Ю. Кремлев - Василий Павлович Соловьев-Седой

В.Соловьев-Седой ноты



Биография, ноты для фортепиано советского композитора
характеристика творчества

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1941-1943

 

 

В предвоенные годы сочинение балета «Тарас Бульба» и многочисленные заботы, связанные с его постановкой, отвлекли Соловьёва-Седого от песенного творчества. События Великой Отечественной войны вернули его к песне и способствовали чрезвычайному расцвету этого жанра в музыке композитора.
Соловьёв-Седой так вспоминает о начале войны, заставшем его под Ленинградом: «Стояли знойные летние дни. Я работал в Доме творчества композиторов на Карельском перешейке. В субботу вечером Тамара Давыдова читала нам рассказ «Если завтра война», а воскресным утром, ещё не зная, что это «завтра» уже наступило, я с И. Дзержинским выехал в Ленинград: на Островах должен был состояться вечер советской песни. Удивлённые густым потоком встречных грузовых машин, мы вскоре узнали: война!
Отныне вся жизнь пошла по-иному. Утром 24 июня я принёс в Радиокомитет свою песню «Играй, мой баян», а вечером она уже звучала из репродукторов над городом». Вот каким быстрым оказался отклик Соловьёва-Седого на грозные события.

«Война приближалась к Ленинграду. Семьи композиторов были эвакуированы в тыл. Я поселился с Леоном Ходжа-Эйнатовым, ежедневно писал с ним песни, частушки, куплеты, исполнявшиеся по радио».

Непосредственные впечатления ограничивались пока Ленинградом, его настороженностью и собранностью, его готовностью дать отпор врагу. Мучительно волновал контраст чудесного северного лета и ширящегося по всей стране огромного горя. Лавина чёрной смерти надвигалась.
Этот контраст дал толчок творческому воображению композитора и способствовал возникновению (в августе 1941 года) его замечательной песни «Вечер на рейде».
События вскоре сделали Соловьёва-Седого активным музыкальным деятелем.
22 августа 1941 года он эвакуировался вместе с Академическим Малым оперным театром в Чкалов. «Наше путешествие по стране, — вспоминает И. Дзержинский, — продолжалось три недели. Длинные-предлинные составы, наполненные людьми, заводским оборудованием, блеющим и мычащим скотом, шедшие непрерывной вереницей на Восток, создавали грандиозную панораму народного бедствия. Но в ней вовсе не было печальной безнадёжности! Серые, запыленные, усталые лица, суровый взгляд исподлобья, крепко сжатые губы говорили о непоколебимой решимости победить, победить во что бы то ни стало!
Каждый вечер мы делились впечатлениями о прошедшем дне, собравшись в одном из товарных вагонов. Душою бесконечных ночных бесед был Василий Павлович. Остро наблюдательный, наделённый природным чувством юмора, Соловьёв-Седой никогда не унывал и своим оптимизмом заражал всех, кто соприкасался с ним и во время путешествия и в период жизни в эвакуации».
Прибыв в Чкалов, Соловьёв-Седой начал большую работу по созданию боевой публицистической театрально-эстрадной группы. Став её музыкальным руководителем, он выполнял целый ряд функций: писал музыку, тексты интермедий, сочинял стихи, сатирические сценки и даже репетировал их с актёрами. В результате ему было поручено художественное руководство театральной бригадой в целом. «Однажды в городском саду с поэтическим названием «Тополя», серо-пепельном от пыли, ко мне подошёл солдат в кирзовых сапогах — красивый, рослый молодец, с румянцем во всю щеку, назвался Алексеем Фатьяновым, поэтом, прочёл, встряхивая золотистой копной волос, свою песню «Гармоника». Песня мне понравилась лиризмом, напевностью, юмором. Так возникло моё знакомство с Фатьяновым, перешедшее затем в творческое содружество.

В феврале [1942 года. — Ю. К.] наша театральная бригада, называвшаяся «Ястребок», выехала в Москву. Там, в Москве, мы показали свою программу в ЦДКА. Моё литературное творчество сгорело, как свеча: интермедии с программы были сняты. Далее нам разъяснили, что рояль — роскошь, не предусмотренная на фронте, а поэтому его надо заменить баяном или аккордеоном. И мне пришлось срочно обучиться технике игры на незнакомом мне инструменте.
Мы переработали свою программу, получили путёвку на Калининский фронт, выехали туда в автобусе, у которого листы фанеры заменяли разбитые стёкла. Ехали мы целые сутки, глухой ночью прибыли в небольшую, заснеженную деревню. За время этой поездки я уже забыл технику игры на аккордеоне, торопливо усвоенную за двадцать часов в Москве, решил, что завтра всё вспомню. И той же ночью в одной избе мы показали свою программу. Всё шло хорошо, пока не выступил я с певцом. От волнения я забыл продеть левую руку под ремень, растягивающий меха; музыкальное сопровождение, второпях разученное мной, словно испарилось из памяти, и лишь профессиональная выдержка певца да сознание того, что песни-то новые, что их никто не знает, что слушатели попросту примут их за плохие песни, — вот что удерживало меня на «сцене» эти страшные двадцать минут.
Представляю себе, сколько в той избе сидело людей, знающих толк в баяне, и как они издевались надо мной!»
Политотдел направил ансамбль театральной бригады в воинские части первого эшелона. «Мы вошли в быт войны. Я вспоминаю, как шёл по деревенской улице, волочил за собой по снегу свой аккордеон, весивший без малого полтора пуда, увидел самолёт, низко кружившийся над деревней. Я вошёл в избу, где находилась столовая, не успел обжечься ложкой горячих щей, как изба задрожала, оконные стекла вылетели, все находившиеся в столовой бросились на пол, а я, остолбенев, попятился к двери.
Так началось знакомство с фронтом».

скачать ноты к песне
В. Соловьёв-Седой с группой офицеров подшефной части. (1947 г.)

Ансамбль «Ястребок» выступал в избах, сараях, землянках, блиндажах, полевых госпиталях. По словам композитора, сам он «вскоре стал приличным аккомпаниатором» на аккордеоне.
«Состоялась у нас встреча с воинами, отвоевавшими кусок родной земли. Сияло морозное солнце. Мы ехали на санях. Вдоль укатанной снежной дороги белели высокие сугробы, скрывавшие её от немцев. Вдали, в синем небе ходили по кругу бомбардировщики. Внезапно над нами послышался свист, ездовой навалился всем телом на меня, где-то зачастил пулемёт. Оказывается, над нами пронёсся «Мессер».
— Ты что же, струсил? — спросил я ездового, когда, заняв своё место, он вновь взял в руки вожжи.
— Зачем струсил, — спокойно ответил ездовой.
— А чего ж ты навалился на меня?
— А ежели бы пулемет хлестнул, я тебя и прикрыл бы.
Мне стало стыдно.

Переехали мы по льду через Волгу — не думал я, что она, матушка, так узковата в здешних местах, — миновали деревню, недавно освобождённую от врага, остановились в густом сосновом лесу. На опушке стояли выкрашенные белой краской орудия, тщательно замаскированные. Среди деревьев поднимались низкие срубы землянок. Нас предупредили: «Немцы близко». Мы переходили из землянки в землянку, не слишком громко играли, не слишком громко пели, не слишком громко хлопками награждались.
В том фронтовом лесу провели мы три дня. На исходе третьего дня нам, как и всем бойцам, выдали лишь сухари, а ночью подняли и сказали, что пора уезжать. Мы вышли из землянки. Свет ракет, взлетавших в тёмное небо, освещал временами лес. Копыта лошадей, запряжённых в сани, окутаны были мешковиной. Близко стучали пулемёты.
— Поехали!
Долго ехали мы в полном молчании, перебрались через Волгу, поднялись на высокий берег, поросший лесом, и здесь возница облегчённо вздохнул:
— Ну, ребятки, теперь можно и закурить.
И всё разъяснилось, когда нас поздравили с тем, что мы три дня пробыли в окружении».1
Бригаду «Ястребок» перевели в части второго эшелона — здесь выступления продолжались в условиях околофронтовой обстановки.
«Приближалось время нашего отъезда с фронта. Запомнился мне зимний сосновый лес, дощатый сарай, освещённый фонарями «летучая мышь», солома, расстеленная на земле, бойцы в белых халатах, среди которых мы сидели. Это были лыжники. Им с утра предстояло отбить деревню, захваченную врагом. Мы просидели с ними до первых петухов, потом простились с этими людьми, ставшими нам за недолгие часы друзьями-товарищами, обнялись с лейтенантом Куприяновым, командовавшим ими. Он обещал нам на прощание, что лыжники обязательно освободят деревню, а я, в свою очередь, дал обещание написать песню, посвящённую нашей встрече».
И лыжники под командой Куприянова и Соловьёв-Седой выполнили свои обещания. Встретившись с лейтенантом восемь лет спустя, композитор спел песню, написанную им на собственные слова:

Сегодня наш полк на заре выступает,
Нелёгкое дело — война.
— Эй, кто там весёлую песню играет?
Сурово сказал старшина. —
Ты знаешь, победа сама не приходит,
Победу мы с боем берём.
За жизнь, за свободу мы в каждом походе
Немало друзей отдаём.
Немало увидеть пришлось на пути нам,
Воюем не первые дни.
Не радостной песней, а грустным мотивом
Погибших друзей помяни.
Помянешь друзей — завоюешь иначе,
Солдаты — особый народ!
От боли не плачем, от песни заплачем,
Коль песня до сердца дойдёт.
Заплачет солдат, берегись его мести —
Врагу не вернуться домой!
Сыграй же, товарищ, душевную песню,
Сегодня уходим мы в бой!

Цитированные стихи привлекают внимание не только как показатель многосторонней одарённости. Самое примечательное в них то, что они кратко и сильно выражают эмоции, типичные для музыки Соловьёва-Седого, свойственный им акцент сердечности и душевной непосредственности.
«Сорок пять дней, проведённые на фронте, оставили во мне незабываемое впечатление. Я видел народ на войне. Я понял, что солдат — это не лакированный герой, а труженик войны, что он сражается так же, как варит сталь, пашет землю, возводит плотины. Он идёт на подвиг мужественно и просто, а в час отдыха не чужд шутки, крепкого словца, лихого танца. И мне казался близким этот простой человек, сражающийся за свою Родину.
С такой душевной настроенностью вернулся я с фронта в Чкалов, возобновил работу над песнями, сблизился с Алексеем Фатьяновым».
По пути с фронта в Чкалов (ранней весной 1942 года) Соловьёв-Седой задержался в Москве. Фашистские войска, недавно отброшенные первым большим наступлением советских Вооружённых Сил, находились ещё сравнительно недалеко от столицы. Но в Москве уже быстро восстанавливалась и развивалась культурная жизнь, росли бодрость и уверенность в будущей полной победе. Соловьёв-Седой выступил по радио с показом своего творчества. Недавний успех на фронте способствовал теперь расширению и упрочению его известности.
Возвратившись в Чкалов, композитор интенсивно продолжал сочинять песни (только за лето 1942 года их было написано больше двадцати).
«Жизнь моя пошла на колесах. Я много ездил по Уралу, ковавшему победу, выступал перед шахтёрами, металлургами, строителями танков, чувствовал, что интерес к моим песням возрастает, часто бывал в столице, где обычно останавливался в гостинице «Москва», подружился там с Виктором Гусевым, которого знал ещё в довоенные годы.
На мой огонёк, светившийся в пятом этаже, бывало, слетались близкие друзья. С ворохом новостей, фронтовых и московских, появлялся Виктор Гусев, с которым так хорошо было коротать долгие зимние московские вечера. Это было время суровое, но незабываемое. За окном уже взлетали в небо Москвы многоцветные звёзды первых салютов. Я работал над песнями с душевным подъёмом. Мир образов Гусева был близок мне. Я любил его как поэта, не только как друга. К сожалению, немного мы написали вместе песен».
Популярность песенного творчества Соловьёва-Седого быстро росла. Его песни очень широко пелись и высоко ценились в армии, охотно пели их и в тылу. Некоторые из песен перекинулись и за рубеж, получили там распространение и признание среди солдат, партизан, рабочих. Соловьёв-Седой стал одним из самых известных советских композиторов-песенников. В 1943 году ему за песни «Вечер на рейде», «Играй, мой баян» и «Песня мщения» («Я вернулся к друзьям») была присуждена Сталинская премия.
События первых лет войны явились для Соловьёва-Седого, как и для всех, чрезвычайно серьёзным, суровым испытанием. Известно, что в испытаниях подобного рода познаётся ценность человека, истинное содержание творчества художника.

Часто говорят, что художник должен быть прежде всего чутким, крайне чувствительным к переживаниям людей своего времени, что только при таком условии он способен верно, правдиво отразить и выразить современность. Вряд ли можно оспорить этот тезис. Но всё дело в том, что бывает чуткость и чуткость, что художник-реалист отнюдь не может заниматься пассивной регистрацией психологических явлений; непременная задача его состоит в сознательном, целеустремленном отборе того, что представляется наиболее ценным и жизненным, наиболее прогрессивным и глубоким, наиболее устремлённым в будущее.
Нам хорошо известны те остро-впечатлительные реакции искусства на войну и за рубежом, и у нас, которые ставили и ставят в центр своего внимания её разрушительные силы. В самой общей формулировке это есть выразительный, порою потрясающий показ ужасов войны, ужасов не только материальных, физических, но и духовных, психологических. Сколько бы ни испытал человек, но если сила и гармония в его душе сохранились — он может считать себя победителем. Напротив, искусство, сосредоточивающееся на воплощении подавленности, распада эмоций, рисует, в сущности, побеждённых. Можно ли говорить о настоящей победе, если человек выжил, но душа его утратила лучшие свойства гармоничности, ясности и стройности? Конечно, нет.

А война именно так подействовала на многих художников, искусство которых стало концентрировать и лелеять эмоции ужаса, отчаяния, беспредельной тревоги и нервной надломленности.
Нельзя, конечно, отрицать известную закономерность и даже серьёзное познавательное значение подобного искусства: его оправдание в действительно глубочайших потрясениях жизни, его смысл в обнажении образов этих потрясений перед лицом всего мира.
Но разве война только разрушает и уничтожает? Разумеется, нет, так как истинно сильное в результате жесточайших испытаний становится лишь более сильным. Вспомнив слова поэта о том, как
.тяжкий млат,
Дробя стекло, куёт булат, мы поймём первостепенное и высшее значение искусства, выходящего из испытаний ещё более глубоким и содержательным, ещё более душевным, цельным, внутренне гармоничным.
Такая глубина, такая содержательность, такая цельность и гармоничность могут быть различными — более патетическими или более сдержанными, более возвышенными или более простодушными. В этом возможность многих ветвей, многих форм и разновидностей подлинно прогрессивного, подлинно жизненного искусства.
Одну из таких ветвей представляет творчество Соловьёва-Седого в первые военные годы. Потрясения войны не разрушили, не скомкали его душевный мир; напротив, они сделали этот мир более полным, насыщенным, сердечным, целенаправленным и, следовательно, более стройным. Композитор впервые с недостижимой ранее полнотой «нашёл себя», преодолевая скованность и «недопетость» эмоций. Он нашёл верные пути к совершенству, понимая под этим не некий абстрактный идеал, а единство содержания и формы, намерения и выполнения.
Соловьёв-Седой обрёл круг наиболее близких и дорогих образов. А суть обретения была проста, как всё истинное. Композитор несравненно лучше, чем раньше, понял душу издавна любимого им «среднего» человека — как потому, что эта душа раскрылась перед ним во всей своей привлекательности, так и потому, что сам он стал гораздо проницательнее и душевнее.
«Средний» человек отнюдь не противостоял герою. Он сам был героем, но не героем высших, монументальных подвигов, ведущих за собой массу, не героем, единственное правдивое выражение которого в музыке может быть достигнуто патетикой фанфар и могучих маршей, величавой драматургией крупных форм. Нет, герой был иным, он оказывался в тени грандиозных событий, но входил в число тех, на каждодневных, самоотверженных, самозабвенных делах которых строится непобедимая сила масс.
Такие герои скромны, незаметны, могут показаться даже невзрачными. Но они поразительно сильны сохранением самых исконных и самых необходимых основ жизни —сердечности и душевности общения людей между собою. Как верно, как правдиво улавливал и воплощал при этом Соловьёв-Седой замечательные черты «русского характера», превосходно выраженные в годы войны в «Василии Тёркине» А. Твардовского, а много позднее в «Судьбе человека» М. Шолохова (1956)!

 

Но, разумеется, сопоставляя песенные образы Соловьёва-Седого с литературными образами Твардовского или Шолохова, мы отмечаем лишь общую русско-советскую реалистическую тенденцию. Особенно важно разобраться в оригинальных чертах нового периода творчества композитора, понять и сильные, и некоторые слабые стороны его, и удачи и неудачи.
Из числа трёх известных песен Соловьёва-Седого, возникших в 1941 году, после 22 июня, первая, «Играй, мой баян» (слова Л. Давидович) ещё не дала решительного перелома. По словам автора, песня эта «навеяна была образом молодого парня, простого заводского парня, уходившего на защиту своей страны.» Любопытно, что в интонациях этой песни Соловьёв-Седой ориентировался на привычный круг городских «окраинных» попевок и ритмов (в данном случае — на элементы вальса), стоявших ещё вне непосредственного переживания военных событий. Не случайно, конечно, Соловьёв-Седой приблизился при этом к мелодическому и ритмическому строю популярной в предвоенные годы песни Г. Носова «Парень кудрявый» (слова А. Чуркина, 1939).2 Но, несмотря на подобный «тыловой» характер музыки и даже присущую ей чёрточку «стилизации», песня «Играй, мой баян» быстро получила широкое распространение и полюбилась. Это потому, что уже в ней Соловьёв-Седой наметил оригинальный отклик на военные события, отклик, обращённый к самым простым и задушевным чувствам слушателей.

В другой песне этого времени («Встреча Будённого с казаками», слова А. Чуркина) чувствуются метко воспринятые традиции лучших образцов советской казачьей массовой песни, которые были созданы перед войной рядом советских композиторов (в их числе И. Дзержинским). Но и среди этих образцов песня Соловьёва-Седого выделяется своими прекрасными качествами. Тематический материал её ярок, рельефен и вместе с тем удивительно прост. Аккомпанемент фортепьяно с его басовыми квинтами, синкопами, сочными гармоническими сопоставлениями и вариационностью — не только колоритен, но и очень динамичен. Эффект удаления — замирания в конце, правда, стал в эти годы привычным со времён «Полюшко» Л. Книппера, но всё-таки был сделан Соловьёвым-Седым выразительно, особенно благодаря финальному контрастному удару фортиссимо.
Самой лучшей, самой оригинальной и инициативной песней Соловьёва-Седого в первые месяцы войны явилась его песня «Вечер на рейде» (на слова А. Чуркина).
Композитор вспоминает: «Это было в памятные дни конца лета 1941 года. Враг бешено рвался к Ленинграду, всё ближе подходил к его подступам. По ленинградским улицам вереницами проходили отряды народного ополчения, направляясь на фронт. Многие — среди них были домашние хозяйки и рабочие, художники и музыканты — ушли строить пояс оборонительных сооружений вокруг города Ленина».
«Одним августовским вечером, вместе с другими композиторами, музыкантами, литераторами, я работал в порту.2 Это был чудесный вечер, какие бывают, мне кажется, только у нас на Балтике. Невдалеке на рейде стоял какой-то корабль,3 с него доносились к нам звуки баяна и тихая песнь.4 Мы закончили нашу работу и долго слушали, как поют моряки. Я слушал и думал о том, что хорошо бы написать песню об этом тихом, чудесном вечере, неожиданно выпавшем на долю людей, которым завтра, может быть, предстояло уйти в опасный поход.
Из порта я возвращался с Александром Чуркиным, поэтом-песенником, поделился с ним своим замыслом, зажёг и его.»
«Текста у композитора ещё не было. Он сам придумал первую строку припева («Прощай, любимый город») и, отталкиваясь от неё, стал писать музыку. Через два дня она была готова. Автор передал её поэту А. Чуркину, и тот написал полный текст песни».

Примечательно, что песня «Вечер на рейде» далеко не сразу была оценена музыкантами. По воспоминаниям Соловьёва-Седого, он «не сразу решился пустить её странствовать по свету. Когда в декабре (1941 года. — Ю. К.) я сыграл её своим друзьям в городе Чкалове, она не получила их одобрения, и я не решился предлагать её к изданию».
Песня показалась слишком мирной и спокойной, не отвечающей обстановке войны. Она слишком отличалась от большинства тогдашних песенных откликов на военные события.2 Однако, как только композитор попробовал испытать её воздействие на непредвзятых слушателей во фронтовой обстановке, оценка оказалась совершенно иной.
Это произошло в феврале 1942 года на Калининском фронте. «Однажды в низкой, тускло освещённой землянке, тесно окружённый бойцами, я впервые запел песню, сложенную мной ещё в Ленинграде, песню прощания с любимым городом. Услышав, что мне подпевают сначала тихо, а потом всё громче и громче, я с радостью понял, что песня дошла до солдатского сердца.
И всюду эта песня уже опережала нас. Мы начинали свой концерт на новом месте, а нам уже кричали:
— «Вечер на рейде!» «Вечер на рейде!»
И когда я растягивал меха аккордеона и затягивал «Прощай, любимый город», слушатели хором поддерживали меня».
Критическое предубеждение к песне «Вечер на рейде» сохранилось у ряда музыкантов-профессионалов и позднее. Но непосредственная встреча с песней обычно покоряла и скептиков.
Так, например, произошло в Москве весной 1942 года, когда Соловьёв-Седой показывал в Центральном доме композиторов свои произведения. «Участники прослушивания вспоминают, что, расходясь с вечера, каждый напевал про себя песню «Вечер на рейде». А когда песню передали по радио, в Москву полетели письма с фронта и из тыла. Их авторы — бойцы и офицеры, моряки и пехотинцы, раненые из госпиталей и рабочие оборонных заводов — просили ещё и ещё раз исполнить полюбившуюся им песню. Имя её автора приобрело всенародную известность».1
Песня «Вечер на рейде» звучала и на море и на суше, в тылу и на фронте, на армейских торжествах и в боевой обстановке. Её пели герои Севастополя по листовке, изданной в осаждённом фашистами городе. Присущая «Вечеру на рейде» романтика сделала песню любимой партизанами (пелась она ими, естественно, с новыми текстами). Герой Советского Союза Д. Медведев, автор повести «Это было под Ровно», вспоминает о праздновании 25-летия Октябрьской революции партизанским отрядом в тылу у врага: «Праздник закончился концертом партизанской самодеятельности. Началось с хорового пения. «Прощай, любимый город!» — эту песню знали все. Запевали несколько голосов, весь наш ансамбль подхватывал».2 Песня проникла и за границу (в частности, её пели в Италии на новый текст о девушке-партизанке, боровшейся с фашистами). Одним словом, песня стала популярнейшей; в издании песен Соловьёва-Седого, написанных за 1941—1943 гг.3, она естественно и справедливо стоит первым номером.
Замечательные достоинства песни «Вечер на рейде» были обусловлены вдохновенностью, образностью и обобщённостью произведения. Эта песня написана не потому, что композитор поставил себе рассудком определённую задачу, а потому, что не смог не откликнуться на воспринятое и пережитое им. Это воспринятое и пережитое явилось очень наглядным и конкретным, оно было связано с лирическим, эмоционально насыщенным пейзажем порта военного времени.4 И, наконец, сильную личную эмоцию, подлинно конкретные образы Соловьёв-Седой сумел поднять над всем частным и случайным, сумел сделать широко обобщенными, отражающими переживания-впечатления многих и многих.


Сперва о чертах лирического пейзажа. Они пронизывают всю песню и создают иллюзию мерно и тихо, плавно набегающих волн. Именно так — мягко, словно утомлённо, приливают и отливают волны в порту — то едва слышно, то с лёгким, коротким плеском; но это — отголоски больших волн моря. Приглушённая динамика музыки естественно связывается с образом ясного, тихого вечера. А песня (так и бывает реально) то почти сливается с пейзажем, то словно парит и господствует над ним. Какова же функция пейзажа? Она носит глубокий смысл, так как гармоничный пейзаж символизирует в песне образ горячо любимой, стройной и прекрасной мирной жизни, образ красоты и счастья.
Волнующим контрастом к этому миру и приволью оказывается печальная, задушевная мелодия песни. «Друзьям», поющим песню, предстоят завтра поход, великие опасности и, быть может, смерть в бою. Но не к тревогам, не к страхам и ужасам войны направлены их переживания и помыслы. Всё это отражено лишь грустным колоритом песни. А её эмоциональный центр — в любви к Родине, в привязанности к родному городу, к близким и друзьям, в неподвластной никаким испытаниям сердечности и теплоте чувств. Перед нами — лирика сильных, мужественных, но, вместе с тем, мягких, душевно отзывчивых русских людей, тех, о которых сам композитор писал в цитированном выше стихотворении:

От боли не плачем, от песни заплачем,
Коль песня до сердца дойдёт.

Можно сказать многое и о чрезвычайно характерных выразительных средствах песни «Вечер на рейде», совокупность которых образует плодотворный и богатый синтез различных элементов.
Мелодия песни подлинно напевна и местами великолепно расширяется. Но в ней же силён фактор мелодического речитатива, интонаций как бы говорящих, убеждающих, взывающих (вспомним, хотя бы, скачки септим на словах «Споёмте, друзья, ведь завтра в поход.»). Нельзя не заметить далее, с какой тонкостью и с каким чувством меры Соловьёв-Седой выделяет временами пунктированные ритмы (например, на словах «и ранней порой мелькнёт за кормой знакомый платок голубой»). Известно, что маршеобразные пунктированные ритмы, будучи, вообще говоря, сильным выразительным средством, стали в ряде песен предвоенного и военного периодов применяться шаблонно, механически, как «верный приём». Здесь же, соединяя пунктирность с распевностью, чередуя, сопоставляя и сливая их, Соловьёв-Седой возвращает первой интонационную свежесть и яркость. Сквозь широкую, задушевную песнь как бы пробиваются импульсы волевой твёрдости. И вряд ли случайно особое развитие пунктированного ритма совпадает с самыми лирическими словами о голубом платке.

ноты для баяна аккордеона

Это — очень чуткий психологический штрих: чем печальнее на сердце, тем настойчивее стремится мужественный человек победить свою тоску силой воли.
Велика роль фортепьянного сопровождения в песне «Вечер на рейде». Средства просты, но безошибочны: долгие затухающие ноты, низкие «бархатные» басы, звучности просторного сопоставления регистров окутывают мелодию поэтичной и словно зачарованной атмосферой.
Хочется, наконец, сказать и о показательной черте интонационного синтеза в песне. Мелодия её — очень русская в своей задушевности и широте. Но, вместе с тем, Соловьёв-Седой пользуется в музыке и заметными элементами популярной джазовости. Таковы вступительные аккорды с их хроматизмами и «духовым» колоритом, таковы синкопы припева, такова и самая мерность ритмических акцентов аккомпанемента, заставляющая вспомнить не только о прибое волн, но и о типичных остинатных ритмах медленного джаза. Притом синтез совершенно естествен, непринуждён. Чувствуешь, слушая, что будто иначе и нельзя: даёт себя знать богатая и гибкая ассимилятивная способность интонационно-ритмического слуха композитора — он слышит и принимает всё, что слышит и принимает народ.
Среди песен Соловьёва-Седого, возникших в 1942—1943 гг., можно выделить несколько основных категорий.
В одной из них композитор, хотя и обретающий более и более уверенную эмоционально-творческую индивидуальность, всё-таки пытается следовать общему потоку и пишет песни подчёркнуто героические и динамические, пользуясь более или менее податливо испытанными приёмами «ударных» ритмов, фанфарных восклицаний и т. д.
Другая, гораздо более ценная категория представлена песнями, развивающими задушевную, сердечную и своеобразную лирику, основы которой были так чудесно найдены в «Вечере на рейде».
К третьей категории можно причислить песни, в которых формируются новые тенденции.
Это, по преимуществу, песни, связанные с воинским бытом и отмеченные чертами бойкого юмора; в них также развиваются оригинальные качества Соловьёва-Седого как композитора-песенника.
Разумеется, не каждую песню можно безоговорочно отнести к той или иной из упомянутых нами трёх категорий. Границы данных категорий не абсолютны ввиду наличия смешанных форм, но всё же мы можем явственно уловить развивающиеся в это время различные тенденции песенности Соловьёва-Седого, неравноценность которых следует иметь в виду.

К мало оригинальным или сравнительно мало оригинальным песням 1942—1943 гг. можно отнести такие, как «Выше голову», «Гвардейская песенка», «Южно-Уральская», «Над Родиной грозные тучи», «Застольная», «С милой сердцу Кубани», «Уральская походная», «Баллада о Матросове», «Морская» и др. Коснёмся этой группы песен хотя бы кратко.
В песне «Выше голову» (на слова А. Фатьянова, 1942) композитор делает одну из ранних попыток создать удалую, озорную армейскую песню. Черты оригинальности и своеобразия заметны в деталях аккомпанемента, в неожиданных сменах размеров, но характер эмоции всё же однотипен, и рельефный образ не возникает.
По проторенной дорожке следует также «Гвардейская песенка» (на слова А. Фатьянова, 1942), трактующая популярную тогда тему смертоносной воинской удали (хотя эта песня написана с темпераментом и талантом).
Песня «Южно-Уральская» (на слова А. Фатьянова, 1943; позднее она получила новый текст А. Чуркина и название «Гвардейской походной») была в своё время одобрена Военным советом Южно-Уральского военного округа и принята в качестве строевой песни частей и училищ округа. Окружная красноармейская газета тогда писала: «Товарищи бойцы! Товарищи сержанты! Товарищи офицеры! Разучим бодрую, боевую песню южно-уральцев! Пусть она сопровождает наши роты и полки! Пусть она гремит и в походе, и на марше! Твёрже шаг! Громче голоса! Споём, товарищи, «Южно-Уральскую»!».
«Гвардейская походная» — бесспорно хороший образец армейской песни с рельефной, чёткой, но и не лишённой гибкости мелодикой, с упругим ритмом. В силу этих качеств песня осталась жить и в наши дни. Однако в ней композитор выступил не «первооткрывателем», а лишь талантливым последователем ряда песенников; чисто «соловьёвского» в песне мало, и, не зная авторства, вряд ли можно было бы безошибочно его установить.

В песне «Над Родиной грозные тучи» (на слова И. Уткина) нет даже чеканного рисунка «Южно-Уральской»; здесь, наряду с тематической расплывчатостью, очень чувствуются черты шаблона тогдашних «сурово-драматических» песен: обязательный и подчёркнутый пунктированный ритм, фанфары, тяжёлые шаги октав в басу и т. д.
Засилье пунктированных ритмов и утомляющей, суховатой ударности очевидны и в «Застольной» (на слова А. Фатьянова). Это как раз официальная, парадная, а отнюдь не та интимно-товарищеская застольность, черты которой стали формироваться уже в ранних песнях Соловьева-Седого.
Напротив, в «Уральской походной» (на слова Стрижева) чувствуется незаурядная сила суровой эмоции. Она достигнута, несмотря на те же привычные приёмы пунктированного маршеобразного ритма, выразительными, «говорящими» изгибами мелодии, вариационностью сопровождения и, пожалуй, особенно свежим гармоническим колоритом (fis-moll с мажорной субдоминантой). Это одна из лучших песен Соловьёва-Седого в жанре, ему не близком.
В «Балладе о Матросове» (на слова А. Фатьянова, 1943) волнует глубоко искренний, очень русский разлив песни на словах: «Россия, Россия, деревни и хаты, берёзы над тихой рекой» (в конце: «Россия, Россия, такого солдата запомним навеки с тобой!»). Что касается драматического рассказа о самом подвиге Матросова, то тут музыка слабее — мелодия страдает однообразием, малоподвижна, хотя общий колорит благородной суровости и мужества соблюдён хорошо.
Любопытны некоторыми своими исканиями песни «С милой сердцу Кубани» и «Морская». В первой из них (слова В. Гусева, 1942) мелодическая основа несравненно бледнее, чем в родственной ей песне «Встреча Будённого с казаками». Однако примечательна фортепьянная концовка с её беглыми, колоритными хроматизмами и затуханием звуков вдали; это один из примеров изящной звукописи в песенном творчестве Соловьёва-Седого. Что касается песни «Морская» (слова А. Гитовича), то в ней заметны очень инициативные поиски непринуждённости изложения путём смен ритмов, тональных поворотов и т. п. Но поиски эти ещё неловки и не приводят к убедительным результатам: в запеве мелодия довольно инертна, а в припеве содержит целый ряд шаблонных оборотов.
Упомянем ещё песню «Шахтёрская клятва» (на слова Винникова), любопытную своими торжественными, гимническими интонациями, но не лишённую риторики.

ноты к песням
В. Соловьёв-Седой и М. Блантер. (1944 г.)


Переходя к группе песен, в которых за два года (1942—1943) Соловьёв-Седой стремился развить черты лирического, задушевно-печального или весёло-озорного и бойкого отношения к действительности, можно упомянуть для примера песни «Уезжал моряк из дома», «Гармоника», «Я вернулся к друзьям», «Ехал казак воевать», «Над землянкою ночь», «Шёл солдат суровый, невесёлый», «Обиделись девушки», «Жди меня», «Алёна», «Вася Крючкин».
Песня «Уезжал моряк из дома» (на слова М. Исаковского, 1943) явилась своеобразным, но всё же недостаточно удачным опытом лукавой, шутливой любовной лирики. Тут попадаются и выразительные песенно-разговорные» обороты, и характерные ритмические нововведения — перебивки размеров. Но стройный мелодический рисунок не найден. Песня «Гармоника» (на слова А. Фатьянова, 1942)2 — очень любопытный и показательный опыт лирики Соловьёва-Седого. По словам композитора, текст Фатьянова понравился ему «лиризмом, напевностью, юмором». Этот текст повествует о боях и опасностях, о торжестве дружбы и любви над смертью. И Соловьёв-Седой создал песню совершенно в своём духе. Основой её оказались интонационно-ритмические формулы городского вальса — хотя и слегка завуалированные фактурой. Но суть привлекательности песни не в них, а в тех тонкостях эмоциональных оттенков, которыми пользуется композитор. Вначале узорчатые переливы аккомпанемента грациозно расцвечивают мелодию. Это — эмоциональные полутона грусти. Но на словах «тот полушалок шёлковый сняла невеста с плеч» музыка достигает драматизма и страстности. В припеве («Гармоника, гармоника.») она светлеет, проясняется. А конец песни чудесен прозрачными красками верхнего регистра фортепьяно и замирающим диссонансом септаккорда первой ступени Ми-мажора. Наиболее яркие лирические песни Соловьёва-Седого затмили эту. Но она и теперь очаровывает чуткой звукописью переходов души от печали к тревоге и затем к отрадному умиротворению.
Песня «Я вернулся к друзьям» (на слова А. Фатьянова, 1942) имела подзаголовок «Песня мщения». Однако ремарка «Очень тепло», в сущности противоречила этому образному заданию. И «мщения» в песне действительно не оказалось — несмотря на попытки выразить суровый гнев путём энергичных акцентов, восходящих секвенций и т. п. Кульминация песни, призывавшая своими словами к истреблению захватчиков, носила в музыке характер страстной, настойчивой, но отнюдь не мстительной просьбы. Так душевная мягкость натуры композитора пришла в конфликт с сюжетным заданием и не смогла овладеть его эмоциональным строем.

Песня «Ехал казак воевать» (на слова А. Фатьянова, 1943) интересна как очень лаконичный опыт удалой и озорной военно-любовной песни (колоритен заключительный «свист» фортепьяно в высоком регистре).
В песне «Над землянкою ночь» (на слова В. Гусева, 1943) заметны настойчивые поиски оригинальной трактовки лирического образа: звукопись метели, резкие модуляционные сдвиги, ритмические расширения и сжатия. Но музыка тут не свободна от суховатости и надуманности, столь несвойственных лучшим лирическим песням Соловьёва-Седого. Не очень выпукла и мелодия.
Песня «Шёл солдат суровый, невесёлый» (слова В. Дыховичного, 1943) симптоматична как первый опыт выражения глубокой сердечной скорби о разорённой войной Родине, которая от этого становится ещё более дорогой и любимой. Здесь появляются интонации неторопливой, задумчивой, почти былинной повествовательности, превосходный, законченный образ которой был создан Соловьёвым-Седым позднее, уже после войны, в первом номере вокального цикла «Сказ о солдате» («Шёл солдат из далёкого края»).
Не слишком оригинальны мелодические обороты песни «Обиделись девушки» (на слова А. Фатьянова, 1943), привлекающей, однако, ясностью фактуры сопровождения, бойкостью диатонических и хроматических «переборов».
Что-то помешало Соловьёву-Седому создать проникновенно лирическую музыку на весьма популярные в то время слова стихотворения К. Симонова «Жди меня». Написанная им на этот текст песня довольно бледна, а склад очень «тылового», эмоционально-поверхностного вальса не соответствует задаче. Несколько лет спустя сам композитор писал, что «стихотворение «Жди меня» как по своей теме, так и по выразительным средствам приближается к романсу. А так как романс в силу своей специфики не может быть массовым произведением, то и попытки создать музыку на это стихотворение неизбежно терпели крах, так как сами стихи стали массовыми раньше, чем они были положены на музыку». Вряд ли это объяснение удовлетворительно — особенно потому, что всё песенное творчество Соловьёва-Седого как раз плодотворно обогащалось романсовыми элементами. Скорее, созданию удачной музыки на текст «Жди меня» помешало соревнование-соперничество множества композиторов — это соперничество убило в них поэтическую непосредственность.
Песня «Алёна» (на слова М. Светлова) не отличается особыми достоинствами. Но в тексте и музыке неплохо схвачены некоторые шутливо-озорные черты фронтовой любви, а гармошечные переборы аккомпанемента звучат очень по-русски. Впрочем истинно «соловьёвскими» представляются тут, пожалуй, только внезапные смены метра, тогда как в попевках много общего с другими композиторами (очевидно, например, сближение с песней В. В. Пушкова «Лейся, песня, на просторе», весьма популярной в предвоенные годы).

Песня «Вася Крючкин» (или «Девушка и взвод», на слова В. Гусева, 1943) явилась ещё одним примером шутливых армейских песен Соловьёва-Седого — не из числа лучших, но и не из числа худших. Любопытно в ней многократное использование (с разных ступеней) нисходящей попевки.
В 1943 году Соловьёв-Седой написал несколько песен, стойко выдержавших испытание временем и наиболее ярко выразивших его творческую самобытность. Это песни: «Когда песню поёшь», «О чём ты тоскуешь, товарищ моряк», «Как за Камой, за рекой», «На солнечной поляночке», «Что за славные ребята».
В песне «Когда песню поёшь» (на слова В. Гусева) Соловьёву-Седому удалось создать неотразимо привлекательный образ лирической импровизации. Идея песни — верность «дорогой подруги», мысль о которой утешает посреди бедствий войны. И тут же более широкая, всеобъемлющая идея благотворной роли музыки: «Сердцу легче, товарищ, когда песню поёшь».
Напевно-«разговорные» качества мелодики Соловьёва-Седого выражены здесь уже очень ярко и с полной непринуждённостью. Слушая мелодию, будто присутствуешь при неспешном и очень сдержанном разговоре, полном большого душевного тепла. Соответствен и характер неторопливо «наигрывающего», слегка расцвеченного подголосками сопровождения. Особенно выразительны финальные, сердечно доверчивые, плавно опускающиеся фразы («но становится легче, когда песню поёшь»). По ритму это опять-таки любимый композитором вальс, хотя и вовсе освобождённый от танцевальной функции.
Как примечателен светлый, прозрачный колорит песни: прочность и уверенность чувства совершенно торжествуют тут над грозными испытаниями войны и властно побеждают их силой неколебимой веры в прекрасное будущее. Недаром эта песня Соловьёва-Седого оказалась образцовой, как выражение глубокого любовного чувства на расстоянии. Чтобы убедиться во влиятельности как эмоционального, так и интонационного строя песни, достаточно сравнить её с гораздо более поздней, послевоенной песней Г. Носова «Далеко-далеко» (на слова А. Чуркина, 1947), также получившей широкую популярность.

Добавим, что в песне «Когда песню поёшь» Соловьёв-Седой превосходно осуществляет эмоциональное соответствие слова и музыки, которое, как мы видели, он прокламировал уже в предвоенные годы. Правильны замечания А. Сохора: «Мы встречаемся здесь с осуществлением одного из принципов, на которых строится взаимоотношение текста и музыки в песнях Соловьёва-Седого. На одном и том же месте в каждой из строф текста располагаются строки сходной эмоциональной окраски, и благодаря этому композитор достигает того, что при каждом повторении куплета с новыми словами музыка точно соответствует им по характеру».
В песне «О чём ты тоскуешь, товарищ моряк» (на слова В. Лебедева-Кумача, 1943) Соловьёв-Седой воспользовался некоторыми традициями недавно возникшей и сильно впечатлявшей песни. Имеем в виду «Заветный камень» Б. Мокроусова (на слова А. Жарова, 1942). Объединяют обе песни: трагический склад эмоций, вальсообразность, звукопись волн, ритмически и мелодически сходные интонации. Но песня Соловьёва-Седого всё же очень своеобразна и к тому же трактует иную тему — не пламенного патриотизма, но поруганной врагами любви.
С точки зрения высших эстетических требований, эта песня уязвима, так как содержит черты надрывности, плача. Но, со всем тем, интонации очень правдивы и своими естественными эмоциональными акцентами врезываются в память. Так и видишь несчастного моряка в минуту отчаянных, безотрадных дум, хлебнувшего с горя; повесив голову и наигрывая на гармони, он повествует об истории своей опозоренной фашистами невесты. Именно эти переживания прекрасно выражены музыкой, — но не ярость и мстительные чувства моряка, о которых говорит последний куплет текста.

скачать ноты для фортепиано


Как и в «Вечере на рейде», нельзя не заметить тут инструментальных жанровых тенденций композитора. Вступительные фигуры фортепьяно (пример 13), рисующие набегания волн, вместе с тем явственно джазовы — и хроматизмами и подразумеваемым тембром саксофона.
Совсем иной круг эмоций выражен тремя другими песнями 1943 года.

 

песни советских композиторов
В. Соловьёв-Седой и А. Фатьянов. (1945 г.)


Песня «Как за Камой за рекой» (на слова В. Гусева) насквозь жизнерадостна, хотя минор основной тональности и резко акцентированный ритм конской скачки, колорит «казачества» придают ей локальные черты воинской обстановки. Песня эта блестяще построена, так как автор чрезвычайно эффектно пользуется чередованиями и контрастами нескольких различных элементов.
Первые девять тактов фортепьянного вступления — звукопись конского топота. Девятый такт нарушает симметрию и придаёт «картинке» штрих пространственности, перспективы. Последующие шестнадцать тактов («Как за Камой за рекой я оставил свой покой.» и т. д.) — конкретный образ. У фортепьяно смягчившаяся по звучности и ритмически варьирующаяся звукопись безостановочного цоканья. А голос скандирует с народными плагальными оборотами и нарочитой монотонностью, — сколько юмора и задора в этом весёлом «причете»! Начиная со слов «ты ли меня, я ль тебя позабуду» — типичная удалая, скороговорочная армейская песня с резкими акцентами и присвистами, с новой, размашистой фактурой фортепьяно. Казалось бы, конструкция песни исчерпана. Но авторы находят ошеломляющий своей яркостью эффект нового припева в припеве («Эх, Маруся, душа моя Маруся»). Этот внезапный поворот в тональность мажорной доминанты поистине ослепителен — будто в лихой игре звенят и блещут клинки! Замечателен и возврат первого припева («ты ли меня, я ль тебя помнить буду»), закругляющий своим пианиссимо весь раздел. В фортепьянной концовке песни композитор пользуется неожиданным гармоническим сдвигом, но это не более, как мимолетная раскраска по сравнению с. потрясающим контрастом второго припева.

Песня «Как за Камой за рекой» помимо яркости тематического материала и блеска формы покоряет смелостью художественного образа в целом. Любовь и отвага, нежность и удальство, озорная шутка и трогательная верность любви «с первого взгляда», чисто личное и всеармейское — всё это в совокупности образует нерасторжимый сплав мощного, великолепного и разностороннего чувства жизни. Песня славит и утверждает жизнь голосом, способным заглушить рёв всех вражеских орудий!

Подобной силы нет у песни «На солнечной поляночке» (на слова А. Фатьянова), которая, впрочем, обладает ценными чертами своеобразия, способствовавшими её популярности.
Интересна история возникновения этой песни. Вначале Соловьёв-Седой написал песню-вальс элегического, чувствительного характера, и она была сочувственно принята слушателями. «Всё, казалось бы, — вспоминает композитор, — обстояло хорошо, мелодия нравилась, но. было в ней что-то, с чем я не вполне был согласен. Мелодия казалась мне расслабленной, нечёткой и не сливалась в единый образ с текстом. Я отбросил эту музыку и написал новый, второй вариант, более меня удовлетворивший. Первый же вариант стал мелодией другой песни — «Разговор».
Текст песни «На солнечной поляночке» не отличается глубиной содержания или безупречностью вкуса. Он даже не чужд пошловатости (хотя бы в словах о «жарких ночах», «красивых полушалках», о том, как парнишка «сердце предложил», и т. п.). Это, разумеется, не могло способствовать высокому вдохновению композитора. Но музыка всё же привлекает внимание большой ритмической живостью и изобретательностью, занятным сочетанием русских интонаций частушки с элементами джазовой музыки. Эти последние отнюдь не господствуют, но выступают в припеве в виде острой, пикантной приправы — внезапных ритмических переломов и синкоп. В одном месте даже явственно нарушается естественность и стройность вокальной декламации: ритм музыкальной «речи» становится прерывистым, задыхающимся:

ноты к песням частушкам

Подобные моменты песни лишают её чистоты стиля, придают ей черты ритмических «дёрганий», далёких от русского фольклора. Но нельзя не видеть и того, что самые попытки Соловьёва-Седого, как ещё в «Вечере на рейде», сочетать русские народно-песенные и джазовые элементы свидетельствовали о важном намерении писать музыку, «докладную» для самых различных кругов слушателей. Не забудем, что этот процесс сочетания имел основу в самой практике народного музицирования, поскольку при посредстве радио джаз получил широкое распространение не только в городе, но и в деревне.
В отличие от песни «На солнечной поляночке» песня «Что за славные ребята» (на слова М. Исаковского) гораздо чище по стилю, она претворяет народный песенный жанр «страданий». Переломы метра здесь плавны, почти незаметны, интонации очень верно передают колорит русской народной, слегка лукавой, добродушной шутки. Очаровывают живость и естественность «звукоречи», тонкие краски подголосков, узорчатые орнаменты коротких переборов, квартовые наслоения (т. 3 и др.), а главное — поразительно светлый, лучезарный колорит.

Написать такое произведение в первые, суровейшие годы войны мог только композитор, насквозь проникнутый оптимизмом народного мировоззрения.
С середины сентября 1942 года Соловьёв-Седой работал в Чкалове над оперой в четырёх действиях «Настя» по мотивам рассказа К. Паустовского «Кружевница Настя», повествующего о печальной романтике большой и оставшейся неизвестной любви. Опера не только не была закончена, но композитор вскоре бросил её в начале второго акта. Сохранившийся кусок клавира в ряде мест не имеет текста. Судить по этому куску о замысле оперы в целом и о возможных путях его осуществления, разумеется, нельзя. Можно лишь предполагать, что опера была задумана как «камерная», без широко развитых вокальных форм (в первом действии имеются лишь песни и ариозо).
Несмотря на то, что сочинение оперы «Настя» пресеклось быстро, сохранившаяся музыка очень примечательна. Она на новой ступени оживляет давно проявившуюся склонность композитора к утончённой, изящной лирике (вспомним, хотя бы, песню-романс на слова С. Есенина «Выткался на озере слабый свет зари»).
Вот некоторые показательные отрывки из «Насти»: обряда сватовства (нотный пример 15), «Северного вальса»

скачать ноты

пример нот для фортепиано

ноты для аккордеона баяна

ноты песни мелодии

(нотные примеры 16 и 17), сцены приезда Акима с Сергеем (нотный пример 18), интродукции второй картины первого акта (нотный пример 19). Их мелодический и гармонический склад изыскан, терпок, заставляет вспомнить о Дебюсси. Подобные стилистические факторы не исчерпывают интонационного состава «Насти», в которой заметны и народно-песенные обороты, но они всё же сильно влияют на общий эмоционально-образный колорит.

народные ноты

Хочется упомянуть и о другом — стремлении композитора к симфонической действенности. Таково пространное и импульсивное развитие «Северного вальса», предвещающее развернутые танцевальные формы второй редакции балета «Тарас Бульба», оперетты «Самое заветное».
Творческие итоги 1941—1943 гг. оказались плодотворными и знаменательными.
Решительное сосредоточение на песне вытекало из патриотических, гражданских побуждений композитора — как можно непосредственнее и отзывчивее служить нуждам народа в его грандиозной, титанической борьбе с врагом. В своих песнях этого времени Соловьёв-Седой не раз следовал распространённым тогда (в частности, маршеобразным) песенным типам. Но, вместе с тем, он всё определённее находил свой собственный путь задушевной и непосредственной песенной лирики, всё решительнее отстаивал право писать так, по-своему, а не иначе.
События первых лет войны отразились в песенном творчестве Соловьёва-Седого согласно основным принципам народного мировосприятия и мировоззрения. Композитору удалось передать и великое горе, глубокую тоску людей из народа, и их несгибаемый оптимизм, здоровую жизненную потребность в шутке, в радостном отношении ко всему, что действительность даёт хорошего даже в самых суровых и опасных условиях существования.

Порою в выражении тех или иных эмоций Соловьёв-Седой отступал от высоких требований реализма, приближался к натурализму. Это дало себя знать и в надрывных интонациях некоторых песен (например, песни «О чём ты тоскуешь, товарищ моряк») и в элементах пошловатой трактовки любовной темы. Последняя тенденция выступила, скажем, в песне «На солнечной поляночке».
Однако и в подобных случаях музыка Соловьёва-Седого, отражая обыденные стороны повседневного народного быта, становясь, согласно известному термину В. Белинского, «простонародной», не отрывалась от жизни.

Ни в одной из песен Соловьёва-Седого не выступило ущербное индивидуалистическое сознание, склонное бояться действительности и раздувать её мрачные стороны.
Там же, где Соловьёв-Седой искал образов особенно тонких и изящных, его мировосприятие оставалось светлым и жизнерадостным. Таковы фрагменты оперы «Настя», сочинение которой явилось как бы мечтательным «интермеццо» посреди очень энергичной и общественно целеустремлённой творческой жизни композитора.
В сущности, следует пожалеть, что до сих пор самая изысканная сторона композиторского дарования Соловьёва-Седого, намеченная впервые песнями-романсами на слова С. Есенина, не получила развития. Мы вправе ждать от Соловьёва-Седого новых творческих проявлений такого рода. Вместе с тем нельзя не оценить по заслугам большое и подлинное чувство гражданского долга, которое оторвало композитора от хрупких лирических образов «Насти» и побудило вновь и вновь отдавать весь свой пыл самому доходчивому, самому демократическому жанру песни.