Вряд ли сегодня даже заядлому любителю музыки знакомо имя Фердинанда Кауэра. Между тем в начале прошлого века сочинения этого австрийского композитора очень часто появлялись на театральных сценах, и не только в родных краях музыканта. Вся его жизнь протекала под сению кулис. Он играл в оркестре Венской придворной оперы, был капельмейстером в „Йозефштадттеатре" и „Леопольдштадттеатре". Тогда же Кауэр выпустил „Школу пения по новой системе музыкального искусства". Но главное внимание уделял, конечно, композиции. Ремесло свое он знал отлично, работал с завидной интенсивностью, выпуская в свет по нескольку опер в год. Всего в списке его сочинений около двухсот опер, а также немало зингшпилей. Художественный уровень их не отличался особыми достоинствами. Почти все они по справедливости преданы забвению. Но вот одна опера Кауэра, пожалуй, никогда не будет забыта. Во всяком случае, в России. Ее обессмертил Пушкин в романе „Евгений Онегин".
Из калейдоскопа ординарных представлений на петербургской сцене редкую
популярность завоевала тетралогия „Леста, днепровская русалка", перелицовка
оперы „Дунайская русалка", сочиненной Кауэром и драматургом К. Ф.
Генслером. В октябре 1803 года был показан русский вариант первой части.
Успех превзошел ожидания. Театральные менеджеры тех лет оказались предприимчивыми
- одна за другой последовали еще три части этой душещипательной истории.
К литературному труду был привлечен Н. С. Краснопольский и А. А. Шаховской,
а музыкальные добавления поставляли С.И.Давыдов и К. А. Кавос.
Пушкин был знаком с этим перлом столичного репертуара. В его библиотеке
хранился экземпляр „Днепровской русалки". Эту оперу поэт и вспомнил
в одной из „деревенских" глав „Евгения Онегина". Сельские невесты
пытались привлечь внимание Ленского именно арией Лесты:
Зовут соседа к самовару.
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: „Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!
Из первой части „Днепровской русалки" - таково примечание самого
Пушкина.
Стоит привести четверостишие, из которого позаимствовал поэт приведенную
строчку.
Приди в чертог ко мне златой.
Приди, о князь ты мой драгой!
Там все приятство соберешь,
Невесту милую найдешь.
Какое отношение могли у Пушкина заслужить такие стишки, кроме насмешливого?
Стоит, однако, заметить, что именно эта опера, по мнению некоторых исследователей,
стала одной из отправных точек гениальной пушкинской „Русалки".
Есть сведения, что ирония онегинской строфы так подействовала на провинциальных
барышень, что они резко охладели к любимой своей арии. Однако, если обратиться
к наследию Салтыкова-Щедрина, то можно убедиться, что прощание с „Днепровской
русалкой" растянулось на десятилетия. Речь идет о повести „Запутанное
дело", написанной молодым сатириком в 1847 - 1848 годах. Мы знакомимся
здесь с маленьким, гоголевским по литературному происхождению, человеком
Иваном Самойловичем Мичулиным. Жизнь его - череда невзгод. И один для
него свет в окне - за стеной живет его мечта, его Параша, которую зовут
на сей раз Наденька Ручки на. Это она напевает арию, над которой посмеивался
еще Пушкин:
Приди в чертог ко мне златой, Приди, о князь ты мой драгой.
„Голосок был небольшой, но необыкновенно мягкий и свежий, - пишет Салтыков.
-Господин Мичулин невольно начал прислушиваться к пению и задумался. И
думал он много, и сладко думал, потому что в знакомом маленьком голосе
было что-то юное, как будто дающее крылья его утомленному воображению.
Странное действие производят на нас иногда самые ничтожные, по-видимому,
явления! Часто самого пустого обстоятельства, просто звуков какой-нибудь
нелепой шарманки или голоса разносчика, тоскливо и протяжно вопиющего:
„Игрушки детские! Игрушки продать!" - достаточно для того, чтоб расстроить
всю умственную систему какого-нибудь важного господина, разбить в прах
все эти штуки и экивоки, которые на пагубу человечества в голове его строятся.
Так точно было и с песенкой, вылетавшей из соседней комнаты. Песенка была
самая простая, лилась себе ровно и без претензий, и вдруг поразила слуховой
орган Ивана Самойлыча и, сама не зная как, совершенно расстроила все его
соображения о смысле и значении жизни, о конечных причинах и так далее,
в противоположность конечным причинам, - до бесконечности. И стал было
господин Мичулин сам подпевать и звать к себе дрожащим голосом дорогого
князя, стал было бить ногою так и улыбаться и покачивать головою. Но вот
тихо-тихо замер последний звук песенки, еще раз, и уж в последний раз,
стукнула в такт нога Ивана Самойлыча, еще раз ускоренным шагом стукнуло
его сердце, и вдруг ничего не стало слышно, и прежняя темнота опустилась
на его душу, прежний холод охватил сердце.
Потому что не он, а другой был тот дорогой князь, которого звала песенка
в золотые чертоги, потому что ему наотрез было сказано, „что уж чему не
быть, так уж и не бывать, и беспокоиться о том не извольте."
Вот эта тема и становится в повести бесхитростным лейтмотивом, жалким
и грустным - в нем и надежда, и стонущая тоска, которая сосет душу. Она,
эта мелодия, преследует Ивана Самойлыча и наяву и во сне, потому что и
убогая девица Ручкина -для него недостижимая греза, потому что жизнь наносит
ему, да и предмету его мечтаний, одни только незаслуженные удары. И погружаясь
в тяжелый сон, он будто произносит внутренний монолог с той же навязчивой
темой: „Твой ли это голос, милая маленькая Надя? Тот ли это мелодический,
сладкий голосок, распевавший себе беззаботно нехитрую песенку, звавший
князя в золотые чертоги? Где твой князь, Надя? Где твои золотые чертоги?
Отчего твой голос сделался жесток, отчего в нем пробивается какая-то едкая,
несвойственная ему желчь? Надя! Что сделалось, что сталось с тобою, грациозное
создание?"
Вот такой неожиданный поворот с социальным даже оттенком. Как далеко от
первоисточника Фердинанда Кауэра из Вены!