С самого начала концертной деятельности А. Л. Доливо огромное место в его репертуаре занимало творчество Мусоргского — композитора, особенно им любимого, которого он всем сердцем боготворил. «Мусоргский — один из самых увлекательных художников— наш учитель, учитель правды», — писал он. Анатолий Леонидович любил и ценил в композиторе не только гениального художника-новатора, но также большой души и ума человека, мужественно боровшегося за свою правду. Трудно себе представить
композитора и исполнителя более близких по духу, чем Мусоргский и Доливо. В творчестве Мусоргского открывались широчайшие просторы для выявления многогранности и колоритности таланта Анатолия Леонидовича. Сложно оценить, какое из сочинений Мусоргского ему более удавалось. Это была целая галерея самых
ярких образов: «Раек», «Калистрат», «Семинарист», «Забытый»,
«Классик», «Озорник», «Светик Савишна», «По-над Доном» и многое другое.
В 1939 году в связи со столетием со дня рождения Мусоргского по предложению Московской государственной филармонии Доливо приступил к работе над циклами Мусоргского. Анатолий Леонидович увлекся этой работой чрезвычайно, да и могло ли быть иначе? Начали мы с цикла «Песни и пляски смерти». Гениальная музыка Мусоргского в сочетании с текстом Голенищева-Кутузова давала такой неисчерпаемый материал для творческой фантазии, что Доливо был этим всецело захвачен.
Смелая мысль поэта и композитора сделать образ Смерти главным персонажем четырех трагических эпизодов ставила перед исполнителем очень нелегкую задачу. Равная для всех в своей роковой неизбежности, Смерть в каждой из четырех песен представала в новом облике: в «Колыбельной» — она сердобольная, убаюкивающая последним сном больное дитя; в «Серенаде» — рыцарь, поющий серенаду больной девушке; в «Трепаке» — «злая смерть», пляшущая с пьяненьким мужиком и напевающая ему на ухо свою страшную песню, и наконец, Смерть во всей своей разрушительной и неизбежной силе в последней песне цикла — «Полководце».
Глубоко жизнелюбивый человек, Анатолий Леонидович очень просто и мудро относился к неизбежному пределу жизни и смерть воспринимал как неминуемую дань нашего бытия бесконечности. В исполнение цикла он не вносил элементов театральности или внешней декоративности. Основой его художественно-психологического решения явилась неминуемость, неизбежность смерти. Большая внутренняя сила и богатое творческое воображение помогли Доливо создать образы, незабываемые по своей яркости и впечатляемости. Все повествовательные эпизоды цикла Анатолий Леонидович пел очень просто, насыщая их большим человеческим сочувствием к участникам происходящей драмы.
Причудливый узор фортепианного вступления в «Колыбельной» сразу настораживает слушателя вкрадчивой таинственностью. Разрешается оно громким аккордом. Вслед за ним звучит фраза: «Стонет ребенок». И опять проходит та же тема, что и вначале, на фоне которой рисуется безотрадная картина: ночь, мать, обессиленная горем, старается успокоить больного ребенка:
Всю эту фразу (четыре такта) Анатолий Леонидович пел тихо затаенно, делая небольшое гибкое crescendo на слове «сердобольная». Crescendo и пауза перед этим словом резко подчеркивали его значение. Паузы, разделяющие каждый из четырех тактов, вызывали чувство глубокой тревоги. Казалось, что кто-то быстро, бесшумно крадется в темноте, и невольно сердце сжималось от предчувствия чего-то недоброго. Слово «стук» на фоне аккорда Доливо произносил как-то особенно сухо, четко. Октавы с обозначением sf повторяются в «Колыбельной» четыре раза и, как звук колокола, подтверждают всю непреложность совершающегося действия.
Диалог матери со Смертью, ее отчаянная мольба «пождать-допевать страшную песню» и мерные, вкрадчиво-спокойные ответы Смерти — все это создавало напряженную картину неотвратимой! беды. Передавая интонации Смерти, Анатолий Леонидович мгновенно преображался. Лицо его, обычно очень выразительное кг подвижное, становилось отчужденным, неподвижным. Ни один мускул на лице не отражал его отношения к происходящему. Казалось, он весь уходит в себя и делается для всех недостижимым и далеким. Пел очень слитно, не скандируя слова, ритмически строго, абсолютно не отступая от указаний автора, которым придавал огромное значение.
Тема «Колыбельной» («Баюшки, баю, баю») повторяется в песне четыре раза: три раза с окончанием на терции ля минора и в последний раз с ходом на октаву вниз, на тонику. Все четыре-раза Доливо пел эту фразу очень ровно, с небольшим замедлением, не задерживаясь на последней ноте. В звучании голоса ни одной: краски — все мерно, бесстрастно. Упорная ритмическая размеренность и создавала характер отчужденности, призрачности. Ход на» тонику, а также фермата на последней паузе завершают рее действие. Особенно внимателен был Анатолий Леонидович к длительным4 паузам у Мусоргского, в тишине которых иногда, как он считал, совершаются такие действия или протекают такие душевные состояния, о которых именно и повествует песня. Эту тишину и наполненность пауз замечательно чувствовал Анатолий Леонидович, и отчасти именно поэтому исполнение его достигало высшей степени выразительности. Благодаря гибкому, чуткому ощущению» внутреннего ритма его паузы были живыми, говорящими, связующими произведение в неразрывное целое. А. Л. Доливо говорил, что в ремарках Мусоргский очень ясно раскрывает свой творческий замысел, поэтому исполнителям следует очень внимательно и бережно относиться к музыкальному тексту, в частности к обозначению пауз, фермат и пр. О паузах и ферматах на паузах Анатолий Леонидович особо останавливается и в своей книге «Певец т песня».
Вторая песня цикла — «Серенада». Вступительная часть этой? песни настолько значительна, что ее можно назвать интродукцией. Волшебная красота ночи передана Мусоргским, в сущности, простыми, но сказочно звучащими гармониями.
Больная девушка внемлет шепоту ночной тишины. «Сон не смыкает блестящие очи, жизнь к наслажденью зовет». Этот горячий, страстный призыв к жизни прерывается внезапным появлением Смерти. Sf на слове «Смерть» в аккомпанементе и crescendo в партии голоса на словах «Смерть серенаду поет» сразу создают ощущение той грани, которая неизбежно связана с заключительным актом жизни. В исполнение вступительного раздела Анатолий Леонидович вкладывал все свойственное ему жизнелюбие. И все же в этой трепетной музыке чувствовалась настороженность. Не «случайно у Мусоргского появление Смерти совершалось на фоне -того же фигурационного сопровождения, что звучит и вначале. Как неумолимая преграда, образ Смерти внезапно вставал, закрытая собой все живое. Сама «Серенада» поражает удивительной красотой и силой напева, но вскоре этот повторяющийся напев начинает тревожить своей упорной настойчивостью, разрешающейся трагическим финалом.
Доливо сумел найти очень верный характер звука — негромкий, но властный, и та же неотступная властность сказывалась в ритме движения всего произведения. Помню, что, когда мы начали работать над «Серенадой», Анатолий Леонидович просил меня не увлекаться красотой звучания, а играть строго, иначе ускользала намеченная им ритмическая мерность темпа.
По динамике звучания самой сильной у него была фраза:
Ее он исполнял с чувством сдержанной торжественности и полной уверенности в близкой победе. Постепенно напев «Серенады» обретал новые черты, интонации Смерти звучали все сильнее и настойчивее. Казалось, что с каждой фразой Смерть придвигалась все ближе к своей жертве. На последних фразах голос его постепенно стихал, а слово «молчи» он произносил уже почти шепотом (ррр parlando). И как победный клич пел заключительную «фразу:
Как и в «Колыбельной», он предоставлял последней паузе завершить все действие.
О паузе после слова «молчи» Анатолий Леонидович говорит следующее: «.Пауза, с ее как бы неотвратимой метрической размеренностью, обозначенная Мусоргским в последних тактах его романса „Серенада" (из цикла „Песни и пляски смерти"), производит исключительное по своей силе впечатление именно потому что совершенно точно размерена. Она, по сути, является кульминацией всей песни, напряженнейшим моментом, подготовленным:: предыдущим течением романса. Пауза, следующая за словом „молчи", продолжает еще ритмически отсчитывать последние биения сердца умирающей девушки. Пауза эта строго ритмическая и не может быть затянута певцом ни на одно мгновение: Рыцарь-(Смерть) с жадностью ловит последний вздох своей жертвы. Рыцарь напряженно ждет и жадно вслушивается. Наконец раздается: его торжествующий крик: „Ты моя!" И тогда лишь наступает полная тишина: последний такт песни — пауза со знаком полного успокоения— fermato, не имеющего определенной границы во времени»,7.
Третья песня — «Трепак» — произведение исключительной силы и значительности, пожалуй, самая страшная из всех четырех песен: цикла своей жестокой нелепостью — «злой» победой смерти над слабым, убогим человеком.
Голые, пустые квинтовые аккорды в начале песни сразу создают картину уныния, безлюдия, предчувствия чего-то недоброго.-«Глядь, так и есть!» В этих словах Доливо звучали и тоска, и обреченность, и бессильный протест человека против «злой» судьбы. С этой фразы в музыке постепенно начинает вырисовываться ритм пляски, окончательно принимающий форму трепака в словах: Смерти:
Смерть то посмеивается над своей жертвой: «с пьяненьким? пляшет вдвоем трепака», то тихо угрожает ей, говоря: «Я тебя, голубчик мой, снежком согрею», то грозно пугает призывом «метели-лебедки».
Анатолий Леонидович с поразительной гибкостью включался в эту грозную пляску с ее острой сменой темпов и ритма и резкой динамикой нюансировки от заглушённого piano до предельно звучащего forte.
Смерть заигрывает со своей жертвой, любуется ею, растягивает свою «злую сказку», «чтобы всю ночь тянулась». Тема «Трепака» постепенно разворачивается в неистово кружащейся метели, но и здесь Доливо передавал не только разгул разбушевавшейся непогоды, но и жестокую радость Смерти, ее упоение легкой победой. Удовлетворенная, присмиревшая Смерть в конце песни в колыбельном напеве рисует «счастливому мужичку» мирную картину жизни:
Эти фразы прерываются вздрагивающими отголосками трепака. У Анатолия Леонидовича весь финал звучал как далекий отблеск жизни. Казалось, что вся эта картина грезится замерзающему, засыпанному снегом, обиженному судьбой человеку. Песня заканчивается тремя уныло-пусто звучащими аккордами, создающими ощущение полной тишины и безмолвия.
В последнем произведении цикла, «Полководце», Смерть жадно и властно пожинает плоды распрей и ссор. Здесь выражены не только гордость и упоение своей разрушительной силой, но и презрение Смерти к участникам боя. И композитор, и поэт отдают щедрую дань торжественности в акте смерти, но вместе с тем, как бы мстя ей за ее опустошительность, выявляют также и уродливые ее стороны — жадность, ненасытную жестокость, безграничное самоупоение.
Доливо яркими красками рисовал страшную картину боя, стремительность движения полков, рев орудий, стенания раненых. Зорко следя за ходом сражения, он подчеркивал нелепую яростную ненависть дерущихся между собой людей:
Пылает полдень — люди бьются!
Склонилось солнце — бой сильней!
Закат бледнеет, но дерутся
Враги все яростней и злей!
Наконец, как бы очнувшись от своей безумной ярости, «дружины в мраке разошлись». Тогда как полководец «на боевом своем коне» является Смерть, и несокрушимой силой звучит ее роковой победный голос: «Кончена битва! Я всех победила!»
Начиная с этой фразы Анатолий Леонидович ни на мгновение не терял внутренней напряженности и апофеоз пел на огромном подъеме. Казалось, не было предела его силам. Победный, торжественно-ликующий марш Смерти звучал у него как роковой приговор судьбы.
Подчеркивая мысль о «неизбежности забвенья», он пел фразу:
несколько тише, приглушеннее, но дальше, на словах:
опять вставал все тот же грозный, неумолимый призрак, и до самого конца Смерть сохраняла ореол своего торжества. Фактически это кульминация всего цикла, полная победа Смерти над человеком.
«Полководец» — картина грандиозного масштаба, по силе своей впечатляемости перекликающаяся с полотнами Верещагина, художника, которого Мусоргский очень любил и ценил.
Исполнение этого цикла было одной из крупнейших удач Доливо. Трудно передать впечатление, которое производило это произведение на слушателей. По окончании «Полководца» в зале в течение нескольких мгновений стояла мертвая тишина, и только» спустя некоторое время публика, словно опомнившись, устраивала бурную овацию Доливо.