Литература не сразу заметила частушку и родственные ей формы поэзии. Ни
у Кольцова, ни у Некрасова, ни у Сурикова нет и следов ее. Чем это объясняется?
Очевидно, тем, что она при них была еще гадким утенком — собранием неслаженных,
разнохарактерных полугородских, полудеревенских, полумалороссийских, полулубочных
куплетов, стишков, обрывков старых песен. Рядом с прекрасными, звучными
и гармоничными песнями, полными тоски или отчаянного разгула, просто веселые
песенки, плясухи, казались чем-то случайным, безвкусным, несерьезным.
Только в XX веке частушка, достаточно к этому времени отшлифованная, да
и привычная, все громче заявляющая о себе, была услышана. Вот она мелькает
у Белого, у Брюсова — то как иллюстрация к народной жизни, то как материал
для изучения народного слова, народного стиха. Частушку любили Толстой и
Горький, особенно последний. Они вместе слушали ее в Ясной Поляне.
Были у нее и враги — декаденты различного толка, искажавшие ее народные
начала, использовавшие частушку для стилизаций, для формальных упражнений.
Уже после Октября в антологии «Поэты наших дней» (М., 1924) появились «Дьве
инструэмы» А. Чичерина. В одной из них находим «кнцывую» песню:
Ка пусыкы мая
Мелыкарубьльная,
Атайдити, лбуда,
Я нэпу! дрьная.
Маяковский и Бедный сразу поставили частушку на службу революции. Окна
РОСТА, различные обращения к крестьянству, к армии не мыслились без частушки.
«Двенадцать» Блока — не только одно из первых гениальных достижений советской
литературы, это, по справедливому суждению Вл. Орлова, и вообще «первое
произведение русской поэзии, в котором частушка была поднята на высоту
великого искусства*.1 Частушка дала здесь поэту форму и философское содержание,
штрихи психологии и невиданный пафос революции.
С блеском использовал частушку Есенин в «Песни о великом походе», где
она тоже стала живой душой стиха, а не вставным эпизодом.
В двадцатые — тридцатые годы литературная частушка разлилась по газетам
и журналам, стала строфой массовой песни. В путевых очерках, в повестях
и романах на долю народной частушки выпала роль рассказчика о жизни новой
деревни, о ее контрастах, о борьбе за колхозы, за новое.
И. Доронин, А. Жаров, В. Лебедев-Кумач, М. Исаковский, А. Прокофьев, А.
Твардовский, Б. Корнилов, П. Васильев, А. Сурков делают частушку героиней
своих стихов, обрабатывают ее, беру? в качестве зачинов для собственных
произведений. И всегда частушка там, где речь идет о свадьбе, о веселье,
о пляске. Почти все описание свадьбы у Фроловых («Страна Муравия») — пересказ
частушек и плясовых выкричек. Сами ритмы создают здесь особый на» строй,
живую картину радости, полноты бытия.
Эх, думала,
Подумала,
Веселые дела.
Дунула, Плюнула,
Другого завела...Эх, кума,
кума,
кума,
Я сама себе — сама.
Я сама себе обновку
Праздничную справила.
Я за двадцать лет коровку На дворе поставила.
В военные годы в «Василии Теркине», в прокофьевской поэме «Россия», в
бесчисленных уголках юмора и сатиры, в рубриках «Под гармонь» частушка
запела, заговорила языком ненависти и насмешки, когда речь шла о враге,
языком шутки и любви, когда она обращалась к другу.
Послевоенная поэзия не забыла частушку. Можно назвать десятки имен и книг,
в которых слышится ее голос, ее веселые ритмы. И все-таки, по нашему глубокому
убеждению, великолепные богатства частушки, ее сверкающие слова, ее живые
интонации, весь ее юмор, умение найти емкий сюжет, деталь, сравнение использованы
лишь в малой степени, Горьковский призыв к молодым писателям — обратить
внимание на частушку — остается в силе.
Владимир Бахтин