Мысль об экскурсах в область русского музыкального славяноведения сложилась во мне очень давно, ибо мне всегда казалось, что область эта содержит в себе крайне существенное для русской национальной музыкальной культуры содержание; что отголоски «славянских музык» в русской музыке являются в своем историческом значении и своей, можно сказать, непрерывности гораздо более существенными и значительными (и даже в области культовой музыки далеко не узкокультовыми, а лишь в силу ряда условий приспособленными для культа), чем это казалось. Сделано в данной широкой области совсем немного. Но современные события требуют совсем иного аспекта на содержащийся в ней — в сфере музыкального славяноведения — круг явлений (круг, все более расширяющийся), и потому немногое сделанное в свою очередь не удовлетворяет, взывая к пересмотру и восполнению. <.> Мои экскурсы — всего лишь тропинки и наметки. Даже собиравшийся постепенно мною, находившийся у меня собственный материал частью рассеялся, частью погиб, а материалы, имеющиеся вовне, не всегда доступны. Словом, недостатки экскурсов мне ясны, известны и понятны. Но я все-таки записал их, так как, мне думается, они своевременны, а время — сейчас особенно — не ждет: пусть эти экскурсы дадут толчок и для более плодотворных и обстоятельных. Но позволяю себе надеяться, что в них, при всем несовершенстве и лакунах, сейчас неизбежных, есть мысли, наметки и догадки, которые могут заинтересовать.
В истории русской музыки линия взаимодействия с общеславянской длится
издавна — это известно. Но ее идейные оттенки расчленены и выяснены мало.
Светская русская музыкальная культура в XVIII веке, особенно при Екатерине
II, затем в XIX веке, в очагах дворянской музыкальной культуры александровской
поры, упорно акцентировалась на русско-славянской интонационной стилистике,
сперва на некоих обще-европейско-классических интонациях в «переплете»
с российскими и славянскими интонациями песен и кантов. Можно говорить
о некоем додержавинском направлении в музыке. По мере развития в литературе
сентиментализма, а затем наплыва романтических веяний славяно-российское
стилизаторство, вызванное вполне понятными политическими причинами, встает
на все более и более конкретную почву, превращаясь в стиль, в котором
популярные славянские песенные интонации и ритмы уже у Верстовского суммируются
в некий общезначимый и общепонятный интонационный комплекс или своего
рода словарь, из которого черпает большинство композиторов. Славянское
(вернее, российско-славянское) у Глинки занимает весьма значительное место,
а в «Руслане» обнаруживается как ярко обобщенное — думаю, что и преднамеренно
выпуклое — явление во всей тематике эпического Киева. Линия эта поддерживается
у Серова в его «Рогнеде», принимает новые очертания у Балакирева, которого
можно назвать композитором-славистом и, наконец, красиво на почве народно-поэтических
воззрений славянства расцветает у Римского-Корсакова,
проходя сквозь все его творчество и тесно сплетаясь с русско-национально-песенной
направленностью.
Но все это лишь одна сторона явления. Есть и другие в данном музыкально-культурном
многограннике. И среди существенных — ясно намечающаяся связь русской
песенной культуры с многовековой и многоликой культурой мелоса Средиземноморья
и далее к античности. Тут в новом аспекте выявляется и роль музыкального
византизма, и открываются богатые перспективы в отношении истоков и взаимодействия
музыки славянства с «музыкальными языками» Кавказа и Армении.
Далеко не таким сильным выступает итальянское влияние: наоборот, Италия
питалась у южного славянства и так называемого Ближнего Востока,— присредиземноморья
и Причерноморья.
Углубляясь далее, скажем, что поражающее всех мелодическое богатство музыкальной
культуры Вены эпохи великих венских классиков музыки не может быть объяснено
без осознания пышного и давнего оседания глубоких пластов славянской песенности
в прилегающих к этому музыкальнейшему городу славянских странах. Общеизвестна
выдающаяся музыкально-организаторская роль и значение чешской культуры
в данном отношении; сейчас, пожалуй, одним из центров притяжения для русского
исследователя становится музыкальная проблема Балкан, с их девственными
залежами народно-песенных культур и нитями высокой культуры интонаций
и ритмики, образно-пластической, тянущимися к античному мелосу трагедии
и массовой хоровой лирике.
Я завидую нашим будущим музыковедам, которые будут входить в этот лабиринт
музыкально-народных культур с богатейшим запасом точных знаний и критическим
опытом.
Стоя сейчас всего лишь на пороге этого лабиринта, я испытываю уже радостное
чувство от сознания несомненности прочных всечеловеческих связей русской
и славянской богатейших народно-песенных культур с прекрасными источниками
мелоса — как интонационно-выразительного языка человечества, языка, столь
глубоко противоположного в своем исконном гуманизме всем личинам фашизма
с его цивилизованным варварством.
Что касается возможности нового приближения к проблеме античной ритмики как эмоционально-образной пластики с точки зрения ритмоинтонаций русско-славянской народной песенности и форм массовой хоровой лирики, то мысли в данном направлении у меня были столь тесно связаны с пропавшей моей работой о ритме древнерусской живописи, что лишь восстановление этой работы, сейчас для меня затруднительное, даст возможность выполнить последующую — о новом аспекте в отношении античной ритмики. Упоминаю здесь об этой досадной лакуне потому только, чтобы вообще обратить внимание музыковедов именно на образно-пластическую выразительность ритма не только в исконных крестьянских обрядово-плясовых напевах, но и в более широкой сфере, ибо, например, следы хореи можно различить и в древнекультовой лирике. В особенности интересна своей ритмоинтонационной содержательностью широко развернутая сфера сербского коло — хороводной плясовой песни. Вообще сербская народная пе-сенность — одно из прекрасных достояний общечеловеческой лирической культуры, вклад народа, обладающего чуткой душевностью и высокими героическими помыслами.
Взаимодействие между музыкой западно-европейского славянства и русской музыкой всегда было осязательным, и в ХIX веке все почти крупные явления русской музыки (Глинка, Балакирев и «Могучая кучка» едва ли не в целом) это обнаруживают.
В последний момент перед окончанием экскурсов, благодаря вниманию и любезности
проф. Е. В. Гиппиуса, я имел счастье ознакомиться с исключительно содержательным
по своей интонационной природе народным песенным сборником одной из областей
Чехословакии. Этот сборник народных песен вызвал во мне напряженный интерес,
подтверждая ряд моих домыслов и прогнозов о песенной народной культуре
этой музыкальнейшей страны. Интонационная свежесть, тонкость песен — при
наличии чуткой, крайне детализированной записи — просто не поддается описанию
и ускользает от читателей. Напевы этого сборника изданы не в обобщенно-схематизированном,
а в интонационно-нюансированном облике, что достаточно редко для изданий
западно-европейских народных песен. Тем самым глаз уже видит, как песня
поет, как дышит напев,— наполняясь дыханием и растворяясь: раскрывается
жизнь мелодии, сцепленной из обаятельнейших напевов, ярко-славянски колоритных.
Любопытна в некоторых из них перекличка с глинкинской мелодикой (причем
о каком-либо взаимознакомстве тут не может быть и речи).
Не смея далее задерживать внимание читателя, я заканчиваю предисловие
на данном упоминании об одном из привлекательных побегов народной лирики
славянского Запада, хотя еще о многом хотелось бы здесь вкратце рассказать,
соприкасаясь со славянской музыкой под воздействием великих событий современности
и особенно с точек зрения молодой советской культуры.