Вся жизнь Людмилы Ивановны Шестаковой была отдана музыке. С великим уважением
относились к ней русские музыканты, продолжатели дела ее брата, создателя
„Ивана Сусанина" и „Руслана и Людмилы". Среди них был и редактор-издатель
„Русской музыкальной газеты" Николай Федорович Финдейзен. В 1906
году он опубликовал в своем издании статью „Памяти Л. И. Шестаковой".
- Порвалась лучшая, живая связь, соединившая наше музыкальное поколение
с художником, не только вдохнувшим в русскую музыку новый, бодрый, живой
дух, но прямо-таки создавшим ее: 18 января в Петербурге, в глубокой старости,
в глубокой тишине тихо скончалась сестра Глинки -Людмила Ивановна Шестакова.
Судьба не доставила ей последней земной радости -услышать весть о торжественном
открытии памятника Глинки здесь, в столице Империи, где творчество великого
художника достигало своих сильнейших и наиболее высоких порывов, где в
то же время он сам наиболее страдал и съеживался от частых и высоких порывов.
человеческой глупости, где, наконец, протекало более чем полвека служения
делу своего брата - нашей милой, дорогой покойницы. Смерть слетела к ней,
после долгой и тяжелой болезни, за две недели до сегодняшнего „праздника
Глинки", ускоренного именно ради нее, но состоявшегося уже без нее.
Людмила Ивановна была не только „одной из сестер" композитора „Жизни за Царя" и „Руслана", пользовавшейся благодаря этому почетом и уважением. При жизни Глинки - его лучший, близкий и надежный друг, после смерти композитора Л. И. посвятила свою жизнь, все свои силы на служение имени своего великого брата. Последние пять лет Глинка, когда возвращался в Петербург, жил вместе со своей сестрой. Она охраняла его покой, заботилась о нем, так что если впавший в апатию, даже преждевременно-старческую хандру (хворь также чаще навещала Глинку, чем прежде), композитор временами чувствовал себя свободнее, светлее, - он всецело был обязан этим своей милой, благоговевшей перед ним, младшей сестре. Автобиографические „Записки" свои, приведение в порядок многих своих ранних произведений, просмотр партитуры „Руслана", переписанной для этой цели по заказу Л. И., попытка приняться за новую оперу („Двумужница") -всем этим Глинка во многом обязан сестре. Она вела его хозяйство, распоряжалась, по доверенности, имением, хлопотала, окружала его всевозможными заботами, а главное оберегала мнительного и начавшего сильно стареть композитора от внешних дрязг, сплетен и невзгод.
Достаточно вспомнить, что Глинка, измученный и расшатанный дрязгами,
сопровождавшими период разлада его с женой, после счастливого двухлетнего
путешествия по Испании, почувствовал вновь такое серьезное влечение к
работе, что собрался даже к Дену - изучать церковные лады.
Со смертью Глинки начался новый, еще более деятельный период в жизни Л.
И. -окончившийся только ее кончиной - всецело посвященный делу своего
брата. Издание печатных партитур опер и увертюр Глинки, опубликование
„Записок" его, деятельное участие в постановке бюста композитора
в Мариинском театре и памятника в Смоленске, устройство музея Глинки в
Петербурге - все это дело ее сильных, преданных рук. Ее удивительная энергия
выросла как бы внезапно с получением известия о кончине брата. Ей тогда
же удалось выхлопотать разрешение перевести тело Глинки в Петербург и
похоронить его в Александро-Невской лавре, где затем она соорудила на
свои средства чудесный памятник (по проекту Горностаева). Наконец, ее
воспоминания о Глинке и особенно о семье своих родителей, собирание писем,
переданных ею В. Стасову, материалов, произведений брата (ею, напр., были
собраны все песни Глинки, просмотренные и распределенные композитором
в хронологическом порядке) обогатило литературу о Глинке и дало возможность
узнать его жизнь в надлежащей полноте. Л. И. заботливо оберегала каждую
строчку, каждое слово Глинки. Таким образом десятками, сотнями больших
и малых дел Л. И. в память Глинки она оправдала цель, положенную ею в
основу всей своей жизни, - работать для славы своего великого брата.
Вместе с этой чудесной, громадной заботой Л. И. не отказалась и от другой -быть любимым и серьезным другом русской музыки, наследовавшей творчеству Глинки. В 1860 и 70-х годах она и оказалась наиболее ревностной и близкой попечительницей молодой тогда русской школы. Прочтите письма Бородина, Мусоргского, некоторые статьи В. Стасова или хотя бы воспоминания самой Л. И. „Мои вечера" (они, вместе с другими ее воспоминаниями „Былое М. И. Глинки и его родителей", были напечатаны в „Ежегоднике Имп. театров"), и вы убедитесь в той славной и передовой роли, которую ей пришлось сыграть в деле развития Балакиревского кружка или, как его окрестил В. Стасов, „Могучей кучки". В доме Л. И. собиралась эта в большинстве мощно-талантливая молодежь, здесь игралось и разбиралось все вновь появлявшееся в этом кружке, здесь оно восхвалялось и встречало постоянную поддержку. И в этой крупной и культурной роли Л. И. Шестакова также заслужила почетную страницу в истории русской музыки.
Перелистывая теперь вновь письма Людмилы Ивановны, накопившиеся за короткое
сравнительно время личного с нею знакомства (а накопилось их больше сотни!),
в памяти встает и ее милый, глубоко симпатичный образ, и многие подробности
наших встреч и бесед. Рассказывать о них сейчас было бы преждевременно;
в этой „памятке" мне хочется только набросать в кратких чертах тот
славный облик Людмилы Ивановны, каким он был мне всегда дорог за все 12
лет нашего знакомства.
Только за последние 2-3 года старость и болезни отодвинули Л. И. от интереса
к нашей музыкальной жизни, от которой она почти затворилась в своей квартире
на Гагаринской улице, в одном из домов которой (№ 30) она прожила более
40 лет, только однажды, вскоре после нашего знакомства, переменив свою
квартиру - этажом выше. Но я застал ее еще бодрой и деятельной работницей
в глинкинском деле, когда ее помощники в последнем уже поотстали. Это
случилось вскоре после празднования 50-летнего юбилея „Руслана и Людмилы",
когда Л. И., через посредство покойного генерала Н. Шильдера (тогдашнего
редактора „Русской Старины"), выразила желание познакомиться со мною.
Юный и пылкий глинкианец сразу был очарован ласковой старушкой, каждая
фраза которой дышала благоговейным чувством к памяти ее великого брата,
и всей обстановкой квартиры сестры Глинки, в которой все напоминало и
о близости ее к дорогому мне „делу Глинки". Под впечатлением ее комнат',
наполненных бюстами, портретами, нотами, вещами, принадлежавшими М. И.
Глинке, как раньше под впечатлением „руслановской выставки", столь
великолепно собранной В. В. Стасовым в Мариинском театре, в день торжества
27 ноября 1892 г., - родилась и мысль о будущем музее Глинки. Неудавшаяся
вначале мысль (хотя Л. И. сразу предложила для музея многое из своего
собрания), впоследствии созрела у самой Л. И. и с начала 1896 г. она сама
предприняла решительные шаги для выполнения этого крупного и славного
дела. До этого периода, когда совместная работа еще более сблизила меня
с ней, Л. И. неоднократно выказывала искре.нное и сердечное участие и
к моим розыскам новых материалов для биографии Глинки (таким образом были
выписаны ею некоторые документы из Смоленска, портреты и т. д., а затем
написаны чудесные воспоминания „Былое М. И. Глинки и его родителей",
предназначавшиеся раньше для Р. М. Г., но затем попавшие в „Ежегодник
Имп. театров"), и к начатой в 1894 г. газете, участие, выразившееся
в передаче многих писем Глинки и о нем, портретов и биографических материалов,
в свое время и напечатанных. Сколько раз, сидя на диване в своей постоянной
позе, с работой в руках, в гостиной, обвешанной портретами Глинки и новой
русской школы (снимок с нее, как и остальных комнат и портрет Л. И. в
ее обычной позе, - сохранились в иллюстрациях ее биографич. очерка, напеч.
В. Стасовым в „Ежегоднике Императорских театров" за 1892/93 гг.),
она, перебирая в памяти прошлое, передавала ту или иную подробность из
жизни Глинки, его родителей или из своих дружеских сношений с кружком
М. А. Балакирева, удовлетворяя любопытство бессовестного глинкианца! Эти
живые воспоминания открывали личность творца „Жизни за Царя" более,
чем все биографии и разные печатные мемуары.
Весной 1896 г. Л. И. начала свое "свое * славное дело - последнее
из ксуг-ых. совершенных ею в память своего брата, собрание музея Глинки.
Откуда тз.^ькс взялась у 80-летней старушки неслыханна* энергия и бодрость!
Ею двигали любовь «с брату и желание, напоследок своих дней, почтить его
память достойным образом. Весна, лето и осень этого года промелькнули
в этой прекрасной работе. С какой радостью она показывала каждую вновь
найденную или добытую со стороны вещь, портрет, рукопись, как заботилась
она о рациональном распределении каталога, как торопила меня составлением
„глинкинского сборника", каталога и печатания его! В один из июльских
дней она устроила инспекторский смотр всему приготовленному и сделала
у себя в квартире выставку всего уже собранного для музея. Право, к настроению
ее и моего, больше всего подходило то радостное, светлое чувство, которое
так сердечно вылилось у Глинки в заключительном эпизоде его свадебного
квартера у Сусанина („То-то в радости, в весельи запоем!").
Такой Л. И. сохранилась для потомства на портрете, тогда же написанном
с нее И. Е. Репиным (оригинал его находится в музее имп. Александра III,
копия в музее Глинки), снимок с которого, украшающий сегодняшний № РМГ,
был ею подарен мне. Такой же, милой, душевной и снисходительной, осталась
она для меня до последнего времени, когда болезнь и старость заставили
ее почти затвориться от всех в своей квартире.
Теперь только, под впечатлением передаваемых ей сообщений, добрая старушка
чаще журила, добродушно приговаривая „плохо, батюшка, плохо", но
всегда умела сгладить свое мнимое недовольство какой-либо приятной вестью,
касавшейся, конечно, ее лично или любимого ею „дела Глинки". Правда,
досужие сообщения затрагивали и других и нередко достигали вполне противоположных
целей, т. к. Л. И. уже перестала активно принимать участие в делах нашего
музыкального мира (такими именно комическими рассказами смущали ее когда-то
об упадке таланта одного из любимых ею композиторов, у которого вдруг
наступил период „романсов" или симпатии к оперной „чертовщине",
которую Л. И. недолюбливала), но одним из китов русского музыкального
самоуслаждения до сих пор пребывает именно такое „досужнее сообщение",
выражаясь деликатно. Подобным воспоминаниям не место в этой „памятке";
они не касались милой, сердечной личности Людмилы Ивановны.
В последний раз Л. И. выглянула на свет Божий - в мае 1903 г., в день
закладки памятника Глинки. После этого она почти совсем ушла в себя. Но
несмотря на постоянную хворь, - она с трудом волочила разбитую параличом
ногу, - Л. И. не переставала заботиться о музее Глинки, ставшим ее любимым
детищем, покуда тяжкая болезнь не приковала ее окончательно к постели
и не передала ее смерти, при мысли о которой кроткая усопшая всегда неприятно
съеживалась. В гробу она была той же милой, кроткой старицей, как и в
последние годы своей жизни. Л. И. не суждено было дождаться исполнения
кантаты в честь Глинки, туда ее провожали святые звуки моцартовского „Реквиема":
через час после ее кончины, 18 января, в Мариинском театре начался именно
„Реквием", исполненный для моцартовского торжества. Это была своеобразная
и редкая по красоте и задушевности „заупокойная" по сестре Глинки.