С Лидией Андреевной Руслановой мы познакомились в конце 1928-го — начале
1929 года. Произошло это на одном из сборных концертов, весьма распространенных
в те времена. Где точно — не помню, да и не в этом суть. Важно, что тогда,
в годы первых пятилеток, концертная жизнь столицы била, как говорится,
ключом и ни одно мало-мальски выдающееся событие не обходилось без развернутой
эстрадной программы. Не только известные артисты, но даже новички, дебютанты
вроде нас с М. Хрусталевым выступали почти ежедневно, а то и по два-три
раза в день. Выезжали в Кузбасс, на строительства крупнейших промышленных
комбинатов, концертировали в цехах только что пущенных в строй заводов,
в сельских районах и, конечно, на самых различных концертных площадках
Москвы — от Колонного зала Дома Союзов до небольшого фабричного клуба.
В концертах, к которым быстро «подключили» и наш новорожденный дуэт, рядом
с блистательными мастерами эстрады — Н.
Смирновым-Сокольским, А. Алексеевым, Г. Афониным, В. Хенкиным, М. Гаркави,
Л. Утесовым, Риной Зеленой и многими, многими другими — принимали участие
и театральные знаменитости, такие, как Е. Гельцер, В. Барсова, М. Рейзен,
И. Козловский, М. Семенова, Т. Бах, Г. Ярон, Н. Бравин, С. Образцов, О.
Власова, И. Гедройц — всех не перечислить. И неизменно на самые крупные
и ответственные площадки — в Большой зал Консерватории, в Дом Союзов или
в недавно открытый клуб имени Зуева, клуб имени Кухмистерова или в залы
Центрального дома Красной Армии — приглашалась Лидия Андреевна Русланова.
Вместе с нею мы участвовали в спектаклях Московского мюзик-холла и в концертах
столичных и ленинградских кинотеатров, где перед сеансами тогда также
выступали «звезды» эстрады — Грановская, Менделевич, Тамара Церетели,
Изабелла Юрьева и другие. Помню, что одно время, когда мы с Хрусталевым
входили в эстрадную группу под руководством известного конферансье Е.
Полевого-Мансфельда, Лидия Андреевна охотно соглашалась петь на концертах
нашего небольшого коллектива. Иногда, выезжая куда-нибудь с сольной программой,
она приглашала с собой и нас. Так что встречались мы довольно часто. И
очень искренне ее полюбили.
Русланова относилась к нашей паре с большой теплотой, как подлинный друг.
Ее расположение мы почувствовали сразу же после своего дебюта и, естественно,
обрадовались. Возможно, что Лидию Андреевну чем-то трогала наша «зеленая»,
еще ничем не защищенная юность, может быть, ей нравились наши танцы. Так
или иначе, но на концертах Русланова нередко поднималась на сцену, чтобы
посмотреть нас из-за кулис, а в гастрольных поездках брала меня с собой
в гостиницу, на ночлег. Конечно же, мы говорили ей «вы, Лидочка», она
нам — «ты» и со свойственным ей остроумием нашла для нас некое общее имя
— Нюрки-Мишки — и называла нас большей частью именно так. Казалось, что
Лидия Андреевна добровольно взяла на себя роль своеобразного опекуна нашей
неоперившейся пары: что-то иногда подсказывала, в чем-то поддерживала,
а за что-то и порицала, наставляла на путь истинный. И к тому же в начале
знакомства постоянно уговаривала нас пожениться (что мы впоследствии и
сделали, навсегда присвоив Руслановой шутливое звание свахи).
Признаюсь, такое отношение известной артистки не только льстило нашему
самолюбию. Мы им гордились тем более потому, что Лидия Андреевна была
человеком отнюдь не «гладким» и не так уж часто жаловала людей своей привязанностью.
Многие вообще считали ее слишком своенравной и нетерпимой. Однако с подобной
оценкой я категорически не согласна.
Спору нет, это была натура чрезвычайно сложная, даже противоречивая. Она
действительно могла высмеять, уколоть язвительной репликой, могла и покапризничать
без нужды. Но не говоря уж о том, что мы никогда не слышали от нее резкого
слова или иронической интонации, ни ее властный тон, ни ее сарказмы и
капризы не могут заслонить от меня — так же, как и от всех, кто знал ее
чуть ближе, — самого главного, самого важного в характере этого удивительного,
такого незаурядного и яркого человека. Сегодня же, оглядываясь на прошлое,
особенно ясно видишь, каким большим сердцем обладала Русланова, видишь
всю широту ее души, ее жизнерадостность, деятельную, если можно так выразиться,
и очень добрую.
Правда, многое в памяти уже стерлось. Вспоминаются лишь какие-то детали,
мелочи, на первый взгляд, может быть, и незначительные. Однако искусство
Руслановой было столь совершенным, оставило по себе такой заметный след,
что, думается, любой, пусть даже пустяковый штрих может дополнить портрет
выдающейся артистки.
В дни Великой Отечественной войны мне рассказывали (об этом же не раз
печаталось в газетах и журналах), как активно, другого слова, пожалуй,
не подберешь, реагировала она на чужое горе, как, выслушав человека, узнав
о его беде, немедленно пыталась найти выход. Или, поскольку чаще всего
это случалось в поездке, обещала посодействовать и, вернувшись в Москву,
в самом деле помогала чем могла.
Вспоминается, как на финском фронте поездка длилась целый месяц и спать
приходилось всем в одном помещении. Гаркави, кажется, никогда не терявший
чувства юмора, любил посмеяться, поострить и перед сном, устраиваясь на
нарах после утомительного, а порой и очень тревожного дня. Лида же не
на шутку сердилась на него за это и время от времени обрывала: «Ну хватит,
пора спать!» Кстати говоря, насколько я помню, Михаила Наумовича мало
задевали наставления его строгой жены. Напротив, иногда он даже подчеркивал
свою «кротость» перед ней. Во всяком случае, я не раз видела, как супруги
«обыгрывали» на эстраде свои взаимоотношения: она в паузе между песнями
бросала в его адрес острое словечко, а он якобы смущался, краснел и поспешно
ретировался за кулисы. Бывало, что в этом «ключе» они разыгрывали чуть
ли не целые интермедии. Вот и тогда, на фронте, в ответ на замечания Руслановой
Гаркави, как правило, послушно умолкал. Но руководитель нашей фронтовой
бригады М.М. Шапиро воспринимал эти стычки совсем иначе — его, видимо,
раздражал «командный» тон Руслановой, он обижался за Гаркави. И однажды
они с Лидией Андреевной на этой почве поссорились всерьез, казалось бы,
и надолго. Тем не менее, когда через несколько дней Шапиро заболел, все
заботы о нем, в условиях фронта очень и очень нелегкие, взял на себя не
кто-нибудь другой, а именно Русланова. Причем ухаживала она за ним так
тщательно, проявляла такое трогательное внимание, что Михаил Минаевич
запомнил это надолго.
Лидия Андреевна была на редкость дисциплинированна, требовательна, даже
придирчива к себе: она нередко испытывала чувство творческой неудовлетворенности,
знакомое каждому из нас. Но, несмотря на это, всегда держала себя «в кулаке»,
никому не показывала своих сомнений, не «выплескивала» их наружу. Мало
того, никто из нас никогда не видел ее утомленной, с усталым лицом, с
опущенными плечами. Собранная, подтянутая, она всегда выглядела свежей,
радостной. И хотя этот концерт мог быть у нее уже вторым или третьим за
день, появление Руслановой за кулисами неизменно создавало атмосферу праздника.
Да и не только за кулисами — такое же настроение возникало вокруг Лиды
в любой обстановке. Помнится, после войны мы иногда встречались в пошивочных
мастерских Всесоюзного концертного объединения. В те годы эти мастерские
находились в сыром и довольно мрачном помещении. Но стоило туда войти
Руслановой, как в сумеречных, подслеповатых комнатах все словно светлело,
озарялось ее весельем, ее звонким, задорным смехом.
Впрочем, в этой женщине меня поражало многое. Скажем, ее размах. Во время
войны, например, на ее средства была построена не более и не менее как.
батарея артиллерийской техники. Или ее безукоризненный художественный
вкус — удивляло, что она, получившая не бог весть какое образование, умела
тонко чувствовать живопись и собрала великолепную коллекцию картин мастеров
русской школы.
Немудрено поэтому, что при самом различном отношении к Руслановой она
вызывала у всех окружающих от мала до велика чувство глубокого уважения.
Мы с Хрусталевым были влюблены в ее искусство и никогда не пропускали
случая снова и снова послушать пение Лиды. Я не берусь анализировать творчество
певицы, но отлично помню, как будоражили душу многие ее песни.
При первых же звуках руслановского голоса у слушателей загорались глаза
и в зале не оставалось, по-моему, ни одного равнодушного человека. Это
был голос необычный, не похожий ни на какие другие голоса — низкий, грудной,
но в то же время очень звонкий. И таким же необычным, своеобразным казался
мне творческий почерк певицы, ее исполнительская манера. Она-то, на мой
взгляд, и придавала особое обаяние пению Руслановой.
Вполне вероятно, что певческая культура, уровень вокальной подготовки
таких известных и глубоко почитаемых мною певиц, как И. Яунзем или А.
Загорская, были выше, чем у Руслановой. И все-таки Лидия Андреевна оставалась
на нашей эстраде по-своему единственной и неповторимой. В ее пении действительно
слышался, как писали когда-то, и подлинно русский простор, и русская народная
удаль. Диапазон у Руслановой был поистине необъятным, и, кажется, все,
что вмещает в себя само понятие «русская песня» — былина и частушка, героический
сказ и жанровая зарисовка, — все входило в ее репертуар. Конечно, все
эти песни становились доступными певице благодаря ее таланту и мастерству.
Но едва ли не самую большую роль тут играл, по-моему, блестящий актерский
дар, которым ее наделила природа. Русланова, как она сама говорила, не
«сказывала», а «играла» песню. Раскрывая многообразие песенных образов,
она преображалась, иногда до неузнаваемости. А мы, слушатели, вместе с
нею переживали и радость и боль ее героев. Будто своими глазами видели
все, о чем рассказывала нам песня.
Руслановой приходилось слышать упреки в «подделке», в примитивной «псевдонародности».
И наиболее яростным нападкам подвергались ее любимые городские жестокие
романсы. Несправедливость этих обвинений сегодня особенно очевидна. Ведь
в том-то и дело, что в искусстве Лидии Андреевны все было подлинным. И
«У колодца», и «Очаровательные глазки» или, допустим, «Златые горы» она
впервые услышала и полюбила еще в юности, работая на мебельной фабрике.
И пела их — так же как она пела русские народные или современные советские
песни, вплоть до «открытой» его «Катюши», — без всякого сентиментального
надрыва. А если уж «со слезой», необходимой и оправданной, то все равно
без манерности, просто и безыскусственно.
Никакой стилизации не было также ни в концертном костюме Руслановой, ни
в ее манере держаться. Вот ведь попробовала она как-то выступать в традиционном
«боярском» костюме, но вскоре же от него отказалась. Это нарядное одеяние
так и осталось для нее чужим, «не прижилось». И певица, не обращая внимания
на упреки в «вульгарности», продолжала выходить на эстраду все в том же
ярко расшитом сарафане, часто в лаптях, в платке, покрывавшем голову,
как и полагалось у ее землячек, замужних крестьянок из саратовской деревни
да и вообще на Руси.
Всем известно, каким ошеломляющим успехом сопровождались выступления Руслановой
в самых различных аудиториях. Однажды, например, в первые годы коллективизации
мы давали концерт в Смоленске. Зрители, съехавшиеся туда из области, из
недавно созданных колхозов, еще не привыкли к гастролям столичных артистов
и принимали нас более чем сдержанно — никому не аплодировали, на все реагировали
иначе, чем городская публика. «Прошла» у них только одна Русланова. Ей
кричали с мест: «Еще! Спой что-нибудь еще!» А после концерта за кулисы
явилась целая делегация и, низко, «в пояс» кланяясь, благодарила артистку.
Но совсем особой, легендарной, я бы сказала, популярностью пользовалась
она в армии. Разумеется, так же как и Русланова, мы все постоянно участвовали
в военно-шефской работе. Но говорят, что песня всегда дружит с солдатом,
и в походе и на привале, что расстается он с нею только в бою. Можно себе
представить, какую радость испытывали солдаты, если знакомая, любимая
песня — а пластинки Руслановой уже появились везде — сама приезжала к
ним в гости: в клубы, в казармы, в лагеря, а потом и на линию фронта,
к переднему краю! Поэтому на любом воинском концерте, где бы он ни проходил
— на Дальнем Востоке, в частях ОКДВА или в Москве, на выпускном вечере
Военно-воздушной академии РКК, выступление Руслановой оказывалось «гвоздем»
программы, а она сама — наиболее желанной гостьей. То же самое я наблюдала
и в начале Великой Отечественной, выступая вместе с ней на московских
призывных пунктах. Солдаты и офицеры не только вызывали ее без счета,
а потом приносили цветы и писали письма. Случалось, что аплодисменты зала
на ее выступлении прерывались громогласным, торжественным «ура!». И встреча
с Руслановой превращалась в настоящий патриотический митинг.
Больше всего мне памятны триумфальные выступления Лидии Андреевны в дни
войны с белофиннами. Концертная бригада, в которую, помимо Гаркави и Руслановой,
входили ее постоянный аккомпаниатор, виртуоз на саратовской гармошке В.
Максаков, баянист И. Голый, братья Набатовы, жонглер Спивак, вокальный
дуэт Хромченко и Юровецкий и мы с Хрусталевым, выехала на фронт зимой
1940 года. Красная Армия наступала. Работать приходилось в очень тяжелых
условиях. Я имею в виду не только постоянное напряжение — ведь за двадцать
восемь дней мы успели дать более ста концертов, — не только обстрелы,
под которые мы иногда попадали, но в ту зиму на севере стояли жесточайшие
морозы, а мы непрерывно передвигались. «Путешествовали» как попало: то
на автобусе, то на дрезине, то на самолете, то на санях, шли иногда и
на лыжах. И таким же «разнообразием» отличались наши концертные площадки:
выступали и в блиндажах, и в небольших, искусно замаскированных землянках,
в ангарных палатках и в походных госпиталях.
Ближе к передовой концерты давались порой в фанерных, почти летних домиках
— наши солдаты воздвигали их «на ходу» взамен домов и поселков, уничтожаемых
противником при отступлении. Никаких подмостков там, конечно, не было
— артисты находились в узком проходе между двухэтажными нарами, где располагался
зритель. Если внезапно отказывал движок и «на сцене» гас свет, в «зрительном
зале» немедленно вспыхивали огоньки карманных фонариков, освещавшие исполнителей.
Но, хотя в глубине домика стояла маленькая печурка, раскаленная докрасна,
все наши, кроме Хрусталева и меня, выступали в ватниках.
Ночуя в подобных домиках, мы также не раздевались — холод был страшный,
несмотря на все ту же походную печурку. Спали на верхних нарах, головой
к мерзлой стенке, а ноги наши, вернее, валенки, только что не дымились
вместе с печкой. О том, насколько хрупким было все это сооружение, можно
судить хотя бы по такому случаю. Однажды Хрусталев слишком плотно, наверное,
прислонился к стене и. вылетел вместе с нею прямо в сугроб. Не удивительно,
что все мы понемногу приходили в уныние, начинали нервничать. И только
Лидия Андреевна никогда не теряла присутствия духа. Все ее поведение полностью
подтверждало ту характеристику, которую я услышала много лет спустя, уже
после смерти Руслановой: она была поистине человеком подвига. Чем труднее
становилась обстановка, тем чаще она смеялась, острила, тем больше старалась
оживить и поддержать всех нас.
Вместе с Гаркави и Набатовым мы затеяли игру, условно названную «ночлежный
дом». В сущности говоря, это была не игра — просто каждому из нас придумывалось
какое-нибудь смешное прозвище и потом тщательно «обыгрывалось». Но даже
такая полудетская забава могла стать и действительно служила нам своего
рода защитной реакцией. И Русланова упорно к ней прибегала. Сама она очень
живо откликалась на имя Лидка-Стрептоцид — это лекарство в те годы считалось
панацеей от всяких простудных заболеваний, поэтому Русланова его постоянно
принимала. Но зато никогда не забывала поддразнить Набатова — его звали
Илюшка-Китаец, или меня — Нюрка-Джокер (это прозвище я получила еще в
дороге за свои карточные «победы»), или Хрусталева, прозванного Зая-Ведующий
— по совокупности «домашнего», ласкательного имени Заинька и порученных
ему бригадой обязанностей заведовать нашими продуктовыми запасами. А в
том, что Гаркави прозвали Мишкой-Клептоманом, отчасти была «повинна» она
сама. Случилось так, что, напуганные небывалыми морозами, мы с Лидой еще
в Ленинграде, перед выездом на фронт закупили множество детских меховых
шапочек с кожаным верхом. И сшили из них теплые варежки, каждому члену
бригады — по паре. Правда, портнихами мы оказались неважными и наши варежки
получились весьма странными, беспалыми. Но в поездке пригодились даже
эти теплые мешочки, и мы ими очень дорожили. Гаркави же был человеком
рассеянным, свои варежки вечно терял, вместо них хватал чужие. Вот таким
образом «заработал» себе это прозвище.
Хотя на фронте все наши артисты, в том числе и Лидия Андреевна, не только
научились стрелять, но даже получили звания снайперов, мы все-таки хватили
лиха. Вспоминается, скажем, наш приезд на территорию штаба армии в тот
момент, когда ее усиленно обстреливали, или концерт, транслировавшийся
в лагерь противника и доведенный до конца, несмотря на огонь, открытый
белофиннами. Но примечательно, что все наиболее радостные и светлые эпизоды
непременно связаны в памяти с образом Руслановой.
Однажды, переправляясь из части в часть, мы застряли на каком-то фронтовом
аэродроме. В ожидании самолета сидели в валенках и тулупах у летчиков
в палатках, неподалеку от взлетной полосы. И хотя гостеприимные хозяева
поили нас вкусным чаем, настроение у всех было тревожное: мела пурга,
и наше ожидание могло затянуться на неопределенный срок. Как вдруг слышим
команду: «Собираться!» Бегом, под слепящим снегом, под ветром, сбивающим
с ног, мы бросились к машинам: на поле стояло несколько бомбардировщиков.
Каждый принял по два-три человека, а Русланову с Гаркави посадили в главный,
флагманский самолет. Поднимались с аэродрома и летели в полной темноте.
Летели довольно долго.
Когда наша машина пошла на посадку, метель утихла и мы увидели на земле
такую картину: Лидия Андреевна нежно обнимает и целует какого-то военного,
а Михаил Наумович стоит рядом и от всей души хохочет. Оказывается, нас
попросту «похитили» и доставили вовсе не туда, куда следовало по маршруту,
а совсем в другую часть — к воздушным асам, которыми командовал знаменитый
в то время И.Т. Спирин. Услышав, что где-то поблизости выступает Русланова,
асы решились на «преступление» и совершили его после боевого вылета. А
Спирин, встречая звено своих бомбардировщиков, еще издали заметил, что
с борта самолета выходят неизвестные «гражданские» — статная женщина и
полный, барственного вида мужчина. «Кто такие? Не диверсанты ли?» — промелькнула
у него в первую минуту мысль, рассказывал впоследствии Иван Тимофеевич.
С тем большим восторгом он узнал в прибывших своих старых знакомых и любимых
артистов.
С удовольствием мы вспоминали потом три дня, проведенные в этом подразделении.
Правда, мы разместились там неподалеку от склада с боеприпасами, в пустых
железнодорожных вагонах. Но зато смогли наконец как следует отогреться:
благодарные поклонники Руслановой устроили для нее, а заодно и для всей
нашей бригады настоящую русскую баню.
Слава Руслановой шла вместе с нею и по фронтам Великой
Отечественной войны. Не случайно в первые же недели, кажется, в августе
1941 года, Лидия Андреевна удивила всех нас, вернувшись с фронта, так
же как и В. Хенкин, в военной форме. Оба они участвовали в первой же фронтовой
бригаде, работали там, по свидетельству очевидцев, «за всех». И были удостоены
за свои выступления звания «почетных красноармейцев-танкистов». Тем более
закономерно, что именно Русланова оказалась первой советской артисткой,
песнями встретившей великую Победу в поверженном Берлине, на ступенях
еще горящего рейхстага.
Когда-то Лидия Андреевна писала о том, что с песней она связана неразрывно,
с детства. «Мы с ней приросли друг к другу.» — говорила артистка. Много
лет сам народ не отделял ее имя от русской песни. Потому что все песни
Руслановой — это я знаю твердо — были песнями ее большого сердца.