Б. Асафьев - О симфонической и камерной музыке

Б. Асафьев (книги)



Литература о композиторах, музыке, ноты

 


Бородин

 

 

Александр Порфирьевич Бородин родился в Петербурге, воспитание получил сперва домашнее, затем в Медико-хирургической академии, где особенное увлечение и пристрастие выказал в занятиях химией. В июле 1859 года Бородин был послан of академии за границу для работ в тамошних университетах и усовершенствования своих познаний. С 1862 года он занял место профессора по кафедре химии петербургской Медико-хирургической академии, где и работал усиленно и напряженно до конца дней своих (он умер в расцвете сил и деятельности 15 февраля 1887 года от разрыва сердца). В области любимой своей науки (химии) Бородин сделал ряд интересных открытий и был известен и за границей, и в России как даровитый ученый. За этим обликом профессора, ищущего разрешения великих загадок жизни, скрывался изумительной силы, яркости и бодрости композитор, обогативший русскую музыку созданиями непреходящей ценности, несмотря на то, что искусству он уделял весьма и весьма небольшую долю времени, будучи всегда раздвоен между научными работами и общественными делами. Бородин не скрывал, что музыку ему приходится сочинять лишь во время болезни, когда он волей-неволей должен был сидеть дома. А увлечение ею у пего было великое, и притом с детских лет. Он никогда не пропускал случая послушать музыку или самому принять участие в исполнении квартетов, трио и других образцов камерной (мыслимой в исполнении небольшого круга лиц) музыки. Студентом, без гроша в кармане, Бородин совершал со своей виолончелью громадные концы по городу, чтобы посетить то или иное собрание любителей музыки. Так, мало-помалу путем вдумчивого слушания и умения разбираться в каждом художественном явлении Бородин не только развил свой вкус, но усвоил музыкальное мышление и овладел самим процессом (ходом и способом) творения из текучей массы звуков стройных форм (построений) человеческого сознания. Ибо среди всеобщего вечного изменения и преходящих явлений только человек пытается создать непоколебимые формы, в которых запечатлено то, что особенно дорого для нас среди жизненных впечатлений. Бородин музыке не учился как специалист, но громадное прирожденное дарование и чуткий ум человека, привыкшего к последовательной работе и наблюдению над законами природы, помогли ему осознать и те законы, что лежат в основе человеческого творчества, ибо они едины по существу. Поощряемый кружком друзей-музыкантов (Балакирева, Мусоргского, Римского-Корсакова, Кюи) и советами и назойливыми уговорами и приставаниями знатока и пылкого любителя искусств Стасова Бородин урывками и в периоды отдыха или болезни создавал ряд изумительных по своеобразию и не похожих ни на что, до него бывшее, музыкальных произведений. С 1862 по 1867 он работал над своей Первой богатейшей по звуковому изобилию симфонией, в которой окончательно определился его лик. С 1867 года по 1870 он сочинил ряд совершенно особенных вокальных (для пения) вещей: «Спящая княжна», «Море», «Песня о темном лесе», «Морская царевна»; ас 1869 года задумал оперу «Князь Игорь», на основе старинной русской повести «Слово о полку Игореве». Эту единственную свою оперу Бородин сочинял до конца жизни и так и не окончил. Лишь после смерти его композиторы Римский-Корсаков и Глазунов привели в стройный вид все, что было сделано Бородиным, и подарили русской музыке небывалое по мощи, образности и величию произведение.

Бородин являет в своей музыке нечто поистине неразгаданное: среди нервного и скорбного напряжения, в котором живут люди, так странно было услышать музыку, в которой все пышет здоровьем, целостностью быта и простым, непосредственным приятием жизни во всей ее полноте, красоте и непреложности. Стоит только назвать хотя бы половецкие пляски из «Игоря» с их дикой первобытной удалью и веянием степного приволья! Как могла вырасти эта здоровая сила в хилом сером Петербурге, да еще в человеке, который в детстве и здоровьем не отличался, и даже был приговорен к чахотке.
Почему в недрах души одного избранника созревает этот дар — вложить в звуки то, что совершенно скрыто от взоров и касаний! Ведь Бородин поведал нам о подлинной силе, здоровье и крепости русского народа; о том, что народ этот внесет и вносит в мир и в культуру свое стойкое и твердое понимание жизни как светлой и солнечной силы, в которую надо лишь жадно верить, чтобы сохранить подлинную целостность духа и нераздвоенность сознания.
Вторая симфония была задумана Бородиным в 1869 году, но закончена лишь в 1876; как обычно, композитора отвлекали от сочинения и научные работы, и житейские дела; кроме того, «Князь Игорь» порой притягивал его к себе и задерживал. Надо удивляться силе и мощности дарования Бородина, проявлявшимся постоянно в его сочинениях, несмотря на отрывочность и даже случайность его музыкальных опытов. Как раз в период сочинения Второй симфонии Бородин был соблазнен писать музыку для оперы-балета «Млада» (1871 — 1872) совместно с Кюи, Мусоргским и Римским-Корсаковым. В 1874—1875 годах он делал крупнейшие вклады в «Игоря». И тем не менее, все это не отразилось на музыкальном материале, из которого строилась симфония: свежесть, приволье, щедрость душевная, тепло и радость, удальство и озорство — словом, пленительно разлитые по всему сочинению снопы света и волны здоровья захватывают дух слушателя. Симфония названа «богатырскою». И действительно, от нее веет какой-то первобытностью мировосприятия: словно впервые почуяв обаяние жизненной мощи природы, человек жадно впитывает в себя богатства, что шлют ему солнце, земля и воздух. Нежась, он играет своей силой и как бы распыляет ее в радостном ликовании. Здесь нет места гневу, злобе, зависти, страстному ослеплению. В музыке Бородина и в особенности во Второй симфонии ярким пламенем горит дух целомудрия и светится луч цельного, не раздвоенного сомнениями и колебаниями сознания. Кротость и незлоблпвость, по не под влиянием слабости или вялой чувствительности, а благодаря ощущению полноты силы и здоровья. Сочность, полнота жизни, зрелость и спелость — вот в чем наваждение! В этой музыке нет места порывам, мечтам, нерешимости, здесь нет всходов молодой зелени, нет весенних предчувствий и влечений: здесь все ясно, определенно и полнокровно — это или искусство летнего дня, или искусство пылкой ранней осени, когда наливные, зрелые плоды как бы оцепенели на ветвях, готовясь отдать, себя земле. Искусство Бородина — пышный плодовый сад в этот великий предельный миг, когда природа в полноте силы и сытости словно радуется красоте достигнутой урожайности и изобилия. Оно полно земного благополучия и овеяно весельем языческих праздников собранной жатвы и срезанных плодов. Но в веселье этом нет ничего разнузданного, ничего похотливого. Оно благородно и величаво, ибо черпает свою радость в велениях природы, а не в людских измышлениях. Слава земле-кормилице и слава солнцу, согревшему землю — вот основная сущность песнопений, широко льющихся в творчестве Бородина. Ни тени мысли нет о том, что в мире может быть развал или раскол!. Никогда бородинское благодушие, эта кажущаяся безмятежность не исходят от личной обособленности, замкнутости и гордыни. Жизнь композитора учит нас, что он жил всецело для людей и особенно для молодежи. Будучи с 1862 года зачислен профессором в петербургскую Медико-хирургическую академию, Бородин не знал покоя никогда. Помимо чтения лекций и занятий в лаборатории (по химии), он предоставлял и остальное почти все свое время студентам и курсисткам, то заботясь о том, чтобы достать им средства вспомоществования, то добиваясь заработка для нуждающихся и мест для окончивших курс, то хлопоча об открытии высших женских учебных заведений, то являясь другом, поборником и защитником каждого, кому нужна была поддержка и опора. Все, кто с ним работал, встречали в нем не только доброжелательного учителя, но и заботливого отца; квартира его всегда была открыта для студентов, и завтраки, обеды, ужины для них там не переводились. А кто засиживался за работой, тот оставался ночевать! Но мало этого: Бородин порой лишал себя самых необходимых условий сносного существования, отдавая зимой, в трескучий мороз свое теплое платье иному несчастному студенту. И такой человек, видевший столько людского горя, не растерялся перед жизнью; он крепко верил в силу добра, и его твердое научное мировоззрение, должно быть, раскрывало перед ним столь мощное и закономерное развитие жизни, что людские тревоги и недоумения могли возбуждать в нем сострадание и жалость, но не могли поколебать радостного приятия им мира. Даже странно, что во второй половине суетливого XIX века, рядом и бок о бок с великим скорбником русским и печальником Мусоргским стоит такой цельный, стойкий человек, как Бородин, ие оторвавшийся от природы, от стихии.

 

В эпосе Бородина вдруг раскрывается за всей современной сутолокой и суетней широкое и привольное раздолье степей, полей и лесов, где за людьми следит не грозный лик неведомой и беспощадной судьбы, а просто свершается необходимое чередование дня п ночи, жизни и смерти, тепла и холода, горя и радости: словно ие бывает ничего неожиданного, ничего бурного, ничего катастрофического. Вся опера «Князь Игорь» полна таких смен и свершений: день — затмение солнца — снова день, расставание — радость встречи, тяжелая скорбь — сладость воспоминания, любовное томление — радость свиданья, отчаяние — надежда и т. д., и т. д. И вся музыка Бородина, подобно его «Игорю», насыщена исключительной красоты и силы сопоставлениями и сверканием пышных картин жизненной зрелости и спелости.

Вторая симфония делится на четыре части. В первой части степень движения музыки дана быстрая, то есть Allegro. Здесь весь звуковой материал, как всегда у Бородина, дается в ясном последовании пласта за пластом: от двоякого утверждения упорного первой темы (очень жестко и четко высеченной) к русской напевности второй темы. Эти две главные темы (мысли) дают содержание так называемой разработке, то есть борьбе и росту тем. Затем следует ряд остроумных сопоставлений, из которых в конце концов возникает могучее нарастание и возврат к повторению тем сначала, но в несколько измененном виде (сокращение и иная окраска второй темы). Стремительное заключение увенчивает первую часть симфонии, богатую звуком, напряженную, словно тетива лука, и величественную.
Вторая часть (Scherzo, то есть шутка) сперва идет в очень быстром движении. Это музыка поразительной стремительности. Ее прерывает и приостанавливает новая тема певучего склада, врезывающаяся в быстро чередующийся круговорот звуков, как магическое слово, завораживающее живое движение. Задержанное на некоторый миг, первое движение вскоре снова вырывается наружу и исчерпывает себя в этом своевольном порыве.
Третья часть (Andante, то есть медленно) —спокойное созерцание. Это широкая, привольно развитая мелодия (песня), словно могучая, но спокойно струящаяся река серебрится и мерно плещется.
На смену приходит мотив иного склада — с оттенком сомнения и беспокойства, словно ветер поднял рябь на ровной поверхности. После вызванного этим вмешательством волнения равновесие восстанавливается не сразу, но зато песня возрождается в более полнозвучном и ярком течении. Заключение этой части — красивое, мягкое, замирание на основе первой мелодии—еще сильнее подчеркивает текучесть, связность и непрерывность музыкальной линии, словно круг замкнулся!

Четвертая часть (финал — заключительная часть) представляет собою как бы шумливую и гулливую толпу, празднично и залихватски настроенную. Из очень острого по ритму введения с нарастанием вылетает бодрая и крутящаяся тема русского склада и ненадолго завладевает вниманием. На смену ей звучат как бы переборы и переливы гусляров, а затем на их фоне выплывает еще одна русская певучая тема, в противовес первой более лирическая (напевная). Изложение тем переходит в крайне суровый и волевой сказ (Lento — очень медленно), словно возглас жреца или священника (все на первой же теме): это словно вызывание каких-то сил, заклинание! Наступает череда выступлений (разработка) то одной, то другой темы, а среди них краткого, но характерного мотива, подготавливающего взрыв первой темы. Суетня и пестрота последней части симфонии несколько разрушает обаяние суровой сдержанности и тяжелой поступи первой части, прилив буйной радости второй и привольный разлив бархатистых звучаний третьей. Но зато какая сила слышится в топоте и рокоте этого финала!.