Б. Асафьев - О симфонической и камерной музыке

Мусоргский

Скорбной была жизнь этого человека, наделенного потрясающим душу дарованием живописать в звуках стихию человеческого горя, страдания, уродства, мятежа и терпеливой покорности, пьяного угара и тихой кротости, наивной веры и дикого суеверия, жгучей остроты любовного сгорания от ревности и лукавой ласки притворства. И все это ярко и правдиво до последней степени выразительности и убедительности, ибо ни один звук не вырвался у Мусоргского, не коснувшись его сердца. Все лично пережито и слезой терпкой овеяно: в итоге над миром творческого наследия, оставленного Мусоргским, наследия великого, единственного и неповторимого ни в каких других странах, ни в малейшем к нему приближении, лежит неизгладимая печать сострадания, снисхождения и участия к человеческому греху и юродству. Мало этого, чуткий наблюдатель и острый, проницательный «знаток» всех тончайших сокровенных изломов души
человеческой, Мусоргский пытается осилить ужас, который вселяется в душу каждого, кто захочет порыться в тенетах человеческого зла,— осилить ужас растворением этого ужаса в смешном, в комическом претворении страшного в нечто обыденное и повседневное. Но тогда становится еще страшнее, ибо повседневное принимает у него вид только нелепого и только карикатурного (преувеличенного, напряженно изломанного). В этом отношении Мусоргский близок к Гоголю.

Правда, в музыке его были и точки опоры: такой образ, как Пимен — летописец в «Борисе Годунове», являет нам мудрое и кроткое приятие мира в непостижимом вознесении над пошлостью и издевкой. Но Пимен — один. И Мусоргский сам не смог, удержаться в состоянии непорочного незлобия. Всю тяжесть горя и скорби, какую он носил в душе своей, всю неистощимость неправды, пожирающей людей, он начал рассеивать в вине. К этому повлекло еще то обстоятельство, что Мусоргского затравили люди и что он остался одиноким особенно среди музыкантов-специалистов, совершенно не понимавших его стремлений и мыслей. Одни его превозносили за новизну звукового материала, другие за это же проклинали. Для Мусоргского дело было совсем не в тех или иных звучаниях и построениях, не в звуковой прелести и даже не в самом творчестве: он не мог, видя страдание одних, тупость и злую жестокость других, не кричать от боли и не молить о сострадании. Он стонал и терзался, а люди твердили о неряшливости и корявости его голосоведения, о его технической незрелости, о его желании попрать все правила музыкального благозвучия и т. п.

Для Мусоргского музыка была средством и языком, с помощью которого он умел ярко и образно выражаться. Тут и речи не может быть об искусстве как строительстве форм культурного делания, как о великом памятнике свободы человеческого сознания, создающего упорно и настойчиво устойчивые формы среди безостановочного разложения и растворения вещей. Мусоргский— чуткий, впечатлительный, остро отзывающийся на раздражение человек с чистой, светлой, наивной душой — не в силах был созерцать столь жестко коловший его мир неправды: он взвыл от отчаяния, а так как он был музыкант, то есть человек, владевший даром музыкальной речи, он заговорил, на языке звуков, нисколько не помышляя ни о чем другом, кроме как о выражении «правды», то есть движений человеческой души. Звук для него был той средой, где он мог изливать свое страдание и страдание других. Мрачнее и мрачнее становилось его творчество: «Без солнца» и «Песни и пляски смерти» — циклы (сборники, объединенные одним замыслом) его романсов 1874—1877 годов, прошедшие при его жизни мало замеченными, теперь раскрывают нам весь ужас его отчаяния и одиночества перед лицом горя, нищеты и бездной смерти.
Мусоргский родился 9/21 марта 1839 года в селе Кареве в Псковской губернии, в уезде Торопецком, С детства он впитал в себя деревенские впечатления и с детства полюбил народ русский беззаветно и бесповоротно. Что он его любил и знал, показывает любая народная сцена в операх Мусоргского («Борис Годунов», «Хованщина») и его бытовые романсы: «Светик Савишна», «Гопак», «Каллистратушка», «Колыбельная Еремушки», «Трепак» (в «Плясках смерти»), «Семинарист» и др. Нельзя было думать по первоначальным шагам Мусоргского в жизни
(блестящий офицер Преображенского полка), кем он станет! Но под влиянием внутренних причин, еще не вполне выясненных, и под влиянием знакомства с композиторами Даргомыжским и Балакиревым (впоследствии руководителем кружка знаменитой «Могучей кучки» из пяти даровитых и жадно жаждавших обновления музыки юношей-композиторов: Балакирева, Кюи, Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова) Мусоргский вышел в отставку, прослужив на военной службе неполных три года (1856—1859). Но судьба не дала ему возможности всецело отдаться музыке: взамен военщины он должен был ради куска хлеба взвалить на себя обузу чиновничьей службы. К счастью, сперва Мусоргский попал в среду людей с волей и с устойчивыми взглядами. Он успел создать «Бориса» (1869—1872), ряд поразительных по драматизму и характерности письма и выражения романсов (вернее, целых сцен, ибо это не столько романсы, сколько требующие сцены драматические образы), начал свою оставшуюся неоконченной историческую хронику «Хованщина» и задумал в 1874 году «Сорочинскую ярмарку» — малороссийскую оперу на сюжет из повести Гоголя того же названия.

Но понемногу обнаружилось расхождение между. Мусоргским и его друзьями-музыкантами: они пошли по пути познания музыки (строго говоря, один Римский-Корсаков), по пути изучения и усвоения музыкального строительства прошлого и современного. Мусоргский же презирал музыкальную традицию, наследие и привычки прошлого и не верил в нужность музыки как самодовлеющей силы. Не сознавая этого, он губил себя, ибо опасаясь на кого-либо быть похожим и гордо отстаивая свою правду, свое творчество, он отвыкал он необходимой в каждой специальности упорной и длительной работы над овладением тем материалом, той массой, из которой надо что-либо строить. Мусоргский наивно думал, что достаточно знать что надо выразить и хотеть этого, чтобы все остальное вышло само собой. По существу, он был прав, потому что каждая нота у него — голос его души; и только потому музыка его своеобразна и ни с чьей не сравнима, что он в ней изживал свои ощущения, тоже ни с какими не сравнимые.
До своих музыкальных новшеств он дошел не как музыкант, а как человек, искавший средств высказать еще не высказанное. Но все у него было так ново и так необычайно, что понять этого никто не хотел и не мог. Мусоргский стал чуждаться людей, прежде ему близких., И возможно, что в некоторых отношениях новые приятели Мусоргского больше его понимали и разбирались хоть ощупью в его душе, в то время как «специалисты» иногда глядели на него свысока, обвиняя его в гордости. В этом отношении очень поучительно познакомиться с отзывом о последних годах жизни Мусоргского в книге его друга Римского-Корсакова «Летопись моей музыкальной жизни»,
Несколько раз бросая и вновь поступая на чиновничью службу, Мусоргский в последние годы жизни стал жить заработком музыканта-аккомпаниатора, выступая на многих концертах. Но для человека безвольного и лишенного устойчивых связей с жизнью потеря даже такой точки опоры, как казенная служба, была опасным шагом. Здоровье его было подорвано на полдороге, и 16/28 марта 1881 года Мусоргский скончался в Николаевском военном госпитале от паралича сердца после ряда нервных ударов.
Те сочинения Мусоргского, какие находятся в данной программе: вступление и гопак из «Сорочинской ярмарки», «Ночь на Лысой горе» и ария-монолог (т. е. собеседование с самим собою, раздумье о себе, о своей - судьбе) Бориса Годунова,—.выявляют облик композитора недостаточно ярко. За исключением арии «Бориса», это — произведения инструментальные (для оркестра), а подлинная сила Мусоргского — в сочетании звука и слова, в том «мерном сказе» (речитативе), в каком написаны его лучшие сочинения. Но знакомство с Мусоргским через его оркестровые сочинения все же необходимо, так как они содержат совершенно своеобразный звуковой материал.

«Ночь на Лысой горе», задуманная еще в 1866 году как звуковая картина под названием «Ведьмы», несколько раз видоизменялась и переделывалась. Мусоргский намеревался вставить ее как «видение парубка Грицко, заснувшего на Лысой горе», в «Сорочинскую ярмарку», но опера эта осталась незаконченной. По смерти композитора Римский-Корсаков собрал, переработал и положил на оркестр материал «Ночи». Так создалась последняя редакция (обработка) этого многострадального сочинения. Тот дикий вой, пляс, топот, что слышится в этом смелом по яркости и выразительности произведении имеют мало чарования сказочного: это, скорее, бред и кошмар испуганной души, чем сказочное повествование. Для восприятия и понимания «Ночь на Лысой горе» не трудна: в ней очень четко чередуются чрезвычайно отточенные исследования мотивов. Замечателен конец произведения; пробуждение и просветление, когда утренняя заря рассеивает тени ночных ужасов и страх смерти. Мусоргский дал два раза потрясающие картины восхода, но не во внешнем смысле описания, а как восприятие света, солнечного луча после ночного трепета и мглы: «второй восход» мы имеем во вступлении к опере «Хованщина», где свет стремится рассеять ужасы накануне свершенных казней,
Мусоргский любил такие яркие сопоставления. Он понимал силу и обаяние театральности- и в своих операх дал ряд потрясающих остротою переживаемого напряжения картин. В этом отношении Мусоргский полная противоположность Бородину; здоровая, спокойная уравновешенность последнего совершенно несовместима с постоянными «преувеличениями» первого.
Что касается отрывков из «Сорочинской ярмарки», то они были переделаны и переложены для оркестра композитором Лядовым, Вступление, по мысли Мусоргского, передает впечатление «жаркого дня в Малороссии». Гопак является заключительной сценой оперы. Надо думать, что Мусоргский задумал эту бытовую и просто жизненную, вне больших преувеличений оперу как отдых, как солнечное светлое пятно в своей жизни, но справиться с такой задачей не мог.

Монолог «Бориса Годунова» один из наилучших примеров выразительной музыкальной речи у Мусоргского. Сдержанное сперва, волнение, мало-помалу ширящееся, доходит до трепета и изливается в вопле с тем, чтобы поникнуть во мраке безнадежного отчаяния и полном бессилии и безволии. Оно звучит как вопрос, страшный и жуткий, который не раз задавал Мусоргский и себе, и людям, и судьбе: зачем солнце, свет, жизнь, когда в конце виднеется лишь смерть, а в средине горе, нищета и людское уродство?!