Из коллекции фольклориста
Г.Смирнова
Песни Тульской области напетые Е.Б.Ильиной
"Советский композитор", 1979г.
номер с4593к
содержание:
Мне посчастливилось встретить на своем жизненном пути очень «песенного» человека — мою нянюшку. Ее песни, записанные мною, мы и предлагаем вашему вниманию.
Елена Борисовна Ильина — уроженка деревни Старый Павший (Лавшино) Алексинского уезда — пришла в Москву в 1910 году из голодной Тульской губернии «наниматься в люди». Она нанялась в няньки к нам. Смирновым, да так и осталась с нами до своего последнего вздоха (18 февраля 1960 года она скончалась от крупозного воспаления легких, прожив в нашей семье 50 лет).
Представить себе свою жизнь без няни, без ее сказок и присказок, поговорок и пословиц, без ее ласковых, изящных, милых моему сердцу тульских песен, просто немыслимо — няня была со мной всегда. И пела она—скорее тихонечко напевала — тоже всегда. А я, не умея еще толком говорить, подпевала ей (конечно, в унисон); мы и хороводы водили (вот цепь хороводного круга: я — кукла — няня — плюшевый мишка —я). Рассказывать сказки я тоже пыталась. Думается мне, так получалось потому, что хотя в няниных сказках персонажи и были традиционными, но в развороте сказочных событий присутствовала вольная импровизация, и я ждала с великим нетерпением: куда все повернется, что произойдет с героями? Слушая сказку, я каждый раз присутствовала при рождении нового варианта, зримо представляла себе, как появляются новые участники, ужасно волновалась: как они будут действовать, что грозит милым н честным людям в сказке? Подсказывала, советовала, говорила за них —одним словом, была активным участником повествования.
Помню одинаковое начало многих сказок: «Ходила дрёма по хоромам, а сны бродили по сеням-сенюшкам, новым, кленовым, решётчатым. Ходила дрёма в сапожках, а сны ходили в лапотках. Ходили они тихо, чтобы не разбудить девушку Светанушку — красу несказанную, неописуемую. А спала она сном соловьиным: чутким, будким.» И вот тут-то и наступал переломный момент в драматургии сказки — отсюда каждый раз начинался новый вариант. Приведу несколько вариантов.
Первый вариант. Пробрался в окошко Лунный Лучик, разбудил Светанушку. Светаиушка как проснется, как заплачет! И прибежит братец Иванушка. «Что ты плачешь, сестрица?» — спросит. «Да как же мне не плакать, — скажет Оветанушка, — видела я во сне хрустальный гроб, а в гробу том спит Марь Моревна, заморская царевна. А кругом дремучий лес, а на опушке в шатре сидит Кащей Бессмертный, сторожит заколдованную Марь Моревну. Спит она уже сто лет и три года». Братец Иванушка тут же, среди ночи, надевал свой кафтанишко, затыкал топор за пояс, в котомку клал хлеба кусок да веревок моток и отправлялся помогать попавшей в беду Марь Моревне. Вот сказка и заплелась.
Второй вариант. И вдруг вскочил в окошко спаленки веселый солнечный Лучик-Зайчик, спрыгнул на пол. Светанунушка тут же пробудилась: «Чего тебе надобно, Лучик-Зайчик?» — «Да как же, — говорит Лучик-Зайчик,—в некотором царстве-государстве вот уже какой год в терему спит царева дочка Марь Моревиа. Царь Долдон сидит с царицей на крылечке, плачут они горючими слезами. Наплакали кругом терема целое озеро —ни пройти, ни проехать. Упроси братца Иванушку, может, разбудит цареву дочку?» А Иванушка тут как тут. В один момент собрался и отправился спасать Марь Моревну.
Пока Иванушка добирался до Царевны, с ним случались всевозможные приключения как в самом увлекательном детективе
Третий вариант. И пробралась в спаленку зеленая лягушка-болотннца, сплетница и разбойница. Испугалась Светанушка: «Чего тебе надобно? Как ты сюда пробралась?» Загоготала лягушка: «А девушка Гагула села тебя сторожить да и заснула. Ха-ха-ха-ква! Это я ее усыпила. А в заколдованном пруду у меня двенадцать дочек-квакушек тоже спят, каждая на своей подушке, около каждой квасу кружка. Проснутся, хлебнут да и опять заснут. А на бережку, на перинке из кувшинок спит царевич Елисей. Его тоже я усыпила». — «А зачем?» — «Он ищет Царевну-Лягушку, а она спряталась среди моих дочек от Кащея Бессмертного. Теперь все они на одно лицо, я сама не разберу, ха-ха. У меня дочки-то добрые, дуры, всех жалеют, а сами без женихов сидят. На всякий случай я их всех усыпила.» и т. д.
Сказка развивается в очень быстром темпе. Есть и драматические ситуации: Иванушку злая лягушка тоже усыпляет, а Светанушка летит к месту (на Лучике-Зайчике, на Сером Волке и т. д. — тут фантазии нет предела!), будит царевича Елисея поцелуем, и они вместе идут искать среди спящих лягушек Царевну-Лягушку и находят (или не находят) ее. Одним словом, няня входит в творческий раж. Я подсказываю, чтобы подвести сказку к благополучному концу; волнуемся, переживаем, все идет на полном серьезе. Настоящая творческая лаборатория!
Исходной точкой этой сказки была «Сказка о спящей царевне», но вариантов было столько, сколько раз она рассказывалась, н эти варианты были самостоятельными, интереснейшими сказочными историями (вместо спящей царевны даже появлялся спящий царевич Елисей). Персонажи из одних сказок переходили в другие совершенно свободно (Царевна-Лягушка, Кащей Бессмертный, Серый Волк-добряк, Кот в сапогах, разбойник Рнтатуй и.т.д.). Но самое примечательное было то, что все действующие лица в сказках не говорили, а пели различными голосами на разные лады (за всех пела няня). Царь Дол-дон пел-гудел хриплым басом -и длинными йотами; разбойник Ритатуй — хитрый, коварный, — пел-сипел, разбрасывая мелкие попевочки. а суматошная Госпожа Баба-Яга-с-Одним-Зубом пела-шипела длинными завывающими глиссандо.
Искусством перевоплощения няня владела в совершенстве: стоило ей прохрипеть -«Я Кашей, объелся щей», как передо мной начинал корчиться отвратительный старикашка с длинным носом, все вынюхивающим, с костлявыми руками, всё цапающими. И все это происходило без внешних преувеличенных гримас, жестов, а как-то изнутри — что-то менялось, няня сама верила, что она — Кащей, и все верили ей: именно Кащей.
А если няня нежным, «флейтовым» голосом полуговорила-полураспевала: «Ау-у-у! Где ты-ы, И-ванушка-а-ах, я ту-ут стого-у, ша бережку-у-у», то сразу "появлялась трогательная Светанушка, которая пришла вызволять из сонного плена «а берегу заколдованного пруда спящего Царевича Елисея. А иногда сказка так весело запутывалась, что нельзя было понять, кто кого будит и кто кого усыпляет. Но не только персонажи сказок настраивали няню на импровизацию, нет. Когда было пасмурно и шел дождик, или еще по какой-либо причине мы не ходили гулять, няня садилась со мной у окошка и про любого прохожего могла рассказать целую историю и спеть песню: «У каждого Тришки свои делишки». Даже могла рассказать о том извозчике и его маленькой, всегда печальной, лохматой лошадке, которые подолгу стояли напротив нашего дома, стоило только перейти площадь (мы жили на Александровской площади, ныне—площадь Борьбы). Они стояли и в холод, и в дождь, и в жарищу, ждали—когда же наймут их? Извозчик был старенький, в синем армяке, подпоясан красным кушаком, на нем высокая шляпа (вроде цилиндра) летом, а зимой —шапка, как у Деда-Мороза. Сидел он на облучке старой обшарпанной пролетки, ждал, горбился. Лошадка низко опускала голову, стояла грустно, покорно, тоже ждала.
Наконец, бывало, кличут: «Эй. извозчик!
На Долгоруковскую!», или «В Даргомилы!», или «Вези на Антроповы Ямы». Извозчик встрепенется: «Пожалуйста, паше благородие». «Ваше благородие» поторгуется, потом тяжело влезает в пролетку. Извозчик дернет вожжами, крикнет сиплым простуженным голосом: «Но-но-о-эх, балуй у меня!» А какое там «балуй!» Лошаденка-то еле тащится. Няня вздыхает: «То ли дело они в деревне-то. Пахали бы, возили бы сено, снопы. А кругом-то, кругом: простор, раздолье. А дух-то какой? А река наша Ока? Широкая, глубокая, тихая, гуси плывут.» И -няня запевала: «Ой, река наша Ока, широка ты, глубока.» Как же нестерпимо тосковала она о деревне! Ведь что бы она ни рассказывала — все приводило ее к деревне и заканчивалось песней. И, видимо, только песни примиряли ее с чуждым ей укладом большого города, в котором непонятная жизнь, непонятные люди, и чудно все.
Конечно, постоянно присутствуя при рождении вот таких рассказов, песен, Сказок, я усвоила приемы импровизации и охотно откликалась на предложение няни что-то обыграть прямо так, без подготовки.
Сценки-импровизации, короткие и веселые, «вольные», мы с няней очень любили, почему-то называлось это «сыграть в кутерьму».
Свободно, безо всяких заранее обусловленных правил, разыгрывались некоторые песни, например «Пташка -моя, пташка». Няня пела «хором» все слова песни, а я изображала все, о чем пелось («играла в кругу»): и «по полю порхала», и -«хворост собирала», и «гнезда совивала», а потом «деток кормила, в люди выводила» и, наконец, «учила летать». В плясовых рефренах этой песни я пританцовывала вместе с няней («с хором»). И вот — «дети полетели, люди поглядели». Тут я была уже толпой людей, махала старой маминой шляпой с роскошным (страусовым пером. Эта же шляпа, надетая на голову, превращала меня опять в птицу-маму, с гордостью и грустью глядевшую вслед улетающим детям: «Дети мои, дети, любо поглядети». К слову сказать, эта шляпа со страусовым пером была прямо волшебная: надетая на разный манер, она меня мгновенно превращала в молодца-удальца то в хитрого Ритатуя, то в смешную старую Барыню-на-Вате и, конечно, в Спящую (или неспящую) красавицу. Одним словом, амплуа были разнохарактерные.
После кончины няни мы разбирали ее сундук и нашли эту шляпу -жалкую, бесформенную со сломанным пером. А когда-то она была началом начал всех волшебств, сказочных превращений и приключений. Все мое существо охватила отчаянная тоска. Сжалось сердце: сколько же дорогих мне людей ушло в небытие. Но они живы, пока живы дела их. Няня конечно, жива. Жива в песнях —она мне передала все, а я должна раздать людям это песенное богатство. Так-то вот, из рук в руки, от сердца к сердцу и переходит драгоценная песенная традиция. Жаль только, что записывать нянины песни я стала поздно; толкнул меня на это случай. Я обработала для голоса и фортепиано песню «Кудрявая рябина» для Ольги Васильевны -Ковалевой, показала ей. Ольге Васильевне понравилась моя работа. Она предложила мне сделать еще несколько обработок, спела некоторые песни. Я ответила ей обработкой няниной песни «Тихий и легкий перевоз». Песня очень понравилась, заинтересовали вариации (тут я постаралась!). «Преступление не записать нянины песни, ведь они уйдут вместе с ней», — сказала мне Ковалева на прощание. Я тут же принялась записывать няню (слуховые записи) — было это в начале 50-х годов. Няня отнеслась к записи очень серьезно и ответственно, вспоминала лучшие хороводные песни (например, «Тихий и легкий перевоз», «Хмель моя», «Лежат брусья», «Верный колодец»). «Выдавала» всевозможные варианты, для каждого куплета—свой вариант, в зависимости от содержания, поэтому записывали очень медленно, например, песню «Из-за лесу»—чуть из не месяц. Сообщая мне какую-нибудь из хороводных песен, няня попутно рассказывала сценарий хоровода, показывала традиционные жесты, повороты, позы, поклоны все имело свой смысл и свое назначение. Как жаль, что не было с нами хореографа по народным танцам: много полезного почерпнул бы он у няни. К песне «Тихий и легкий по воз» я приложила такой сценарий, восстановленный мною частично по записям, частично по памяти. Записывая варианты, я усваивала филигранную технику варьирования, наблюдала самый процесс рождения варианта: няня часто сперва нараспев, со всеми нюансами «говорила» текст (где нужно, и ногой притопнет или, как бы плача, лицо закроет ладонью) а потом, как по канве, «вышьет» новый рисунок мелодии. К своему удивлению, я только сейчас поняла, что в своей композиторской практике я делаю то же самое, когда ищу наибольшей выразительности в мелодии: и жесты, и произнесенная фраза —про себя ли, вслух ли, вспыхнувшая в памяти сцена, интонация, чье-то лицо, изящный цветок —все это, казалось бы, побочное, может помочь появлению мелодии, мелодического зерна, собственной интонации из каких-то глубинных эмоциональных недр. А дальнейшее —уже дело профессиональной техники, умения, вкуса, но главное ведь — найти зерно!
И В. Я. Шебалин, замечательный мой педагог, именно так и поучал меня: «Ищите в поте лица свое зернышко». М. Ф. Гнесин говорил: «Прежде всего должен быть музыкальный образ изящного, тонкого контура: это — примат.» Г. И. Литинский кричал: «А где же тема?. Тему мне давайте!» Это все мои учителя, помогавшие мне стать на ноги как профессионалу, — спасибо им. А до них на трудный путь музыканта вывела меня няня — безграмотная крестьянка, обладавшая врожденным педагогическим талантом удивлявшая буйной фантазией, отличной памятью—сколько она знала песен!
Я записала 16 песен, но в песне «Вер-Вера» няня вспомнила только первые несколько строк текста, предложила лишь один вариант в мелодии. В последней пеоне, сообщенной няней незадолго до ее кончины, она спела всего один куплет и припев, слова же забыла начисто.
На вариации у няни сил не хватило, но она пыталась вспомнить, подзывала меня, губы уже цепенели, еле шевелились: «Кажись вспомнила: „Только листики летят, со мной речи говорят” ... нет … не так … как же я забыла? Тебе ж нужно...» Она замолкала, потом опять шептала: «Между двух белых берез. Что это я, совсем из другой губернии... Наконец няня чуть слышно, ко разборчиво прошептала: «Вспомни, друг дорогой…» Сложила руку лодочкой, ладонью вверх и, слабо шевельнувшись в мою сторону, условным жестом как бы сказала мне. как в хороводе: «Дарю тебе на память» Песня началось у меня со слов «Вспомни, друг дорогой»
Эта последняя песня няни была, пожалуй, единственной очень печальной песней; любимые же ее песни были хороводные: светлые, легкие, какие-то добрые, как и сама няня —человек доброй души, легкой и светлой. «В доброй душе для песни—постелька, а в злой душе — подстилка...», — говорила она.
Скачать ноты
