В жизни каждого человека должно, наверно, быть несколько имен, которые
оказали на него решающее влияние, особенно в начале пути. В этом смысле
мне очень повезло — я ушел в жизнь с наставлениями матери быть трудолюбивым,
доброжелательным, ценить любое проявление человечности. И при первых же
самостоятельных шагах встретил людей, которые своей жизнью подтвердили
незыблемость этих принципов. Четыре имени считаю я для себя священными.
Имя Александры Александровны Яблочкиной, бывшей для меня примером безграничной
доброты. Имя Александра Алексеевича Остужева, всегда готового ободрить
в трудную минуту словом и делом. Евдокии Дмитриевны Турчаниновой, которая,
будучи моим педагогом, направляла мою жизнь — человека и артиста. И Лидии
Андреевны Руслановой, одарившей меня своей дружбой. И все они являются
для меня примером беззаветного служения искусству.
Лидия Андреевна Русланова — одна из самых ярких встреч в моей жизни, да
думаю, что не только в моей. В памяти каждого, кто с ней встречался, она
оставляла неизгладимый след, потому что была человеком самобытным, ярким,
неповторимым. Таким же было и ее искусство. В этом смысле она была очень
цельной — натура ее равно проявлялась всюду, и в общении с людьми, и на
эстраде, и в коллекционировании картин русских художников.
Главным ее качеством я бы назвал неожиданность. Она всегда была неожиданна
в словах, мыслях, выражении чувств — никогда нельзя было знать заранее,
что она скажет, что сделает, как оценит. И в своих песнях она никогда
не повторялась. Конечно, очень хорошо, что многое из ее репертуара записано
на пластинки и мы можем теперь слушать этот неповторимый голос. Но в то
же время, слушая ее в записи и наслаждаясь голосом, я думаю: как это неорганично
для нее — песня всегда звучит одинаково. Ведь каждый раз она была новой,
сколько бы она ни исполняла песню, в ней всегда что-то звучало по-иному.
Я это знаю очень хорошо и потому, что слышал ее за семейным столом. Манеру
исполнения каждой ее песни, тонкости и
особенности, малейшее дрожание голоса я знал до последней черточки.
Я один из тех, кого Лидия Андреевна одарила своим вниманием, своей дружбой.
Поэтому хочу поделиться тем, что знаю о ней, — не для истории, но чтобы
люди, которые помнят ее только как певицу, могли узнать еще и Русланову-человека.
А человек она была замечательный — добрый, щедрый и очень сердечный. Одной
из самых больших радостей в ее жизни были люди, и она шла им навстречу
с открытой душой.
Мы познакомились с Лидией Андреевной на одном из концертов. Это было в
тридцать втором году.
Студентом последнего курса Театрального училища имени М.Н. Ермоловой я
был приглашен однажды в большой концерт, который проходил в Колонном зале
Дома Союзов, читать «Гармонь» А. Жарова. Я и вообще-то волновался, идя
на этот концерт, а войдя в артистическую и увидя Максакову, Блюменталь-Тамарину,
Семенову, Москвина, — совсем растерялся. А потом пришла еще одна артистка,
которую раньше мне видеть никогда не доводилось. Вошла в роскошной шубе
нараспашку, улыбающаяся женщина. Она была из тех, что поражают своей яркостью,
из тех, что сразу бросаются в глаза. Эта яркость была во всем: в сияющем
лице, в сверкающем взгляде, в том, как она двигалась — стремительно и
уверенно. Она со всеми поздоровалась, а проходя мимо меня, спросила:
— Из-за кулис будете смотреть?
Наверно, вид у меня был такой растерянный, что она и подумать не могла,
что я тоже буду выступать.
Я почтительно поклонился ей, и хотя, как уже говорил, никогда не видел
ее прежде, сразу понял, что это — Русланова. Сам не знаю почему, скорее
всего, по тембру голоса и по внешнему облику, который в чем-то этому голосу
соответствовал.
Вошел Михаил Наумович Гаркави объявить порядок концерта:
— Студент пойдет вторым номером, за скрипачом Фурером, — сказал он, и
Лидия Андреевна теперь уже с любопытством и хитрой улыбкой посмотрела
на меня.
Выйдя на сцену, я остановился посередине, больше всего боясь, что зрители
заметят, как у меня дрожат ноги. Собрав оставшиеся силы, как мог задорнее
начал читать: «Гармонь, гармонь, гуляют песни звонко.». Когда кончил,
публика тепло ответила на мои старания, и я ушел со сцены. Но не успел
в изнеможении присесть, как за мной бежит Михаил Наумович:
— Идите, кланяйтесь.
В смущении стал отказываться, тогда Лидия Андреевна подошла ко мне и сказала:
— Молодой человек, нельзя не уважать публику, идите и поклонитесь ей.
Устыдившись от мысли, что все могут подумать, будто я высокомерно отношусь
к зрителю, вышел и прочитал еще одно, уже маленькое стихотворение Жарова
— «Письмо».
Окрыленный успехом, решился попросить Гар-кави позволить из-за кулис посмотреть
концерт. Он показал мне место, и весь вечер я просидел, завороженный мастерством
великолепных артистов.
В конце концерта, когда Гаркави произнес: «Выступает исполнительница русских
песен Ли.» зал, не дав ему договорить, взорвался аплодисментами.
Казалось бы, аплодисменты всегда одни и те же, но нет, в этот вечер я
почувствовал, что они могут выражать особые симпатии и любовь к артисту
— у них словно меняется и тембр и звук.
Перед выходом Русланова вся преобразилась: стала по-особому подтянутой,
озаренной. На ней был русский костюм — плисовая душегрейка со сборками
сзади, вышитая рубаха, венок на голове. Правда, вскоре венок она заменила
по обычаю русских женщин платком. Подлинных народных платков, шалей и
костюмов у нее была целая коллекция.
Она вышла на сцену быстро, стремительно, не теряя в этой стремительности
русской стати. Вышла, остановилась и степенно, низко, с величавым жестом
руки перед собой поклонилась публике. В этом поклоне не было ничего подобострастного,
заискивающего, а только полная отдача себя людям.
Я подумал тогда, как это важно для артиста — уметь выйти. Вот ведь она
еще ничего не сделала, звука не проронила, а уже все почувствовали, что
вышла недаром, что сейчас произойдет что-то необыкновенное. Дело даже
не в том, что многие знали, как выступает Русланова, просто люди каждый
раз переживали ее песни заново.
Она начала свое выступление песней «Средь высоких хлебов затерялося».
Я хорошо знал эту песню, слышал ее в исполнении Руслановой по радио, но
в тот вечер услышал, почувствовал и понял ее как бы впервые. Как сумела
артистка найти в ней столько неожиданных драматических переходов, возвращавших
вас к восприятию самого содержания, самого смысла песни. Ведь часто так
случается, особенно с популярными произведениями, что музыка в них выходит
на первый план и песню переживаешь музыкально, а содержание только держишь
в уме. Русланова же рассказывала своим пением драматическую историю —
и в вашем воображении вставали необъятные нивы, в которые упал выстреливший
в себя герой. В голосе Руслановой явственно звучало сочувствие этому несчастному,
оплакивание его вынужденной безвременной смерти. В строке «Будут нивы
ему хлебородные безгреховные сны навевать» — на слове «безгреховные» она
так повела ноту, что голос ее постепенно обретал удивительную чистоту
и прозрачность, а слово «навевать» звучало тихо, невесомо и на истончающемся
голосе сходило на нет — и казалось, действительно что-то неощутимое, неосязаемое,
как сон, реет и колышется над свежей могилой.
Но особенно поразило меня, как Русланова передала в этой песне настроение
народа.
Я уверен, многие забыли, что в этой песне есть действующее лицо — народ.
В ее исполнении вставал образ растерянных людей: на фоне певучей, плавной
мелодии нив скороговоркой, быстро проговаривала она слова о том, как хоронили
несчастного «без церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка».
И этот контраст напевности и речитатива рвал душу.
Когда замолкал наполненный горечью сочувствия голос певицы, сообщавшей,
что наконец-то «успокоился бедный стрелок», — вы оставались потрясенными
сначала рассказанной вам трагичной судьбой человека, а потом теми простыми
средствами, какими всего этого лишь в песне — не в драме, не в опере —
достигла певица.
После ее выступления я подошел к Лидии Андреевне и сказал:
— Теперь я на все концерты буду ходить вас слушать.
Она ответила:
— Милости просим. — И тут же спросила: — А вы что же, учитесь еще?
— Да, заканчиваю училище Ермоловой.
— На экзаменах, наверно, бывают известные артисты? Я хорошо знаю Евдокию
Дмитриевну Турчанинову.
— А я тоже хорошо знаю Евдокию Дмитриевну, — обрадовался я тому, что у
нас есть общие знакомые.
— Вот это мило! — отозвалась Лидия Андреевна, и вдруг лукаво добавила:
— Вот я скажу Евдокии Дмитриевне, как вы не хотели поклониться публике.
Мы рассмеялись.
Она тут же дала мне номер своего телефона, чтобы я сообщил о дне экзаменов.
И действительно приехала.
Обычно имея несколько концертов в один вечер, она должна была после выступления
быстро собраться и уехать. Но публика не отпускала ее. Русланова вбегала
за кулисы и причитала с отчаянием:
— Я же опоздаю, там же меня ждут. — Но, прислушавшись к самозабвенным
аплодисментам зала, улыбалась и говорила: — Ну, еще одну! — Она никогда
не скупилась на свои песни и отдавала себя щедро, с радостью, неся наслаждение
другим, наслаждалась сама.
Голосовые связки у Руслановой были такой выносливости, что позволяли ей
участвовать в четы-рех-пяти концертах за вечер. А сколько было сольных
концертов! При мне секретарь Омского обкома партии, специально прилетевший
в Москву, очень просил ее выступить у них в городе.
И она полетела в Омск, в Тюмень, в Томск и пела не скупясь, не жалея себя.
Ни одна певица не работала столько, сколько Русланова.
С тех пор мы часто встречались и у Евдокии Дмитриевны, и у меня, и у самой
Лидии Андреевны.
Когда я пришел к Руслановой впервые, меня поразила и ее квартира на улице
Воровского, изящно отделанная в русском стиле (а тогда еще на этот стиль
моды не было и в помине), и коллекция картин русских художников.
— Не удивляйтесь, — сказала хозяйка, — они помогают мне петь, навевают
настроение. Об этих полях, об этих лесах и реках, об этих бабах я и пою.
— И она указала на картины Шишкина и Малявина.
Наша дружба с Лидией Андреевной продолжалась до последних дней ее жизни.
Она была прекрасной души человеком, была большим другом нашей семьи. Бывают
люди, которые в повседневном общении каждым своим словом, взглядом, улыбкой
точно одаривают вас. Такой вот и была Русланова. Она никогда не слушала
собеседника из вежливости — слушая, она соучаствовала в разговоре и сопереживала.
Может быть, потому так и действовало ее пение на слушателей, что в нем
чувствовалась цельность, единство человека и артистки. Она была доброй
русской душой, охотно откликалась на приглашения друзей, хотя всегда была
страшно занята и концертами и, главное, подготовкой к ним. Но придя в
гости, легко поддерживала беседу, слушала пение других, пела сама и вмиг
очаровывала незнакомых людей.
А как легко и весело умела она откликнуться на шутку. Помню, она должна
была прийти к нам на семейное торжество и мы решили встретить ее по русскому
обычаю — хлебом-солью и песней. Раздался звонок, жена взяла приготовленный
поднос, покрытый старинным рушником, мы с сыном встали рядом, а за нами
— гости. Дверь распахнулась, и мы увидели несравненную Лидию Андреевну
— меховая шуба и пуховый белый платок делали ее похожей на «сударушек-боярушек»
из русских сказок и былин. Гости грянули «По улице мостовой», и на словах
«.За ней парень молодой.» сын бросился ухаживать, помогая ей раздеться.
Казалось, ни на миг не смутил ее этот необычный прием, она сейчас же включилась
в игру и на старания «молодца» озабоченно ответила: дескать, парень ты
хорош, только больно молод для меня — и сама рассмеялась, и все рассмеялись.
Петь в этот вечер она не могла, и мы поставили ее пластинки. Слушая «Степь
да степь кругом», все наслаждались, а Русланова, вдруг сказала, что в
этой записи песня звучит неправильно и последние ноты надо брать сильнее.
Мне казалось, что в записи все сделано очень хорошо, но Лидия Андреевна
все-таки осталась при своем мнении, и я тогда понял: как у всякого большого
художника, в ее воображении песня — эта и любая другая — продолжала жить
живой жизнью, а не оставалась застывшей, и поэтому каждый раз она и слышит
и поет ее совершенно по-другому.
Помню, как, узнав о предстоящей свадьбе моего сына, она сказала:
— Ну, Сережа, приду к тебе на свадьбу обязательно. Петь не буду, а сплясать
— спляшу.
И надо себе представить, когда гости сели за стол, вдруг раздался звонок.
Не помня себя от радости, я закричал:
— Ура! Лидия Андреевна Русланова приехала! Все вскочили, зааплодировали.
А Лидия Андреевна, хотя была уже очень больна, вошла торжественная, сияющая
добротой и оживлением. Подошла к молодым, поздравила их и потом села за
стол на почетное место посаженой матери. И как ни уговаривал я ее не петь,
зная ее состояние, она все же спела «Очаровательные глазки», приведя в
восторг не только гостей, но и жильцов всего подъезда: едва услышав голос
певицы, все сбежались к нашей двери, ее пришлось распахнуть настежь.
Лидия Андреевна была в тот вечер обворожительна. Она рассказывала истории
из своей жизни, и рассказывала так же выразительно, как и пела; никого
не обошла своим вниманием, каждому подарила либо душевное слово, либо
приветливый взгляд.
Мы веселились до трех часов ночи, и я знал, как трудно ей держаться, но
она ничем не обнаружила своей болезни, даже ела то, что было запрещено
врачами. Все были от нее без ума. Ее снимали на кинопленку, а потом молодежь
проводила ее на машине.
Сама Лидия Андреевна была радушной и хлебосольной хозяйкой. На стол подавалось
все, что было в доме, и угощение лежало не нарезанное ломтиками, а прямо
целыми окороками. Но, как это ни покажется странным, она любила собирать
небольшие компании, по нескольку человек, чтобы можно было поговорить
душевно, не распыляясь. И чего она особенно не любила, так это панибратства.
В ее собственном поведении никогда не было ни одной черточки, могущей
опростить взаимоотношения. И в то же время она была щедрой и отзывчивой
к людям.
Неверно думать, что Русланова пела стихийно, как Бог на душу положит.
Хотя сама она и говорила не раз, что поет, как птица, которую выпустили
из клетки.
— Я выхожу на сцену и ощущаю себя птицей. Мне хочется петь, и я пою.
Это верно, в ее песнях была вольность и самозабвение. Но в то же время
певица много и тщательно работала над каждой песней, продумывала каждое
слово, каждую интонацию, каждый жест — пробовала, повторяла, добивалась
желанного и умела быть к себе строгой, самокритичной. Она ведь и утверждала,
что песню не поет, а играет. Помимо прекрасного голоса, которым наградила
ее природа, и тонкой музыкальности, дававшей ей возможность улавливать
малейшую фальшь баянистов, у нее был талант драматической актрисы, и зритель,
слушая ее, видел все, о чем она пела, а главное, чувствовал атмосферу
происходящего.
Не случайно каждая песня превращалась у Руслановой в маленькое представление,
где были свои завязка, кульминация и развязка, своя кода. Причем она сама
себе была режиссером — и надо только удивляться, как безукоризненно точно
находились ею детали, колорит, общий стиль. Вероятно, потому, что певица
обладала тонким вкусом и пониманием задач, целей и средств своего искусства.
Я как-то спросил Лидию Андреевну, почему она поет: «Меж двумя хлебородными
нивами небольшой протекал ручеек», когда у Некрасова написано: «.небольшой
расстилался долок». Она тут же мне ответила, что из современных зрителей
мало кто знает, что такое «долок», а «ручеек» — поймут сразу.
— Думаю, Некрасов простит мне этот грех. Я делаю это для того, чтобы во
время исполнения публика не спрашивала друг у друга, что такое «долок».
Это говорит о том, что Русланова сознательно делала то, что делала, а
вовсе, как некоторым казалось, не от непонимания. В любой песне у нее
была своя трактовка, и музыкальная и текстовая. В песне «Вот мчится тройка
удалая» певица не изображала
«колокольчик — дар Валдая», но оставалось впечатление, что эти колокольчики
звучат. Звенел и переливался теплый человеческий голос, а в нем слышался
металлический перезвон колокольчиков.
Особенно чистым и ясным голос становился в самых драматических местах.
«И он запел про ясны очи» — тут он мощно взлетал вверх, и в чистоте его
звучания как бы отчетливее слышалось горе и кручина ямщика, потому что
эта фраза вырывалась из груди как крик, почти как вопль. На словах «.тройкой
тешился детина» голос, обретая форте, стремился заглушить отчаяние, безысходность
навсегда сломанной жизни ямщика. А слова, в которых слышится укор: «.зачем,
зачем, о люди злые, вы их разрознили сердца», звучали тихо и устало. Такие
краски создавали необходимый драматический контраст, напряженность атмосферы.
Но в другой раз эту же песню Русланова могла спеть на улыбке — как бы
не всерьез принимая историю, а словно намекая, что в таких рассказах всегда
сгущаются краски. В третий — очень мажорно, даже оптимистично, утверждая,
что страдающий «детина» молод и силен, в конце концов преодолеет горе
и еще будет счастлив.
Трудно сказать, от чего зависела такая смена настроения и ее отношения
к происходящему в песне, — наверно, от каких-то собственных переживаний
певицы. Но не случайно баянисты, с которыми выступала Лидия Андреевна,
сетовали на нее; нужно было быть очень чуткими чтобы безошибочно идти
за ее настроением. «Сегодня вы так поете, завтра иначе — никак под вас
не подладишься», — говорили они ей.
— На то я и Русланова, — отвечала она, — сегодня я эту песню так чувствую,
а завтра — совсем по-другому.
Как бы она ни трактовала песню, голос ее широко и свободно переливался
от форте к нежному пианиссимо. И это так завораживало, что, бывало, стоишь
за кулисами и думаешь: господи, и откуда такой божественный дар у этой
простой русской женщины, откуда сила такая околдовывающая?
Она много пела песен о разлуке — их много живет и в народе, и ситуации
песен так или иначе повторяются. Но таким богатым было ее воображение,
так тонко знала она человеческую душу и так гибки были ее выразительные
средства, что во всех этих песнях возникали разные образы — похожее, сходное
в них найти было трудно.
Вот одна ее песня про разлуку — «Уж ты сад, ты мой сад». Описывая, как
осыпается сад, героиня Руслановой передавала свою глубокую печаль от предстоящей
разлуки с милым. Но ехидно и язвительно выговаривая ему, что вот, дескать,
он со всеми прощается, а с ней только ругается да бранится, она корила
и упрекала его,' и в интонациях слышались отголоски их частых ссор, их
неладная жизнь. Она говорила с ним недобро, но одновременно в голосе звучали
и обида и горечь от его пренебрежения. И именно эти оттенки делали таким
естественным переход к примирению, когда она подсказывала, как надо прощаться
с любимой: «Не ругайся, не бранись — скажи: милая, прощай, уезжаю в дальний
край». И из всех этих сложно переплетенных интонаций возникала тонко построенная
психологическая сцена.
А вот еще одна песня о разлуке — «Мальчишечка-бедняжечка». Совсем другой
колорит, но опять — живая, волнующая картина. Девушка поет песню в момент
расставания, и «мальчишечка», может быть, даже плачет. А у нее в голосе
такое блаженство, она словно заходится от счастья. Расставаясь, она снова
и снова переживает свою счастливую любовь, которой полна до краев. Любовь
так сильна, что разлука не может ее омрачить. И до того она любит этого
«бедняжечку», до того жалеет его, видя, как он страдает, что начинает
относиться к нему даже как-то по-матерински — эти материнские интонации
очень отчетливо проступали в голосе Руслановой. Слушаешь и удивляешься:
каким нежным и теплым, каким ласково-переливчатым может быть ее голос,
когда надо выразить тончайшие состояния человеческой души.
Она была очень музыкальна, и едва раздавались первые звуки, как с ней
что-то происходило и она вся уже была во власти музыки. Поэтому, наверно,
она так естественно могла начать песню с любой сильной ноты.
В этом сказывалась ее неуемность. Неуемность чувствовалась во всем, в
каждой песне. Всегда на каких-то нотах казалось, что чувство перехлестнет
через край. Но у нее было точное чутье, и в таких местах она только давала
почувствовать, какие силы таятся в ее душе.
Было интересно следить за тем, как песня живет в голосе, как она меняется,
как что-то неуловимое преображает ее.
Кроме удовольствия, это была еще и большая школа мастерства. Русланова
никогда не разрушала образ песни: героиня могла быть сегодня более задиристой
или более лиричной, более язвительной или более покладистой — любой, как
всякий живой человек, но это не выводило ее за границы определенного характера,
образа.
Особенно поражало, что во всех этих изменениях не было ничего искусственного,
придуманного, рафинированного. И всегда думалось: как хорошо надо знать
душу народа, чтобы так свободно чувствовать себя в стихии русской песни.
Многое из того, что пела Русланова, я очень хорошо знал, так как по многу
раз слушал в исполнении разных певцов и сам напевал. Поэтому мне всегда
очень ясно виделось то, что вносила Русланова в свое исполнение. И, признаюсь,
я поражался свежести, оригинальности, неожиданности ее акцентов и интонаций.
Я считаю, что именно Русланова вернула многим песням вторую жизнь и они
снова стали не только популярными и любимыми, но в почти первозданной
свежести напомнили забытую и ушедшую жизнь нашего народа.
Я уже рассказывал, как она пела, вернее, какую трагедию раскрывала в песне
«Меж высоких хлебов затерялося». Не менее драматично звучали у нее, например,
«Вниз по Волге-реке», где она показывала трагедию отвергнутой любви, или
«Степь да степь кругом», где финальной, самой высокой нотой: «.а любовь
ее я с собой унес» — передавала тоску человека, в последний, смертный
час понявшего силу своей любви.
Русланова очень искусно умела пользоваться контрастами. «.Схо-о-орони
меня», — долго тянула она на фальцете, передавая всю горечь прощания с
жизнью, а переходя к земным заботам, начинала на низкой ноте: «А коней
моих.»
Вообще я заметил, что Русланова находила какое-то одно, главное для нее
слово и оно было ключом ко всей песне, определяло ее трагическое, мрачное
или шуточное, веселое звучание. Может быть, ей запала в душу манера Плевицкой,
которая пользовалась этим приемом. Например, Плевицкая в фразе известного
романса «Навеки разбита вся жизнь молодая» в слово «навеки» вкладывала
такую глубину отчаяния, что слушатели всем существом ощущали: сломана
целая человеческая судьба.
Но в этом нельзя видеть никакого подражания. Русланова сама часто говорила
певицам, с которыми занималась, что повторить никого нельзя: так, как
я спою, вы не споете, не потому, что я лучше вас, а потому, что я — другая,
по-другому чувствую, так, как мне свойственно. И самое главное — найти
свойственное вам. Без этого нет певицы.
— Пойте, как поется, только осмысленно, — любила она повторять.
Этой осмысленностью пронизано все ее исполнение. В песне «Липа вековая»
рассказывается о том, как колокольный звон пробудил воспоминание, тоску
о потерянной любви. Русланова начинала петь с тихой, задушевной ноты и
развивала ее на слове «векова-а-ая» до форте, как бы передавая огромность
страдания, которым была наполнена вся прошедшая жизнь. Но во всех нотах
оставалась словно бы какая-то незавершенность, словно недоговоренность,
и она вела к главному слову, определявшему трагедию: «Молодца сковали
золотым кольцом». И в этом жестко произнесенном, как бы упавшем слове
— «сковали» — слышался удар, рассекший жизнь надвое.
Тот же прием использовала она и в шуточных песнях. Например, в фразе припевки
«На дубу сидит ворона» — «.у какой-нибудь разини отобью миленочка» — главным
для Руслановой было слово «разиня», и в него она вкладывала не один, а
как бы несколько смыслов. Не только насмешку над разиней, но и убеждение,
что раз любишь, то надо беречь свою любовь, охранять ее. В слове же «отобью»
было столько силы, уверенности и задора, что вы не сомневались: такая
отобьет.
Русланова имела право говорить, что она песню не поет, а играет. Она как
бы раскладывала ее на действующих лиц, и в каждой песне у нее были живые
люди, образы которых она творила. В песне о Стеньке Разине она создавала
характер вольнолюбивого казака, который, пренебрегая опасностью, добивался
желанного. В песне «Окрасился месяц багрянцем» возникал образ решительной,
волевой женщины, которая когда-то была обманута, а теперь готова отомстить
за поруганную любовь. Русланова поет эту песню решительно и как-то даже
жестко, на повышенных тонах, и находит множество оттенков и модуляций
голоса, чтобы сказать больше, чем говорится в словах, чтобы передать всю
сложность чувств своей героини. Интересно, что куплет о «ножике булатном»
Русланова опускала вовсе, такая прямая деталь была ей не нужна. Для передачи
остроты и драматизма она находит иные, более тонкие средства. В фразе
изменника, приглашающего «красотку» снова на свидание — «.в такую шальную
погоду нельзя доверяться волнам», — звучала одновременно и бравада, а
в слове «нельзя» — как бы авторское, певицы грозное предупреждение. А
вопрос обманутой женщины: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой?» — звучал мягко
и вроде бы с искренним недоумением. Но в каком-то обертоне — язвительно
и с предчувствием торжества мести, и это чувство открыто, широко перерастало
уже в следующие слова: «Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась
тебе?» Героиня Руслановой в этой песне всегда напоминала мне леди Макбет
Мценского уезда.
Главная черта таланта Руслановой — задорность, заразительность — особенно
проявлялась при исполнении ею шуточных песен, частушек, припевок. Знала
она их великое множество. В их исполнении появлялась у нее та в хорошем
значении слова за-лихватскость, которая никому не позволяла оставаться
равнодушным. Она словно вливала в вас настоящий жизненный эликсир, и вы
чувствовали, как быстрее начинала бежать кровь по жилам и любые непреодолимые
препятствия начинали казаться преодолимыми. Это истинно русская черта
ее творческой и человеческой души.
В шуточных песнях Руслановой основными красками были лукавство и юмор.
Но, Боже мой, сколько она находила для этих красок оттенков и полутонов.
В «Коробейниках», например, на
словах «знает только ночь глубокая, как поладили они» передавала она счастье
влюбленных, чуть подшучивая над ними, а в словах «распрямись ты, рожь
высокая, тайну свято сохрани» звучало торжество любви. И оттого, что торжество
соседствовало с доброжелательным лукавством, оно было еще значительнее,
еще ярче.
А вспомните, что вы сами чувствовали, читатель, когда Русланова начинала частушки:
Раздайся, народ, меня пляска берет.
В ней словно что-то огненное клокотало внутри. И никакой возраст и болезни
не могли погасить этого огня. Она была неуемной в своем творчестве — недаром
же после смерти на ее сердце обнаружили следы нескольких инфарктов, с
которыми она справлялась, как богатырь.
.Раздайся, народ, меня пляска берет.
А ведь она не плясала вовсе, но вам казалось, что вы видите самозабвенную
пляску, такую, что и самому трудно усидеть на месте. Плясало у Руслановой
все в душе, а внешне этот вихрь выражался только намеками — плечом поведет,
голову наклонит, рукой над головой покрутит да кинет сверкающий задором
взгляд. Чтобы все это было гармонично, нужна огромная работа. Без тщательной,
филигранной отделки, без продуманности жеста, позы, взгляда — совершенства
достичь невозможно. Но, конечно, и без таланта — все останется лишь технологией.
Не опаленная талантом технология есть не больше, чем набор выразительных
средств, а не произведение искусства.
Слушая частушки Руслановой, вы чувствовали, что в ней соединяются и талант
и мастерство. И ясно представляли себе удалую деревенскую девицу, которая
победно вышла в круг. И хотя она поет: «Гармонист, гармонист, ты меня
не бойся, завлекать тебя не стану, ты не беспокойся!» — певица произносила
это таким плутовским тоном, что становилось ясно: ее героиня знает силу
своих чар и трудно будет гармонисту, да и другим парням устоять против
них.
А вот другая, казалось бы, сходная по настроению песня — «Камаринская».
Но для нее Русланова находит иные краски, и это уже совсем иной характер.
В этой песне было упоение жизнью, как у малявинских баб. «Уж ты бабочка
мо-о-олоден-нь-кая», — произносила Русланова, протягивая «о» на разные
манеры так, как делает это человек, желающий передать крайнюю степень
своего восторга, счастья, беспредельность жизненных сил, а после «о» рассыпает
в стаккато остальные слоги, и также через маленькую паузу — слово «хорошенькая»,
и в звуках голоса — упоение жизнью. Когда Русланова исполняла эту песню,
казалось, что только так можно и нужно ее петь, хотя известны были и другие
манеры ее исполнения. Когда я сказал ей о естественности и простоте, она
ответила:
— А сколько я над этим думала, сколько искала и пробовала?!
Шли годы, и популярность Руслановой росла, по-прежнему зрители не давали
конферансье договорить ее имени, обрушивая гром аплодисментов. И выходила
Русланова теперь уже на сцену величаво и степенно, как царица, — да ведь
она и была царицей русской народной песни, и с гордостью, интуитивно несла
в себе ее высокое искусство. И сколько бы раз ни слушали вы частушку или
припевку, вы каждый раз заново переживали события, о которых рассказывала
Русланова. Происходило то, что самому себе нельзя было объяснить: будь
то суровый воин, или строгий академик, или простая деревенская женщина
— все подпадали под власть искусства этой артистки, под власть ее личности,
под власть той великой силы народного духа, которая творит историю. Русланова
несла в себе эту силу, сама ею держалась и передавала ее своим слушателям.
С самых первых дней войны Русланова была в фронтовых бригадах, которые
обслуживали передовые позиции. И, как солдат, с песнями дошла до Берлина,
до рейхстага. И там, на его ступенях, первая русская артистка пела солдатам-победителям русские народные песни. И можно сказать, что
она воевала вместе с солдатами. И не только своими песнями: на свои средства
она приобрела батарею «катюш», и они в опытных и искусных руках артиллеристов
«пели» по-своему дружеским хором.
И народ любил певицу, думаю, не только за открытость, щедрость, но и потому
главным образом, что она никогда не сфальшивила, не изменила насильно
ни одной интонации звучания народной песни — она ее по-своему совершенствовала,
но никогда не приспосабливала к моде, не лишала черт подлинной народности.
Человеком она была таким же открытым, общительным. Об этом ходит много
самых разных анекдотов, теперь уже превращающихся в легенды. Сама Лидия
Андреевна рассказывала мне такую историю.
Это было во время войны — она выступала в прифронтовом госпитале и возвращалась
в отведенное артистам место отдыха. Одетую в телогрейку и повязанную платком
— дело шло к зиме, — ее нельзя было отличить от местных жителей. Идет
и видит: на поляне трое бойцов крутят патефон и слушают ее «Липу вековую».
— Отдыхаете? — спрашивает.
— Не, мы на посту.
— На посту, а патефон крутите.
— Не твое дело, тетка, проходи.
Русланова видит, что ребята ее не узнают, и уж тут никак не может упустить
случая разыграть их.
— А кто же это поет у вас?
— Ну и темная же ты, тетка! Это поет знаменитая Русланова. Неужели не
слыхала?
— Как не слыхала, когда я и есть Русланова. Тут они подняли ее на смех.
Когда они поутихли, она серьезно сказала:
— Не верите — могу документ показать.
— Да документ у тебя, может быть, фальшивый.
— Ну, тогда голос настоящий. — И она запела ту же «Липу вековую». Бойцы
так и остолбенели. Уж потом извинялись, извинялись. И вместе хохотали.
То, что она с солдатами дошла до Берлина и пела на ступенях рейхстага,
— это, с одной стороны, факт удивительный, поражающий, а с другой стороны,
такой для нее естественный, что сейчас, когда он стал достоянием истории,
думаешь, что иначе и быть не могло. Да, она вдохновляла солдат своими
песнями, но и сама вдохновлялась их подвигами, чувствовала себя частицей
русской армии, как и частицей русского народа.
Уже много лет спустя после войны, в начале 70-х годов, Лидии Андреевне
предложили сняться в фильме «Я — Шаповалов», посвященном Великой Отечественной
войне. В фильме нужен был характерный эпизод: Русланова поет солдатам
в лесу, на привале. Лидия Андреевна сначала отказалась.
— Если бы это было тридцать лет назад. — сказала она.
Но режиссер убедил ее, что сделает все, чтобы скрыть на ее лице эти прошедшие
тридцать лет. Убедило ее, наверно, все-таки не это. Ей самой захотелось
вспомнить военное время, оказаться в обстановке необыкновенного душевного
подъема. Она очень волновалась перед съемкой и все умоляла режиссера не
показывать ее лица, хотя выглядела очень хорошо. Ее так и сняли со спины,
в отдалении. Зато пела она так же задорно и зажигательно, как тридцать
лет назад, и снимавшимся в этом эпизоде молодым солдатам не надо было
изображать, что Русланова им нравится. Она им нравилась и в самом деле,
как и их отцам и дедам на настоящем фронтовом концерте. А сама Лидия Андреевна
говорила потом:
— Ох, как живо вспомнились мне годы войны! Окопы, землянки, поляны, госпитали,
клубы осажденного Ленинграда — где только не приходилось петь!
Лидия Андреевна была человеком истинно русского характера, она была твердой
и несгибаемой. Ее характер позволил ей выдержать самые суровые испытания,
никакие несчастья не согнули и не сломили ее. Она всегда оставалась верной
своим правилам, никогда ни в чем не покривила душой — ни в искусстве,
ни в жизни — и в искусстве и в жизни верила в торжество правды. Это, наверно,
и наполняло ее песни такой силой. Эта законченность ее характера сказывалась
не только в содержании ее искусства, но и в его форме — никогда не выносила
она на эстраду ничего расплывчатого, сюсюкающего, неопределенного. И не
только потому, что это ей не нравилось или она считала это недостаточно
выразительным, — просто ей в голову не могло прийти, что такие краски
можно использовать.
Даже когда в дружеской компании пела она романсы — это всегда были мужественные
романсы, так по крайней мере они звучали.
Она и в жизни была прямая, честная, говорила, что думала, и в лоб, сгоряча
могла сказать горькую правду человеку.
Ее любили. Города стояли в очередь на ее концерты. Она выходила на сцену
и отдавала себя людям — в любом зале, в Консерватории, в Зеленом театре
Парка культуры, где ее мощный голос не нуждался в микрофоне, в цехе завода
— и каждый звук ее сердца находил отклик в сердцах людей.