Я убежден, что Андрей Петров обладает счастливой судьбой, а раз так, то в дело вступает максима нашего выдающегося гуманитария Лидии Яковлевны Гинзбург: «Счастливый человек — всегда откровение, овеществленное разрешение основной жизненной задачи». Готов предположить, что основная жизненная задача как раз и состоит в том, чтобы быть счастливым — в первоначальном значении слова «счастье», а именно «часть», «участие»: слиться с жизнью, нерасторжимо соединиться с людским миром. Художник редко чувствует себя счастливым, ибо для него естественным состоянием является одиночество; но случаются не только счастливые судьбы, но и счастливые натуры, и тогда Андрей Петров вдвойне интересен как российско-советский музыкант из поколения 1930-х годов.
Что это за поколение, если речь идет о музыкальном искусстве? В ходовой
некогда книге поляка Богуслава Шеффера «Краткий справочник по музыке XX
века» перечислено 37 композиторов,
родившихся в 1930 году. Среди них — Андрей Петров, эстонец Эйно Тамберг,
немецкий экспериментатор Дитер Шнебель; остальные имена мне попросту неизвестны,
и я не стесняюсь признаться в этом (кто у нас знает Амрама, Кастальди,
Хальфтера, Бергама, Мики и т.п.?). Затем уже смело делаешь выборку из
шефферовских хронологических перечней, и остаются София Губайдулина, Маурицио
Кагель (родились в 1931 году), Яан Ряэтс, Сергей Слонимский, Родион Щедрин
(1932), Кшиштоф Пендерецкий, Андрей Волконский (1933), Альфред Шнитке
(1934). Дальше не иду; в искусстве разница более чем в пять лет — это
слишком много. Основа приведенного перечня — новаторы, чтобы не сказать
— авангард; традиционалисты, уж не Петров ли и Тамберг? В любом случае
перед нами старшее поколение современных композиторов, но оно по-прежнему
осевое поколение, оно все еще задает тон в музыкальной культуре своих
стран (и, надо признать, такая ситуация исторически беспрецедентна). А
если мерить по другому счету, то образованная Россия знает, конечно, имена
Губайдулиной, Слонимского, Щедрина, Пендерецкого, Шнитке, возможно, что
и других названных авторов, но широкой российской публике более всего
известен, полагаю, Андрей Петров. Чему удивляться: он замечательный песенник,
и здесь свою роль сыграли телевидение и кино.
Но не так все просто, Ведь Петрова не только знают, ведь его еще и любят,
ведь к нему привыкли; для многих в России и особенно в Петербурге он остается
источником душевного комфорта, воплощением жизненной устойчивости. Это,
разумеется, зависит от музыки Петрова, но связано также и с его знаковым
обликом: внешностью, манерой общения и поведения, биографическими обстоятельствами.
Средства массовой информации воспроизводят, если не создают подобный облик,
и отдельно от него музыка композитора уже не существует; если бы попросили
определить некую знаковую сумму Андрея Петрова, то я бы назвал ее так:
«хороший человек». И здесь имел бы в виду не только жизненный стиль Андрея
Павловича, не только характер его повседневных проявлений, его личных
и общественных инициатив, среди которых, кажется, не было ни одной «злой»,
— но и его музыку с явным преобладанием в ней светлого эмоционального
тона.
Я бы сказал о благодетельном конформизме Петрова, оставляя в стороне негативные
значения слова «конформизм» и прибегая лишь к его первоначальному смыслу:
«подобие», то есть способность «быть как все», разделять представления
большинства или, как писал Л.Н. Толстой в огромную похвалу человеку-художнику,
«жить чужими чувствами». «Хороший человек» в искусстве (да и там ли только?)
есть «человек, чувствующий, как ты», расположенный к тебе и не посягающий
на тебя ради чего бы то ни было. Думаю, что именно в свойствах «хорошего
человека» Петров-композитор очевиден и благодаря тем же свойствам неуязвим
для любых интерпретаций современной нонконформистской критики.
Он оставался таким в течение пяти прожитых творческих десятилетий. Был
деятельным, деятелен до сих пор, и при этом все у него происходит вовремя,
композитор постоянно оказывается «на своем месте» и в своем амплуа. Как
ни забавно прозвучит то, что я хочу сказать, современники и соотечественники
им очень довольны; потому и довольны, что Петров всегда там, где его ожидают
найти. Приязнь к нему всеобщая, а такое редко случается во фрагментированной
культуре наподобие нынешней российской, да и недавней советской с ее мощным
«андеграундом». Поэтому композиторская судьба Андрея Петрова мне и видится
счастливой. Интересно и полезно подумать о ней.
Как она началась? Что должно было и могло происходить на рубеже 50—60-х
годов, чтобы весьма быстро сложилась инерция удачи, спроса, счастливого
композиторского существования? Петров явно не обладал «комплексом вундеркинда»
и входил в свою профессию обычными путями 50-х годов: вокально-оркестровая музыка на стихи советских поэтов, программные
симфонические сочинения; на его стороне были хорошая консерваторская выучка
(класс O.A. Евлахова), продуктивность и еще одно качество или совокупность
качеств, по-человечески симпатичные всем и везде: Петров происходил из
ленинградской интеллигентской среды. Это означало мягкость жизненных реакций
и высокую способность «впитывать и вникать»; сюда же добавим духовную
дисциплину, благодаря которой творческий человек «знает свое место» равно
в искусстве и в жизни. С Петровым охотно сотрудничают и общаются, а если
в свои права вступает еще и удача, например, своевременный заказ на киномузыку,
то вот оно и есть, начало «счастливой судьбы». Тем более что к одному
из первых своих фильмов — «Путь к причалу» — композитор написал прекрасную
песню, и речь уже могла идти не только об успехе, но и о быстро возникшей
популярности. Отныне кинозаказы обеспечены, популярность растет, а все
вышеназванные свойства Петрова остаются при нем, и это повышает его статус.
Для профессионалов он остается по-человечески привлекательным (а его композиторских
достижений никто не отрицает); те же, от кого в советские времена зависел
формальный ранг творческого работника, ценят отрицательные достоинства
Петрова: он не демонстрирует личной сопротивляемости (даже если она и
есть) и, вместе с тем, он не «карьерен», что охотно объясняют его врожденной
интеллигентностью; идеологическим инстанциям нравились подобные сочетания
— конечно, в малом числе и в строгих анкетных рамках,
Но Андрей Петров знал свое место. Он, разумеется, не отвергал жизненной
удачи. Он писал песни и киномузыку, v с некоторых пор приносившие ему
уже не популярность, а славу. Без всякой самонадеянности, скорее, из любопытства
композитора-профессионала Петров пробует разные жанры: сочиняет инструментальные
концерты, симфонические пьесы, балеты, наконец, оперы, и все как-то вовремя,
все к месту, во заполнение очевидных жанровых пустот в нашей тогдашней
музыке. Было ли в советском репертуаре
произведение, написанное с такой же, я бы сказал, отважной бесхитростностью
и с такой же дневниковой искренностью, с какими написан Фортепианный концерт
Петрова? Был ли у отечественного балета 70-х годов еще один столь же благородный
хит, как петровское «Сотворение мира»? А оперы: «Петр Первый», «Маяковский
начинается», балет с чтением и пением «Пушкин»?
Эти вещи в течение нескольких сезонов одновременно шли на сцене Кировского
театра, а подобное случается лишь с сочинениями композиторов-классиков;
с другой стороны, благодаря Петрову текущий репертуар оперного театра
наполнился современной музыкой — с тем чтобы годы спустя она (а не только
произведения Петрова) начисто исчезла с мариинской сцены. Мне кажется,
что Андрей Павлович может без особых психологических проблем смотреть
в свое оперное прошлое: и «Петр» и «Маяковский» были написаны изобретательно,
с хорошим чувством сцены («Петр» в особенности): там — и уж, конечно,
в «Пушкине» — давались необычные композиционные и звуковые решения, а
мелодический язык был всюду очень приветливым.
Не нам судить, каким видел себя Петров-композитор в 90-е годы. Но он выпускает
в свет две симфонии на темы христианских гимнов, а также симфонию с хором
«Время Христа». Пусть это заказные сочинения или переработка заказной
музыки — они появились именно в тот момент, когда должны были появиться.
За порогом 60-летия встречаешься с «позднейшей непосредственностью», как
назвал веру один выдающийся философ, и, вовсе не делаясь церковным человеком,
чувствуешь неполноту жизни — даже и самой счастливой, — если нет в ней
ничего, добытого в одиночестве, а, значит, в ощущениях этой «позднейшей
непосредственности». Неужели я лишь фантазирую коль скоро речь идет о
таком благодетельно-конформном человеке и музыканте, как Петров? Но написал
же он большую хоровую симфонию
на евангельский сюжет, а в искусстве никто и никогда не касался всуе таких
тем и символов, как Голгофа и Вознесение. Другое дело, что музыкальный
язык этого сочинения есть язык высокой эстрады.
Слово «эстрада» в своем первоначальном смысле и так означает «возвышение».
«Эстраду» видно всем и отовсюду, и общаются с эстрады со множеством людей
в том языковом стиле, который не может не быть доступным. Самое замечательное,
что подобный стиль время от времени выказывает свою способность к универсальности,
и тогда появляется музыка Гершвина, Пуленка, Бернстайна, Уэббера. Петрова.
Скажу без всякой иронии; хорошо писать в этом стиле, хорошо иметь дар
такого письма! Без натуги касаться любых эмоций, любых сюжетов и любых
форм выражения — и все получается ясным и общительным; но чтобы быть здесь
выдающимся композитором, нужно иметь, во-первых, мелодический дар, а,
во-вторых, врожденный вкус. На этих основаниях только и становятся Гершвином
и Бернстайном. На этих основаниях рождается высокая эстрада. Она утешительна
для широчайшей публики, а ей, публике, дела нет до оборотных сторон стиля,
она не хочет знать о всегдашней «тоске по контрапункту» у своих любимцев-композиторов.
В пространстве высокой эстрады расположены, как сказано, партитуры Андрея
Петрова: к симфониям и «Времени Христа» добавим еще — из сравнительно
недавнего — «Мастера и Маргариту» («фантастическую симфонию «По прочтении
Булгакова», согласно авторскому подзаголовку). Подобно музыке вышеназванных
мастеров — мы не сопоставляем личности, — эти сочинения не требуют ответных
слушательских усилий, здесь «общение дается даром в отличие от коммуникаций,
за которые надо платить» (слова современного философа). Не будем подозрительны:
речь идет все о той же чудесной конформности искусства, о его «подобии»
естественному, повседневному человеку.
Ну и, конечно, всецело в поле высокой эстрады располагается песенное творчество
Петрова.
Это все-таки удивительно, что популярнейшим автором в массовых жанрах
стал музыкант, совершенно лишенный «эстрадного» комплекса: не поющий,
не аккомпанирующий «по слуху», не импровизирующий публично. Остается признать,
что все решают первоклассное мелодическое дарование, отличный вкус (природное
свойство интеллигента, и никак иначе), а если говорить о киномузыке, то
еще и драматургический талант. «Какой прекрасный композитор — Петров!
— почти неожиданно сказал мне в частной беседе один выдающийся музыкант-исполнитель.
И продолжил: — Если он пишет для фильма, то весь фильм держится на его
музыке, и это не только песни.». Действительно, в рязановских «Берегись
автомобиля», «Служебном романе», в «Осеннем марафоне» Данелия (выбираю
несколько примеров) ритм и темп задаются партитурой Петрова, она сообщает
зрелищу определенную тональность — наподобие тональности в музыке, и мы
все это впитываем, сами того не осознавая. Что уж говорить о петровских
мелодиях-шлягерах: они входят прямо в нашу слушательскую кровь.
А входят потому, что написаны музыкантом, растворенным в нашей жизни,
слышащим и видящим как в с е. Об этом здесь уже говорилось. Но хочу повторить
применительно к песням: их написал хороший человек, то есть тот, кто заботится
(осознанно или инстинктивно) об эмоциональной поддержке других людей,
желает им добра и ничего им не навязывает. Поразительна сохранность Андрея
Павловича в этом его творческом и психологическом состоянии. Есть у М.М.
Зощенко немыслимо простая и верная фраза: «Человек хорош в хорошие времена,
плох в плохие и чудовищен — в чудовищные». Если Петрову семьдесят лет,
то какие времена в истории нашего последнего семидесятилетия можно считать
хорошими? Были разве что обнадеживающие, хотя они не уравновешивают чудовищные
времена сталинизма и плохие времена брежневщины. Но Петров оставался хорошим
человеком всегда: и тогда, в ранние 50-е, когда скромно начинал, и в 70-е,
когда его полюбила публика и отметили власти, и в 90-е, когда началась
пора всеобщих переоценок и безудержных самоутверждений. Он всегда был
человечески хорош и в музыке: никем не притворялся, не торопился за модой,
ничего никому не доказывал. А, вместе с тем (и здесь снова сливаются человеческие
и музыкантские качества), Петров не остается неподвижен, не дает поглотить
себя душевному и бытовому комфорту. Не знаю, каким судом он себя судит,
но есть у него, вероятно, какое-то внутреннее обязательство работать,
двигаться, делом благодарить свою судьбу. Для него, как для любого нравственного
человека-художника, невозможно не только сказать, но и подумать: «У меня
есть все».
А судьба — закончу тем, с чего начал, — благоволила и благоволит к Андрею
Петрову. Конечно, очень бы хотелось, чтобы все наши музыканты были бы
сыты и довольны, и никто из них не играл бы в подземных переходах, но
если они играют, то это сплошь и рядом — мелодии Петрова. Мой читатель
не будет ханжой и поймет меня: когда великий поэт захотел описать счастливую
минуту великого композитора, он вывел на сцену трактирного скрипача («Из
Моцарта нам что-нибудь!»). Многие ли из серьезных и смиренных композиторов
сегодняшнего дня могут увидеть нечто подобное в собственной жизни? Андрей
Петров может — к нашей всеобщей простительной радости.