Ежегодник - В мире музыки - 1991г.

Музыкальная литература



Книги, литература, ноты

 

Людмила Шестакова

СЕСТРА ГЕНИЯ

 

 

Вся жизнь Людмилы Ивановны Шестаковой была отдана музыке. С великим уважением относились к ней русские музыканты, продолжатели дела ее брата, создателя „Ивана Сусанина" и „Руслана и Людмилы". Среди них был и редактор-издатель „Русской музыкальной газеты" Николай Федорович Финдейзен. В 1906 году он опубликовал в своем издании статью „Памяти Л. И. Шестаковой".
- Порвалась лучшая, живая связь, соединившая наше музыкальное поколение с художником, не только вдохнувшим в русскую музыку новый, бодрый, живой дух, но прямо-таки создавшим ее: 18 января в Петербурге, в глубокой старости, в глубокой тишине тихо скончалась сестра Глинки -Людмила Ивановна Шестакова. Судьба не доставила ей последней земной радости -услышать весть о торжественном открытии памятника Глинки здесь, в столице Империи, где творчество великого художника достигало своих сильнейших и наиболее высоких порывов, где в то же время он сам наиболее страдал и съеживался от частых и высоких порывов. человеческой глупости, где, наконец, протекало более чем полвека служения делу своего брата - нашей милой, дорогой покойницы. Смерть слетела к ней, после долгой и тяжелой болезни, за две недели до сегодняшнего „праздника Глинки", ускоренного именно ради нее, но состоявшегося уже без нее.

Людмила Ивановна была не только „одной из сестер" композитора „Жизни за Царя" и „Руслана", пользовавшейся благодаря этому почетом и уважением. При жизни Глинки - его лучший, близкий и надежный друг, после смерти композитора Л. И. посвятила свою жизнь, все свои силы на служение имени своего великого брата. Последние пять лет Глинка, когда возвращался в Петербург, жил вместе со своей сестрой. Она охраняла его покой, заботилась о нем, так что если впавший в апатию, даже преждевременно-старческую хандру (хворь также чаще навещала Глинку, чем прежде), композитор временами чувствовал себя свободнее, светлее, - он всецело был обязан этим своей милой, благоговевшей перед ним, младшей сестре. Автобиографические „Записки" свои, приведение в порядок многих своих ранних произведений, просмотр партитуры „Руслана", переписанной для этой цели по заказу Л. И., попытка приняться за новую оперу („Двумужница") -всем этим Глинка во многом обязан сестре. Она вела его хозяйство, распоряжалась, по доверенности, имением, хлопотала, окружала его всевозможными заботами, а главное оберегала мнительного и начавшего сильно стареть композитора от внешних дрязг, сплетен и невзгод.

Достаточно вспомнить, что Глинка, измученный и расшатанный дрязгами, сопровождавшими период разлада его с женой, после счастливого двухлетнего путешествия по Испании, почувствовал вновь такое серьезное влечение к работе, что собрался даже к Дену - изучать церковные лады.
Со смертью Глинки начался новый, еще более деятельный период в жизни Л. И. -окончившийся только ее кончиной - всецело посвященный делу своего брата. Издание печатных партитур опер и увертюр Глинки, опубликование „Записок" его, деятельное участие в постановке бюста композитора в Мариинском театре и памятника в Смоленске, устройство музея Глинки в Петербурге - все это дело ее сильных, преданных рук. Ее удивительная энергия выросла как бы внезапно с получением известия о кончине брата. Ей тогда же удалось выхлопотать разрешение перевести тело Глинки в Петербург и похоронить его в Александро-Невской лавре, где затем она соорудила на свои средства чудесный памятник (по проекту Горностаева). Наконец, ее воспоминания о Глинке и особенно о семье своих родителей, собирание писем, переданных ею В. Стасову, материалов, произведений брата (ею, напр., были собраны все песни Глинки, просмотренные и распределенные композитором в хронологическом порядке) обогатило литературу о Глинке и дало возможность узнать его жизнь в надлежащей полноте. Л. И. заботливо оберегала каждую строчку, каждое слово Глинки. Таким образом десятками, сотнями больших и малых дел Л. И. в память Глинки она оправдала цель, положенную ею в основу всей своей жизни, - работать для славы своего великого брата.

Вместе с этой чудесной, громадной заботой Л. И. не отказалась и от другой -быть любимым и серьезным другом русской музыки, наследовавшей творчеству Глинки. В 1860 и 70-х годах она и оказалась наиболее ревностной и близкой попечительницей молодой тогда русской школы. Прочтите письма Бородина, Мусоргского, некоторые статьи В. Стасова или хотя бы воспоминания самой Л. И. „Мои вечера" (они, вместе с другими ее воспоминаниями „Былое М. И. Глинки и его родителей", были напечатаны в „Ежегоднике Имп. театров"), и вы убедитесь в той славной и передовой роли, которую ей пришлось сыграть в деле развития Балакиревского кружка или, как его окрестил В. Стасов, „Могучей кучки". В доме Л. И. собиралась эта в большинстве мощно-талантливая молодежь, здесь игралось и разбиралось все вновь появлявшееся в этом кружке, здесь оно восхвалялось и встречало постоянную поддержку. И в этой крупной и культурной роли Л. И. Шестакова также заслужила почетную страницу в истории русской музыки.

Перелистывая теперь вновь письма Людмилы Ивановны, накопившиеся за короткое сравнительно время личного с нею знакомства (а накопилось их больше сотни!), в памяти встает и ее милый, глубоко симпатичный образ, и многие подробности наших встреч и бесед. Рассказывать о них сейчас было бы преждевременно; в этой „памятке" мне хочется только набросать в кратких чертах тот славный облик Людмилы Ивановны, каким он был мне всегда дорог за все 12 лет нашего знакомства.
Только за последние 2-3 года старость и болезни отодвинули Л. И. от интереса к нашей музыкальной жизни, от которой она почти затворилась в своей квартире на Гагаринской улице, в одном из домов которой (№ 30) она прожила более 40 лет, только однажды, вскоре после нашего знакомства, переменив свою квартиру - этажом выше. Но я застал ее еще бодрой и деятельной работницей в глинкинском деле, когда ее помощники в последнем уже поотстали. Это случилось вскоре после празднования 50-летнего юбилея „Руслана и Людмилы", когда Л. И., через посредство покойного генерала Н. Шильдера (тогдашнего редактора „Русской Старины"), выразила желание познакомиться со мною. Юный и пылкий глинкианец сразу был очарован ласковой старушкой, каждая фраза которой дышала благоговейным чувством к памяти ее великого брата, и всей обстановкой квартиры сестры Глинки, в которой все напоминало и о близости ее к дорогому мне „делу Глинки". Под впечатлением ее комнат', наполненных бюстами, портретами, нотами, вещами, принадлежавшими М. И. Глинке, как раньше под впечатлением „руслановской выставки", столь великолепно собранной В. В. Стасовым в Мариинском театре, в день торжества 27 ноября 1892 г., - родилась и мысль о будущем музее Глинки. Неудавшаяся вначале мысль (хотя Л. И. сразу предложила для музея многое из своего собрания), впоследствии созрела у самой Л. И. и с начала 1896 г. она сама предприняла решительные шаги для выполнения этого крупного и славного дела. До этого периода, когда совместная работа еще более сблизила меня с ней, Л. И. неоднократно выказывала искре.нное и сердечное участие и к моим розыскам новых материалов для биографии Глинки (таким образом были выписаны ею некоторые документы из Смоленска, портреты и т. д., а затем написаны чудесные воспоминания „Былое М. И. Глинки и его родителей", предназначавшиеся раньше для Р. М. Г., но затем попавшие в „Ежегодник Имп. театров"), и к начатой в 1894 г. газете, участие, выразившееся в передаче многих писем Глинки и о нем, портретов и биографических материалов, в свое время и напечатанных. Сколько раз, сидя на диване в своей постоянной позе, с работой в руках, в гостиной, обвешанной портретами Глинки и новой русской школы (снимок с нее, как и остальных комнат и портрет Л. И. в ее обычной позе, - сохранились в иллюстрациях ее биографич. очерка, напеч. В. Стасовым в „Ежегоднике Императорских театров" за 1892/93 гг.), она, перебирая в памяти прошлое, передавала ту или иную подробность из жизни Глинки, его родителей или из своих дружеских сношений с кружком М. А. Балакирева, удовлетворяя любопытство бессовестного глинкианца! Эти живые воспоминания открывали личность творца „Жизни за Царя" более, чем все биографии и разные печатные мемуары.
Весной 1896 г. Л. И. начала свое "свое * славное дело - последнее из ксуг-ых. совершенных ею в память своего брата, собрание музея Глинки. Откуда тз.^ькс взялась у 80-летней старушки неслыханна* энергия и бодрость! Ею двигали любовь «с брату и желание, напоследок своих дней, почтить его память достойным образом. Весна, лето и осень этого года промелькнули в этой прекрасной работе. С какой радостью она показывала каждую вновь найденную или добытую со стороны вещь, портрет, рукопись, как заботилась она о рациональном распределении каталога, как торопила меня составлением „глинкинского сборника", каталога и печатания его! В один из июльских дней она устроила инспекторский смотр всему приготовленному и сделала у себя в квартире выставку всего уже собранного для музея. Право, к настроению ее и моего, больше всего подходило то радостное, светлое чувство, которое так сердечно вылилось у Глинки в заключительном эпизоде его свадебного квартера у Сусанина („То-то в радости, в весельи запоем!").


Такой Л. И. сохранилась для потомства на портрете, тогда же написанном с нее И. Е. Репиным (оригинал его находится в музее имп. Александра III, копия в музее Глинки), снимок с которого, украшающий сегодняшний № РМГ, был ею подарен мне. Такой же, милой, душевной и снисходительной, осталась она для меня до последнего времени, когда болезнь и старость заставили ее почти затвориться от всех в своей квартире.
Теперь только, под впечатлением передаваемых ей сообщений, добрая старушка чаще журила, добродушно приговаривая „плохо, батюшка, плохо", но всегда умела сгладить свое мнимое недовольство какой-либо приятной вестью, касавшейся, конечно, ее лично или любимого ею „дела Глинки". Правда, досужие сообщения затрагивали и других и нередко достигали вполне противоположных целей, т. к. Л. И. уже перестала активно принимать участие в делах нашего музыкального мира (такими именно комическими рассказами смущали ее когда-то об упадке таланта одного из любимых ею композиторов, у которого вдруг наступил период „романсов" или симпатии к оперной „чертовщине", которую Л. И. недолюбливала), но одним из китов русского музыкального самоуслаждения до сих пор пребывает именно такое „досужнее сообщение", выражаясь деликатно. Подобным воспоминаниям не место в этой „памятке"; они не касались милой, сердечной личности Людмилы Ивановны.

В последний раз Л. И. выглянула на свет Божий - в мае 1903 г., в день закладки памятника Глинки. После этого она почти совсем ушла в себя. Но несмотря на постоянную хворь, - она с трудом волочила разбитую параличом ногу, - Л. И. не переставала заботиться о музее Глинки, ставшим ее любимым детищем, покуда тяжкая болезнь не приковала ее окончательно к постели и не передала ее смерти, при мысли о которой кроткая усопшая всегда неприятно съеживалась. В гробу она была той же милой, кроткой старицей, как и в последние годы своей жизни. Л. И. не суждено было дождаться исполнения кантаты в честь Глинки, туда ее провожали святые звуки моцартовского „Реквиема": через час после ее кончины, 18 января, в Мариинском театре начался именно „Реквием", исполненный для моцартовского торжества. Это была своеобразная и редкая по красоте и задушевности „заупокойная" по сестре Глинки.