя в стихии русской песни.
Многое из того, что пела Русланова, я очень хорошо знал, так как по многу раз слушал в исполнении разных певцов и сам напевал. Поэтому мне всегда очень ясно виделось то, что вносила Русланова в свое исполнение. И, признаюсь, я поражался свежести, оригинальности, неожиданности ее акцентов и интонаций. Я считаю, что именно Русланова вернула многим песням вторую жизнь и они снова стали не только популярными и любимыми, но в почти первозданной свежести напомнили забытую и ушедшую жизнь нашего народа.
Я уже рассказывал, как она пела, вернее, какую трагедию раскрывала в песне «Меж высоких хлебов затерялося». Не менее драматично звучали у нее, например, «Вниз по Волге-реке», где она показывала трагедию отвергнутой любви, или «Степь да степь кругом», где финальной, самой высокой нотой: «.а любовь ее я с собой унес» — передавала тоску человека, в последний, смертный час понявшего силу своей любви.
Русланова очень искусно умела пользоваться контрастами. «.Схо-о-орони меня», — долго тянула она на фальцете, передавая всю горечь прощания с жизнью, а переходя к земным заботам, начинала на низкой ноте: «А коней моих.»
Вообще я заметил, что Русланова находила какое-то одно, главное для нее слово и оно было ключом ко всей песне, определяло ее трагическое, мрачное или шуточное, веселое звучание. Может быть, ей запала в душу манера Плевицкой, которая пользовалась этим приемом. Например, Плевицкая в фразе известного романса «Навеки разбита вся жизнь молодая» в слово «навеки» вкладывала такую глубину отчаяния, что слушатели всем существом ощущали: сломана целая человеческая судьба.
Но в этом нельзя видеть никакого подражания. Русланова сама часто говорила певицам, с которыми занималась, что повторить никого нельзя: так, как я спою, вы не споете, не потому, что я лучше вас, а потому, что я — другая, по-другому чувствую, так, как мне свойственно. И самое главное — найти свойственное вам. Без этого нет певицы.
— Пойте, как поется, только осмысленно, — любила она повторять.

Этой осмысленностью пронизано все ее исполнение. В песне «Липа вековая» рассказывается о том, как колокольный звон пробудил воспоминание, тоску о потерянной любви. Русланова начинала петь с тихой, задушевной ноты и развивала ее на слове «векова-а-ая» до форте, как бы передавая огромность страдания, которым была наполнена вся прошедшая жизнь. Но во всех нотах оставалась словно бы какая-то незавершенность, словно недоговоренность, и она вела к главному слову, определявшему трагедию: «Молодца сковали золотым кольцом». И в этом жестко произнесенном, как бы упавшем слове — «сковали» — слышался удар, рассекший жизнь надвое.
Тот же прием использовала она и в шуточных песнях. Например, в фразе припевки «На дубу сидит ворона» — «.у какой-нибудь разини отобью миленочка» — главным для Руслановой было слово «разиня», и в него она вкладывала не один, а как бы несколько смыслов. Не только насмешку над разиней, но и убеждение, что раз любишь, то надо беречь свою любовь, охранять ее. В слове же «отобью» было столько силы, уверенности и задора, что вы не сомневались: такая отобьет.
Русланова имела право говорить, что она песню не поет, а играет. Она как бы раскладывала ее на действующих лиц, и в каждой песне у нее были живые люди, образы которых она творила. В песне о Стеньке Разине она создавала характер вольнолюбивого казака, который, пренебрегая опасностью, добивался желанного. В песне «Окрасился месяц багрянцем» возникал образ решительной, волевой женщины, которая когда-то была обманута, а теперь готова отомстить за поруганную любовь. Русланова поет эту песню решительно и как-то даже жестко, на повышенных тонах, и находит множество оттенков и модуляций голоса, чтобы сказать больше, чем говорится в словах, чтобы передать всю сложность чувств своей героини. Интересно, что куплет о «ножике булатном» Русланова опускала вовсе, такая прямая деталь была ей не нужна. Для передачи остроты и драматизма она находит иные, более тонкие средства. В фразе изменника, приглашающего «красотку» снова на свидание — «.в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам», — звучала одновременно и бравада, а в слове «нельзя» — как бы авторское, певицы грозное предупреждение. А вопрос обманутой женщины: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой?» — звучал мягко и вроде бы с искренним недоумением. Но в каком-то обертоне — язвительно и с предчувствием торжества мести, и это чувство открыто, широко перерастало уже в следующие слова: «Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе?» Героиня Руслановой в этой песне всегда напоминала мне леди Макбет Мценского уезда.
Главная черта таланта Руслановой — задорность, заразительность — особенно проявлялась при исполнении ею шуточных песен, частушек, припевок. Знала она их великое множество. В их исполнении появлялась у нее та в хорошем значении слова за-лихватскость, которая никому не позволяла оставаться равнодушным. Она словно вливала в вас настоящий жизненный эликсир, и вы чувствовали, как быстрее начинала бежать кровь по жилам и любые непреодолимые препятствия начинали казаться преодолимыми. Это истинно русская черта ее творческой и человеческой души.
В шуточных песнях Руслановой основными красками были лукавство и юмор. Но, Боже мой, сколько она находила для этих красок оттенков и полутонов.
В «Коробейниках», например, на словах «знает только ночь глубокая, как поладили они» передавала она счастье влюбленных, чуть подшучивая над ними, а в словах «распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани» звучало торжество любви. И оттого, что торжество соседствовало с доброжелательным лукавством, оно было еще значительнее, еще ярче.
А вспомните, что вы сами чувствовали, читатель, когда Русланова начинала частушки:
Раздайся, народ, меня пляска берет.
В ней словно что-то огненное клокотало внутри. И никакой возраст и болезни не могли погасить этого огня. Она была неуемной в своем творчестве — недаром же после смерти на ее сердце обнаружили следы нескольких инфарктов, с которыми она справлялась, как богатырь.
.Раздайся, народ, меня пляска берет.
А ведь она не плясала вовсе, но вам казалось, что вы видите самозабвенную пляску, такую, что и самому трудно усидеть на месте. Плясало у Руслановой все в душе, а внешне этот вихрь выражался только намеками — плечом поведет, голову наклонит, рукой над головой покрутит да кинет сверкающий задором взгляд. Чтобы все это было гармонично, нужна огромная работа. Без тщательной, филигранной отделки, без продуманности жеста, позы, взгляда — совершенства достичь невозможно. Но, конечно, и без таланта — все останется лишь технологией. Не опаленная талантом технология есть не больше, чем набор выразительных средств, а не произведение искусства.
Слушая частушки Руслановой, вы чувствовали, что в ней соединяются и талант и мастерство. И ясно представляли себе удалую деревенскую девицу, которая победно вышла в круг. И хотя она поет: «Гармонист, гармонист, ты меня не бойся, завлекать тебя не стану, ты не беспокойся!» — певица произносила это таким плутовским тоном, что становилось ясно: ее героиня знает силу своих чар и трудно будет гармонисту, да и другим парням устоять против них.
А вот другая, казалось бы, сходная по настроению песня — «Камаринская». Но для нее Русланова находит иные краски, и это уже совсем иной характер. В этой песне было упоение жизнью, как у малявинских баб. «Уж ты бабочка мо-о-олоден-нь-кая», — произносила Русланова, протягивая «о» на разные манеры так, как делает это человек, желающий передать крайнюю степень своего восторга, счастья, беспредельность жизненных сил, а после «о» рассыпает в стаккато остальные слоги, и также через маленькую паузу — слово «хорошенькая», и в звуках голоса — упоение жизнью. Когда Русланова исполняла эту песню, казалось, что только так можно и нужно ее петь, хотя известны были и другие манеры ее исполнения. Когда я сказал ей о естественности и простоте, она ответила:
— А сколько я над этим думала, сколько искала и пробовала?!

Шли годы, и популярность Руслановой росла, по-прежнему зрители не давали конферансье договорить ее имени, обрушивая гром аплодисментов. И выходила Русланова теперь уже на сцену величаво и степенно, как царица, — да ведь она и была царицей русской народной песни, и с гордостью, интуитивно несла в себе ее высокое искусство. И сколько бы раз ни слушали вы частушку или припевку, вы каждый раз заново переживали события, о которых рассказывала Русланова. Происходило то, что самому себе нельзя было объяснить: будь то суровый воин, или строгий академик, или простая деревенская женщина — все подпадали под власть искусства этой артистки, под власть ее личности, под власть той великой силы народного духа, которая творит историю. Русланова несла в себе эту силу, сама ею держалась и передавала ее своим слушателям.
С самых первых дней войны Русланова была в фронтовых бригадах, которые обслуживали передовые позиции. И, как солдат, с песнями дошла до Берлина, до рейхстага. И там, на его ступенях, первая русская артистка пела солдатам-победителям русские народные песни. И можно сказать, что она воевала вместе с солдатами. И не только своими песнями: на свои средства она приобрела батарею «катюш», и они в опытных и искусных руках артиллеристов «пели» по-своему дружеским хором.
И народ любил певицу, думаю, не только за открытость, щедрость, но и потому главным образом, что она никогда не сфальшивила, не изменила насильно ни одной интонации звучания народной песни — она ее по-своему совершенствовала, но никогда не приспосабливала к моде, не лишала черт подлинной народности.
Человеком она была таким же открытым, общительным. Об этом ходит много самых разных анекдотов, теперь уже превращающихся в легенды. Сама Лидия Андреевна рассказывала мне такую историю.
Это было во время войны — она выступала в прифронтовом госпитале и возвращалась в отведенное артистам место отдыха. Одетую в телогрейку и повязанную платком — дело шло к зиме, — ее нельзя было отличить от местных жителей. Идет и видит: на поляне трое бойцов крутят патефон и слушают ее «Липу вековую».
— Отдыхаете? — спрашивает.
— Не, мы на посту.
— На посту, а патефон крутите.
— Не твое дело, тетка, проходи.
Русланова видит, что ребята ее не узнают, и уж тут никак не может упустить случая разыграть их.
— А кто же это поет у вас?
— Ну и темная же ты, тетка! Это поет знаменитая Русланова. Неужели не слыхала?
— Как не слыхала, когда я и есть Русланова. Тут они подняли ее на смех. Когда они поутихли, она серьезно сказала:
— Не верите — могу документ показать.
— Да документ у тебя, может быть, фальшивый.
— Ну, тогда голос настоящий. — И она запела ту же «Липу вековую». Бойцы так и остолбенели. Уж потом извинялись, извинялись. И вместе хохотали.
То, что она с солдатами дошла до Берлина и пела на ступенях рейхстага, — это, с одной стороны, факт удивительный, поражающий, а с другой стороны, такой для нее естественный, что сейчас, когда он стал достоянием истории, думаешь, что иначе и быть не могло. Да, она вдохновляла солдат своими песнями, но и сама вдохновлялась их подвигами, чувствовала себя частицей русской армии, как и частицей русского народа.
Уже много лет спустя после войны, в начале 70-х годов, Лидии Андреевне предложили сняться в фильме «Я — Шаповалов», посвященном Великой Отечественной войне. В фильме нужен был характерный эпизод: Русланова поет солдатам в лесу, на привале. Лидия Андреевна сначала отказалась.
— Если бы это было тридцать лет назад. — сказала она.
Но режиссер убедил ее, что сделает все, чтобы скрыть на ее лице эти прошедшие тридцать лет. Убедило ее, наверно, все-таки не это. Ей самой захотелось вспомнить военное время, оказаться в обстановке необыкновенного душевного подъема. Она очень волновалась перед съемкой и все умоляла режиссера не показывать ее лица, хотя выглядела очень хорошо. Ее так и сняли со спины, в отдалении. Зато пела она так же задорно и зажигательно, как тридцать лет назад, и снимавшимся в этом эпизоде молодым солдатам не надо было изображать, что Русланова им нравится. Она им нравилась и в самом деле, как и их отцам и дедам на настоящем фронтовом концерте. А сама Лидия Андреевна говорила потом:
— Ох, как живо вспомнились мне годы войны! Окопы, землянки, поляны, госпитали, клубы осажденного Ленинграда — где только не приходилось петь!

Лидия Андреевна была человеком истинно русского характера, она была твердой и несгибаемой. Ее характер позволил ей выдержать самые суровые испытания, никакие несчастья не согнули и не сломили ее. Она всегда оставалась верной своим правилам, никогда ни в чем не покривила душой — ни в искусстве, ни в жизни — и в искусстве и в жизни верила в торжество правды. Это, наверно, и наполняло ее песни такой силой. Эта законченность ее характера сказывалась не только в содержании ее искусства, но и в его форме — никогда не выносила она на эстраду ничего расплывчатого, сюсюкающего, неопределенного. И не только потому, что это ей не нравилось или она считала это недостаточно выразительным, — просто ей в голову не могло прийти, что такие краски можно использовать.
Даже когда в дружеской компании пела она романсы — это всегда были мужественные романсы, так по крайней мере они звучали.
Она и в жизни была прямая, честная, говорила, что думала, и в лоб, сгоряча могла сказать горькую правду человеку.
Ее любили. Города стояли в очередь на ее концерты. Она выходила на сцену и отдавала себя людям — в любом зале, в Консерватории, в Зеленом театре Парка культуры, где ее мощный голос не нуждался в микрофоне, в цехе завода — и каждый звук ее сердца находил отклик в сердцах людей.