Костромской собиратель частушек П. Флоренский в начале XX века, а в
послереволюционную пору академик Ю. Соколов говорили о частушечной форме
как о примитивной, древнейшей фольклорной форме, имеющей чуть ли не повсеместное
распространение. «Кажется, нет народа, у которого не было бы найдено частушки»,
— в пылу увлечения писал священник Флоренский и приводил в пример баттакские
четверостишия с Явы, малайские пантуны, японские танки, испанские трех-
и четырехстишия. Совершенно- очевидно, что все эти параллели не выдерживают
серьезной критики — хотя бы уже потому, что, как говорилось выше, русская
четырехстрочная частушка как жанр, как стабильная жанровая форма сложилась
в результате длительной эволюции и стоит не в начале, а в конце развития.
За исключением сомнительного «Около бабушки хожу.» даже XVIII век не дал
ни одного текста, который хотя бы в какой-то степени сближался с четырехстрочной
частушкой. А ведь речь шла о стадиально куда более отдаленных этапах развития
фольклора.
Удивительно, что ни Флоренский, ни Соколов, ни современные исследователи
частушки не говорят о ближайших к России народах. Правда, Ю. М. Соколов
называет немецкие шнадерхюпфель, и в этом уже есть нечто для размышлений.
Но куда ближе нам славянские народы — поляки с их краковяками, куявяками,
мазурами, вырвасами и в особенности галицко-русинские и украинские коломыйки,
козачки, шумки, чабарашки, талалайки, белорусские припевки, скакухи, плясушки,
подскоки и т. д. и т. п. — то же множество терминов, свидетельствующих о
тех же примерно генетических связях этих по преимуществу коротких плясовых
и шуточных песенок. Такая похожесть уже не может выглядеть случайной, ее
не объяснишь общими законами развития фольклора. Факты эти знали старые
авторы — П. Бессонов, позднее В. Перетц и другие. Но, не занимаясь припевками
специально, они не придали им никакого значения.
Следует заметить, что предчастушечные формы, отличающиеся неустойчивым,
наборным текстом, известны в украинском, например, фольклоре значительно
раньше. Коломыйковые размеры, по мнению И. Франко и других исследователей
украинского фольклора, существуют уже несколько столетий. Сами коломыйки,
хотя их и считают новым жанром, появились тоже значительно раньше русских
частушек и появились, как пишет Н. Сумцов, в результате «общего обветшания
всех форм малорусской народной поэзии».
Вспомним и то, что украинским, белорусским, польским песням вообще издавна
присуща большая с точки зрения русского читателя литературность в рифмовке
и- строфике. Еще Н. Львов писал о том, что у малороссийских песен «есть
некоторые правила в сложении оных, некоторая ученость».
В 1827 году в Москве вышла книжка «Малороссийская деревня». Написал ее учитель
Гоголя по Нежинскому лицею И. Кулжинский. Это этнографический сборник, упоминающий
танцы гопак, вприсядку, дробушечки и цитирующий при этом многие песенные
тексты и отрывки. В числе других там приведен и такой:
Одна гора высокая, а другая низка;
Одна мила далекая, а другая близка!
Ой, я тую далекую людям подарую,
А до ciefi близенькой я сам помандрую. и т. д.
Не было, кажется, в дальнейшем ни-одного сколько-нибудь серьезного издания украинских и белорусских песен, в котором не печатался бы этот текст или его вариант или хотя бы отдаленный отголосок его с начальной строкой. Очень скоро появляется эта песенка и в русских публикациях. Вот начало текста из сборника Студитского (1841):
Одна гора высоко, а другая низко;
Один милый далеко, а другой-то близко.
Уж я дальнего милого людям подарую;
Уж я ближнего своего сама поцелую.
Четверостишие (по-видимому, отрывок) напечатал в 1854 году «Москвитянин»:
Одна гора высока — Другая-то ниже; Одна любовь далека — Другая-то ближе.
Разводная песня из сборника Шейна:
Между горочек ишла,
На горушку вышла,
Одна горочка высока,
А другая низка;
Один миленький далече,
А другой-то близко;
А я дальнего милого
Людям подарую,
А я ближнего милого
Три раз поцелую.
Беседная песня из сборника А. Можаровского (1873):
Ты поляк, ты поляк,
А я католичка!
Не за то ли меня любишь,
Что я невеличка?
Одна гора высока,
А другая низко;
Одна мила далеко,
А другая близко.
Уж я дальную милую
Кольцом подарую,
Уж я ближнюю милую
Три раз поцелую.
Беру, беру девонюшку,
Беру молодую,
С девонюшкой, с молоденькой
Пройду протанцую.
Игровая песня в записи В. Н. Перетца:
Как одна гора высока,
А другая низка, —
Один миленький далеко,
А другой-то близко.
Уж я дальнего милого
В люди подарую,
А ближнего милого
Семь раз поцелую.
В конце прошлого века на основе этой песни сложилась многострочная частушка
(несколько-таких текстов приводит в своей книге С. Лазутин), а затем и
четырехстрочная, см., например, у Елеонской:
Одна гора высоко,
А другая низко.
Одна милая далеко,
А другая близко.
«Рассматриваемая частушка в ее многострочном и четырехстрочном вариантах, — пишет С. Лазутин, — получает широкое распространение, дает толчок для создания новых частушек, в которых в поэтической параллели «далеко — близко» используется не гора, а другие образы». Автор приводит далее несколько дореволюционных песенок, расходящихся, как круги на воде, от исходного текста, но не вспоминает отчего-то собственной публикации:
Светит месяц высоко,
А солнышко низко.
Если хочешь познакомиться —
Вот тебе записка.
Этот пример хорошо показывает, как естественно вошла песенка в русскую
традицию. Украинские и белорусские тексты были как бы образцами, которые
только потому и воспринимались, перенимались, творчески использовались,
что лежали на пути, по которому уже шел русский песенный фольклор. Можно
ли сомневаться, что более развитая форма способна оказать определенное
воздействие на менее развитую?
А эти малые формы действительно были хорошо развиты у белорусов, украинцев,
особенно западных, у поляков и других наших ближайших славянских соседей.
В 1823 году о подобных лесенках писал польский автор Зубрицкий. Статья
его вскоре была переведена и опубликована в русском журнале «Вестник Европы».
У русинов, у поляков, у горских русинов, читаем в этой статье, «есть бесчисленное
множество коротеньких плясовых песенок — оскорбительных для невинности и потому достойных забвения». (Буквально
то же самое отметил в предисловии к своему сборнику малороссийских песен
1827 года М. Максимович; оценку белорусских припевок П. Бессоновым мы
уже приводили.) Зубрицкий подчеркивает также свободный, импровизационный
характер исполнения танцевальных песенок, которые именует он коломыйками
и коцюрбыхами.
Ранние славянские публикации, к сожалению, не всегда доступны. Но вот
польский краковяк из издания 1833 года:
Еще ближе к частушке тип двустрочных и четырехстрочных песенок-припевок,
называемых у поляков вырвасами. В большом количестве они опубликованы
в книгах Глогера, собирателя второй половины прошлого века. В рецензии
на польскую книгу К. Скжиньской, где также помещены вырвасы, В. Н. Перетц
отметил их недавнее происхождение и добавил: «Подобные песенки родственны
с малорусскими талалайками и коломыйками и великорусскими припевоч-ками
или сбирушками и вертушками».
В белорусских сборниках Шейна и Довнар-Запольского зарегистрирован такой
текст:
Я на ганку стою,
Слезы коцютца,
Дзеуки замуж идуць,
И мне хочитца.
Подобно приведенной выше, и эта песенка дала огромное количество русских модификаций с зачинами типа «Я на горке стою. «Я на бочке сижу.» и т. п. При переходе на русскую почву припевка утратила рифму: котются — хочется:
Я на горке стою —
Слезы катятся,
Меня замуж отдают,
Мне не хочется.
Я на бочке сижу —
Слезы катятся.
Денег нет ни гроша,
Выпить хочется.
Впоследствии была найдена и рифма:
Я на бочке сижу,
Бочка катится.
Теперь миленький не любит,
После схватится.
Известны и другие украинские и белорусские тексты, вошедшие в русскую
традицию, в том числе, например, популярная серия частушек «Яблочко».
Южнорусский элемент проскальзывает в лексике ранних частушек и игровых
наборных песен, в морфологии, в зачинах, в целых сюжетах. Так, обычное
наименование милого в южнорусских частушках начиная с XIX века и до советского
времени — фраир, фраирочик — встречается и в польских записях (слово это
немецкое); в ранних записях Зеленина из Вятской губернии: «Я на улице
была, Видела милбго, Журилася — бранилася, А теперь не буду» и т. д. и
т. п.
XVII век ознаменовался появлением русского силлабического стиха. Польский
и украинский опыт способствовал этому. Именно так же, тем же путем сто
пятьдесят и двести лет спустя (и чем ближе к нам, тем интенсивнее) происходило
распространение фольклорных форм и сюжетов. Только здесь движение шло,
если можно так выразиться, низом, через самую толщу народную.
Почти все русские песенники XVIII века заключают в себе малороссийские
песни. Украинские песни, известные по публикациям Максимовича, Кулжинского,
Метлинского и многих других, — и лирические, и шуточные, и плясовые (исторические,
эпические — реже) — вошли и в сборники Сахарова, Студитского, Терещенко,
Варенцова. И попали они туда прямо из уст народных певцов, а не из книг.
Повсеместно отмечено бытование польской песни XVII века «Жил я у пана
первое лето.». На случаи перехода песен от народа к народу указывал в
своих ранних работах академик В. Н. Перетц. Как ни препятствуют языковые
барьеры передаче рифмы, ритма, устоявшихся образов, такая передача все-таки
происходила. Вот текст из сборника Вацлава Залесского (1833):
А вот его русские соответствия — из записей Глеба Успенского:
Что ж ты, милый, не пришел,
Я тебе велела.
Все я ночки не спала,
Всё в окно глядела.
Из сборника Симакова:
Что ж ты, милый, не пришел,
Когда я велела.
Ведь всю ночку напролет
Лампочка горела.
Что это, как не творческий, но все-таки достаточно точный перевод?
В своей книге о частушке С. Лазутин, ссылаясь на ранних собирателей, пишет:
«..в пятидесятые, шестидесятые, да и в семидесятые годы частушки еще не
имеют широкого распространения. Даже в центральной полосе России, в отдельных
ее губерниях и уездах они в это время еще исчисляются единицами и десятками»
(с. 25). Добавим к этому свидетельство, правда более позднее, Ф. Поликарпова,
который прямо пишет, что в обследованный им район Воронежской губернии
первые частушки принесли рабочие-украинцы.
А несколько лет спустя пскович Э. Заленский жаловался (частушка для него
— оскудение фольклора): «Собрать полностью припевки хотя бы только в одной
какой-либо волости в настоящее время не представляется никакой возможности:
этот род изустного народного поэтического творчества стал нарождаться
с плодовитостью мухи».
Украинский, белорусский, а через них, по-видимому, и польский, и галицко-русский
песенный фольклор сыграли роль катализатора, который ускорил и облегчил
процесс рождения нашей частушки. Это несомненно. Достаточно было немногих
образцов, чтобы по их подобию создать множество. Мы уже отчасти видели
это. И верно заметил Ю. Соколов: «Десятки и сотни тысяч частушек — это
в значительной мере вариации тысяч».