А.Бородин - Жизнеописание, материалы и документы

 

Начало работы над «Князем Игорем»
Семидесятые годы
(1869—1879)

 

 

В «Спящей княжне» и «Песне темного леса» проявилась одна из сильнейших сторон музыкального творчества Бородина— способность к созданию музыкального эпоса, расцвеченного яркой и оригинальной звукописью.
Это направление в бородинском творчестве с особенной силой дает о себе знать в конце 60-х и начале 70-х годов.
Под влиянием успеха первой симфонии и только что названных эпических песен, Бородин сочинил первые наброски нового произведения в том лее стиле — второй («Богатырской») симфонии. Одновременно он вновь возвратился к мысли о сочинении оперы на (национально-русский сюжет. Он говорил своим друзьям, что «оперу ему теперь больше хотелось бы сочинять, чем симфонию», и неоднократно обращаться к В. В. Стасову с просьбой найти ему новый оперный сюжет.
В качестве сюжета В. В, Стасов предложил Бородину в апреле 1869 года историческую фабулу, лежащую в основе «Слова о полку Игореве».
Получив сценарий оперы, составленный В. В. Стасовым при помощи «Слова» и Ипатьевской летописи, Александр Порфирьевич ответил 20 апреля 1869 года «радостным согласием» писать оперу на этот сюжет.
Приводим текст этого первоначального сценария, впервые опубликованный Е. М. Браудо в его монографии о Бородине.

 

Действие первое

 

 

№ 1. Терем княгини Ярославны. Ярославна входит одна на сцену, задумчивая и грустная. Ее тяготит неизвестность о муже, ушедшем с войной против половцев. Она не получает о нем вестей, ее беспокоит также странное и буйное поведение брата ее, князя Владимира, который два уже почти года гостит в их доме, с тех пор как изгнан отцом из Галича, а теперь затевает что-то недоброе с новгород-северскими и путивльскими боярами. К тому же она видела нынче ночью страшный, зловещий сон, мутящий ее.
№ 2. В эту минуту в терем Ярославны врывается ее брат, пьяный и буйный, и объявляет, что теперь он здесь хозяин, и ему одному она должна повиноваться, нечего ждать мужа и надеяться на него: он либо убит в бою, либо попался <в плен к половцам 'вместе со своими дружинниками и боярами. А ему, князю Владимиру, надоело так жить без своего престола, и он уговорил бояр путивльских и новгородских, и они сажают его вместо Игоря на престол.

Ярославна в ужасе, не верит ушам своим — брат насмехается и грубо и пьяно трунит над ней. Тщетно она напоминает ему, что Игорь, муж ее, принял его к себе, когда его, изгнанного отцом, никто из князей-родичей не хотел и не смел принять, и теперь уж целых два года он живет в Путивле, как дорогой гость, которому все позволено и открыто, которому прощают все его буйства и насилия. Владимир ничего не слушает и в пьяном азарте объявляет ей, чтобы она покорилась и молчала, не то он сошлет ее в монастырь.
№ 3. За сценой слышится шум, тревога. Вбегают женщины княгинины и говорят ей, что прискакали в Путивль гости (купцы), которые могут ей рассказать нечто про князя Игоря и дружину его. Ярославна велит ввести их, и с ними вместе входят князья, бояре, русские мужи и женщины, а также иностранные сторонники и товарищи Владимира Ярославича. Купцы начинают свой рассказ (перебивая друг друга) и сначала говорят, что все потеряно, сражение проиграно, войско русское разбито, Игорь с сыном в плену. Ярославна падает в обморок, потом долго рыдает, наконец, собравшись с силами, велит рассказать, как все было. Тогда те говорят, что они проезжали со своими обозами близ реки Каялы и были невольными свидетелями битвы. Половцы их отпустили, сказав: три дня длился бой и не мог он кончиться добром. Еще при самом начале похода случилось затмение [следует обширная цитата о затмении из «Слова о полку Игореве»]. Но Игорь понесся с дружиной своей на врага, и в самом деле сначала половцы дрогнули и побежали. Игорь зашел далеко вперед, его ранило в левую руку. Воины его, не видя его, давно истомленные, поворотили тыл и ударились в бегство. Тогда Игорь снял шлем и бросился назад к своим воинам, чтобы они его узнали. Но было поздно. Их окружили половцы и перехватали всех. Этот рассказ прерывается восклицаниями ужаса, рыданиями, то Ярославны, то женщин, то мужчин. Немцы, венецианцы, греки и моравы из числа товарищей и собеседников Владимира Ярославича поют славу Святославу,—он всегда побеждал половцев,—и тут же проклинают Игоря и насмехаются над ним. К этим насмешкам присоединяется князь Владимир: Игорь -де был легкомыслен: и безрассуден, что. в его храбрости! Вот он теперь и дождался черного дня. Что он в плену, нам же лучше! Теперь уж. кончено, он не воротится. Теперь я здесь хозяин и князь.
Иностранцы раболепно поют Владимиру, славу. Русские-князья и бояре также склоняются на его сторону, а между тем женщины со слезами и рыданиями бегут в разные стороны по домам своим с нерадостной вестью. За ними вслед уходят и вес остальные.

№ 4. Ярославна остается одна. Она предается горю, отчаянию, безнадежному ужасу; она не знает, к кому обратиться за помощью. Но не столько она горюет о потерянном княжении, сколько по муже. Вдруг. ей приходит на мысль Овлур, и тотчас она велит его привести к себе. Пока за ним ходят, она, мечась в отчаянии по сцене, припоминает себе, что этот пленный, хотя половец, но у него мать русская, что он весь сердцем и душою принадлежит Руси и ей самой и Игорю.—Овлур,— говорит она ему, при виде его,— ты слышал уже, ты слышал все, что случилось? Я больше не княгиня, у меня нет более ни мужа, ни княжения, — я все потеряла. Но бот вложил мне мысль, ты можешь все для меня сделать» ты один можешь спасти меня и Игоря. Хочешь ли ты сделать, что я тебе скажу?—Овлур уверяет ее в своей любви и преданности. Тогда она требует от него, чтобы он шел в стан половецкий — его, как половца, будто бы бежавшего от русских, примут туда с радостью. Он должен притвориться верным половцем, обмануть Кончака и всех окружающих его и должен дойти до Игоря, говорить с ним, рассказать то, что теперь происходит в Путивле — и потом помочь Игорю бежать от половцев назад на родину. Она его умоляет, упрашивает, припоминает все, что Игорь сделал для него. Овлур с радостью соглашается: это его мечта сделать что-нибудь великое, доброе для Руси, Игоря и Ярославны. Они совещаются еще об исполнении этого плана, и Ярославна отдает приказ, чтобы Овлура выпустили из Путивля.

 

Действие второе

 

№ 5. Половецкий стан. В ханской палатке, роскошно убранной, сидят молодой князь Владимир Игоревич и княжна Кончаковна. Сцена любви: Владимир говорит княжне что он готов для нее все оставить, все забыть, и если отец его Игорь не согласится на брак, то. он готов перейти в их веру, сделаться половцем, только бы иметь ее женой и навеки остаться с ней. Заслышав шум и рога, они уходят.

№ 6. Князь Игорь возвращается с ястребиной охоты в сопровождении нескольких своих русских и нескольких половцев, составляющих почетную его стражу. Игорь мрачен и печален, охота и другие забавы не веселят его, тщетно он ищет в них развлечения. Он постоянно упрекает себя в легкомыслии, заносчивости, самонадеянности, через которые он погубил русскую рать и потерял, быть может, навсегда дорогую «хоть» (любезную) свою Ярославну. Свита не может рассеять его мрачных мыслей.

№ 7. Приходит хан Кончак и журит его ласково и дружелюбно за его грусть и тоску, — Чего тебе еще не достает? — спрашивает он, — кажется, я все для тебя сделал. Вот ты, наш враг, пришел на нас с войском, а я тебя не гоню и не мучу, как всех своих пленников. Русь давно, давно уже знает, что такое грозный хан Кончак; города и деревни кровью он залил, с пламенным мечом проходит он всюду по Руси. — И вот совсем он иной с ним одним, Игорем; оставил его на воле, дозволяет быть, где хочет, делать, что хочет. Но отчего? Оттого, что Кончак помнит старую дружбу их. Шесть лет тому назад, когда его отцу, князю Святославу, захотелось вместо престола черниговского сесть на великокняжеский престол киевский, Игорь пришел просить у него, Кончака, помощи, и эту помощь он ему дал: пошел с ордами своими на Киев, прогнал старого князя, посадил на его место Святослава, и с тех пор дружба их не прерывалась до последнего времени. «Помнишь, — говорит Кончак, — как мы с тобою вместе ходили воевать на князя Рюрика Ростиславовича? Помнишь, как нас разбили, взяли в плен двух моих сыновей и убили моего брата Елтута, и мы с тобой, вскочив в лодку, насилу, насилу спаслись от плена Рюрикова? Мы делили вместе радость и печаль, успех и неудачу, и этого я не забываю. Ты храбрый воин, ты нынче, недавно, многих моих положил мертвыми, но такие воины, как ты да я, не должны быть врагами! Я тебя спас от разъяренных половцев после битвы, я поручился за тебя, я сделал для тебя все, что можно было. Развеселись же! Будь бодр и спокоен духом! Чего тебе еще надо? И стоит ли вспоминать об Руси и жене? Пусть будет тебе отечество с нами, избери себе любую между пленницами-красавицами или между половчанками: они, посмотри, не хуже ваших русских женщин,— и мы заживем здесь жизнью веселой и грозной, жизнью могучих воинов! Лев будет ходить рядом с пардусом и всё они будут делить поровну». После этого он уговаривает еще Игоря позволить сыну жениться на его дочери, Кончаковне; это еще более скрепит их дружбу, а молодые люди уже любят друг друга.
Игорь благодарит Кончака, высказывает ему свою любовь и преданность, но он не хочет принять ни одного его предложения и только мечтает о Руси, Путивле и Ярославне. Сына своего тоже ни за что не хочет женить на Кончаковне.

№ 8. Кончак хмурится, сердится, говорит, что и без его позволения обойдутся, и велит, «махнув рукой», войти всему своему двору. Входит весь половецкий двор (также Владимир с невестой); пляска, хор. Готфские девы звенят русским золотом и насмехаются над русскими (теперь можно: хан сердит на Игоря). Игорь горько чувствует эти насмешки и русский позор и становится все беспокойнее и печальнее. Владимир ничего не слышит и не видит кроме княжны. Входит толпа половцев, воротившихся только что из похода. Они рассказывают, как они взяли и разорили Переяславль, как всё там уничтожили огнем и мечом, резали и били младенцев, полонили жен, уводили стада. Вся присутствующая толпа половецкая дико радуется. Кончак весел и счастлив, Игорь становится еще мрачнее и печальнее. Он еще более упрекает себя. Пляска, пение; толпа уходит, в том числе и княжна с Владимиром.

№ 9, Игорь один с сыном и русскими. В своем отчаянии он проклинает жизнь и обращается с мольбой к богу: дать ему умереть, если он уж ничего не может сделать на помощь родине и жене.
В эту минуту из числа почетной половецкой стражи отделяется один человек и расставляет своих товарищей подалее у входа в палатку. Сам же приближается к князю и говорит ему, что он — Овлур. Князь узнает его, сначала не верит его рассказам о Ярославне и Путивле, но, наконец, принужден, однако ж, поверить. Овлур, видя его страшное волнение, считая время удобным, предлагает ему бежать. Игорь отвечает, что никогда не согласится на такое постыдное дело. Но Овлур рассказами о славных русских мужах поднимает его славолюбие и честолюбие, напоминает ему Мстислава Храброго, князя Тьмутараканьского, сына Владимира Святого, как он в единоборстве умертвил косошского хана Редедю и спас тем отчизну. Потом напоминает подвиги деда Романа Святославовича, наконец, отца его Святослава, в боях против половцев. — Русские, окружающие Игоря, тоже приступают и уговаривают его бежать,—и, наконец, он решается и уславливается с Овлуром, как им делать это дело.

№ 10. Край половецкого стана. Палатка с одной стороны, лес с другой. В глубине река. Ночь. Упившиеся кумысом половцы располагаются около палаток и в палатках, играют, веселятся; наконец, мало-помалу, все засыпают. Входит Игорь с сыном Владимиром и старается уговорить его на бегство вместе с собой. Овлур уже там, за рекой, с конем я русскими пленниками. Через несколько минут раздастся его свисток —значит, все готово и безопасно. Владимир томится мыслью о родине, но страсть его к'княжне сильнее говорит в нем, и он не знает, на что решиться. В эту минуту вбегает княжна. Часть намерений Игоря она уже знает, другую она отгадывает. Она со страстью устремляется к Владимиру и не пускает его. Владимир слабо сопротивляется ей, слушая, однако ж, увещания и мольбы отца. Тут раздается за рекой и лесом свист Овлура. Игорь в последний раз обращается к сыну, но Кончаковиа страстно сжимает его в своих объятиях, целует и увлекает к ханской палатке. Игорь бежит к лесу, и в ту же минуту поднимается тревога. Кончак со своими половцами яростно выбегает из стана к лесу. Он посылает воинов в погоню, велит им стрелять из лука по направлению беглеца и предается самым свирепым чувствам ярости и отчаяния, когда возвратившиеся воины приходят и говорят, что Игорь ускакал с Овлуром и русскими пленниками.

 

Действие третье

 

 

№ 11. Вершины крепостной башни в Путивле. Раннее утро. Ярославна сидит одна и плачет зегзицей [кукушкой]. [Следует выписка из «Слова о полку Игореве» — плач Ярославны]. Вдруг раздается вдали топот конский. Ярославна радостно вздрагивает. Предчувствие говорит ей, что это Игорь. Топот ближе. Всадники останавливаются под самой башней. Ярославна бежит к краю башни, смотрит вниз, узнает мужа, шепотом переговаривается с ним, и через секунду он забирается на площадку. Сцена радости, обмен прерывистых, быстрых рассказов/Затем следует соображение, как действовать далее, и супруги во всем уславливаются, рассчитывая на тех бояр путивльских, которые остались верными и преданными. Игорь отомстит домашним врагам, а потом пойдет на половцев.

№ 12. Богатая княжья гридница в Путивле. Действие происходит два года спустя. Великолепная свадьба. Игорь и Ярославна женят сына Владимира на Кончаковне. Молодые люди сами приехали от половцев. Тут среди славлений и венчальных песен упоминается, между прочим, что Игорь засадил в тюрьму Владимира Галицкого и разделался со своими вероломными подданными. Окончание хором: «страны, грады, веселитесь, пойте песнь старым князьям, и потом молодым. Пойте славу Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду и Владимиру Игоревичу. Слава князьям и дружине, поборовшим за христиане на поганые полки! Князьям слава и дружине, аминь!».

 

 

 

 

Сюжет «Слова о полку Игореве» пришелся «ужасно по душе» Бородину, и, желая подготовиться к сочинению оперы на данную тему, он с увлечением стал изучать различные исторические источники, былины и эпические русские песни. Большую помощь в этом оказывал ему В. В. Стасов.
Летом 1869 года этот процесс своеобразной подготовки к сочинению «Игоря» дополнился еще поездкой Бородиных если и не в Путивль, то в местность, расположенную поблизости от него.
Это лето Бородины провели в имении своего старого знакомого князя Н. И. Кудашева —в Алябьеве, Курской губернии— в двадцати верстах от Курска. Их хозяин представлял собою тип безалабернейшего разорившегося помещика. Бородин приехал в Алябьево раньше Екатерины Сергеевны. Пораженный «порядками» в имении, он писал жене, что. дом Кудашева помещается на острове, и хозяин его живет там в полном одиночестве. Когда Кудашеву нужен человек, он свистит в свисток и к нему являются на зов из-за реки, — и вообще этот странный человек «живет самым безалаберным манером: все вещи его сбиты в кучу: табак, белье, бумаги, револьвер, туфли, книги, стеариновые огарки, окурки папирос, цветы, объедки всякие и пр., все это — pele-mele покоится на столах, стульях, этажерке, постели, камине, на полу и т. д.» Бородины поместились не в этом вместилище беспорядка, а в небольшом флигеле на другом берегу реки, причем часть лета провели в самом Курске, где у Кудашева была квартира; насколько можно судить по воспоминаниям и последующим письмам Александра Порфирьевича, это лето провели они хорошо и спокойно.

В начале августа Бородины уехали в Москву; здесь Александр Порфирьевич виделся с Балакиревым и был в гостях у П. И. Чайковского2. Здоровье жены Бородина, однако, оставляло желать лучшего, так как она продолжала страдать припадками астмы, заставившей Екатерину Сергеевну остаться в Москве.
Для возвратившегося в Петербург (6—7 сентября) Александра Порфирьевича сразу началась привычная трудовая жизнь. Читая лекции, занимаясь со студентами, он интенсивно занимался научной работой и приступил к осуществлению своего оперного замысла. В письме к Екатерине Сергеевне от 21 сентября Бородин уже сообщает о сочинении «Сна Ярославны»:
«Несмотря на множество занятий и притом весьма лихорадочных я успел сделать первый нумер 1 акта «Игоря», хотя и не весь еще. Покуда еще никому не показывал его.,.» Немного позднее он пишет об этой вещи, что он «ублаготворил» ею «музикусов» и что «.сон Ярославны вышел прелестен» 3.

По всей (вероятности, это ариозо Ярославны было задумано еще летом и только записано в сентябре 1869 года. '"
В том же письме Александр Порфирьевич сообщает, что он находится «в пассии лабораторных работ». Др. Бородина, неизменно дорожившего приоритетом отечественной науки и защищавшего его от посягательств Запада, в то время дошло известие, что немецкий химик Кекуле работает в близкой его исследованиям области: это заставило Александра Порфирьевича торопиться хотя бы частично завершить й опубликовать начатые еще в 1865 году работы по исследованию продуктов уплотнения валерианового альдегида. ;
Вся эта разнообразная деятельность отнимала массу времени. В одном из писем, относящихся к этому периоду, он пишет, что у него «нынче» самая лихорадочная деятельность и самая разнообразная. Придет суббота — удивляешься «куда это неделя девалась.» В частности: «.удалось. отстоять суммы лабораторные4. надобно писать два мемуара для бюллетеня Академии наук, надобно кончать лабораторные работы некоторые; нужно устраивать мою лабораторийку. И за всем надобно свой глаз. Зато помещение — прелесть. Можно будет работать вдвое больше и вдвое скорее».
При всей этой интенсивной научной работе и организационно-учебной деятельности Александр Порфирьевич находил еще время поддерживать общение с членами «Могучей кучки» и живо интересовался начавшейся в том сезоне борьбою М. А. Балакирева с Петербургским отделением Музыкального общества.
Нет надобности особенно пояснять, что все симпатии Бородина в этой борьбе были на стороне Балакирева. В переписке с женой мы находим, например, резкий отзыв Александра Порфирьевича о программе концертов Музыкального общества с некоторыми анекдотическими подробностями об ее составлении6.
В другом письме к Екатерине Сергеевне он ярко описывает различие в характере посетителей и концертов обоих лагерей:
«Публики было много, — пишет он о концерте Музыкального общества от 1 ноября 1869 года, — и самая бомондная — кавалергарды, пажи, лицеисты, правоведы, весь двор Е[лены] П[авловны], институтки разные, инститютрисы, директрисы. и др. ценители музыки. Самый характер концерта напомнил мне салон: итальянское фиоритурное пение, точно Севильский Цирульник; Мароккский Марш, играемый обыкновенно в Павловском вокзале; эполеты, сабли, непозволительные декольте и пр. пр.»
Всему этому дворянско-чиновничьему «бомонду» резким контрастом явилась сменившая их в той же зале группа обычных посетителей Бесплатной школы:
«Замечательно, что после этого концерта в той же зале была репетиция. концерта Бесплатной школы, несмотря на позднее время. Зала точно волшебством переменила вдруг свой вид: публика в эполетах и декольте исчезла; на эстраде стоял Милий. На передних стульях сидели: я, Корсинька, Бах и прочие посетители Бесплатной школы. В воздухе, где едва успели замереть звуки Мароккского Марша и фиоритуры Арто — раздались могучие звуки «Лелио» Берлиоза. На другой день был 2-й концерт Бесплатной школы и с большим успехом; хотя зала не была совершенно полна: ни аксельбантов, ни директоров, ни директрис, ни инститютрис, ни пажей, ни голых плеч придворных барынь не было. Зато все музыкальное было в полном составе.»6
В имеющихся материалах мы не находим никаких конкретных указаний о дальнейшей работе Бородина над «Игорем» и в последние месяцы 1869 года, после сочинения «Сна Ярославны», По-видимому, в данном случае дело ограничилось попытками использования для «Игоря» музыкальных эскизов, сочиненных для «Царской невесты».
В течение всего этого первого полугодия 1869/70 года Бородин надеялся на возвращение жены в Петербург, но плохие климатические условия зимних месяцев в том году и железнодорожное сообщение, затрудненное после крушения на Мете, сделали ее приезд невозможным.
Во время зимних каникул Александр Порфирьевич сам поехал в Москву повидать жену; там во время нескольких спокойных дней он задумал музыкальную балладу «Море», первоначально названную им «Рыбак»: он наигрывал отрывки из этой новой вещи Н. А. Римскому-Корсакову, приехавшему тогда в Москву вместе с М. А. Балакиревым7.
Конец зимы и начало весны 1870 года протекли для Бородина в непрерывной и разнообразной работе, в которой музыка, как всегда, играла в отношении уделяемого ей времени незначительную роль.
Бородин энергично продолжал исследовательскую работу по химии; из числа химиков он в это время регулярно поддерживал дружеские отношения с А. М. Бутлеровым.
Близость разрабатываемой Бородиным темы об уплотнении валерианового альдегида к работам Кекуле вызвала со стороны последнего упрек по адресу Александра Порфирьевича в заимствовании этой темы. Получив об этом известие, Бородин был сильно возмущен:
«Кекуле (в Бонне), — писал он жене 9 марта 1870 года,— упрекает меня в том, что я работу с валериановым альдегидом (которую делаю теперь) заимствовал от него (т. е. не самую работу с фактической стороны, а идею работы). Это он напечатал в Berichte Берлинского химич. общества. Такая выходка вынудила меня сделать тут же заявление об открытых много фактах и показать, что я этими вопросами занимаюсь уже с 1865 года, а Кекуле наткнулся на них только в августе прошлого года. Вот она честность-то немецкая! Хотя наше Химич. общество и знало все это, но я счел нужным заявить для того, чтобы это потом сообщено было, заведенным порядком, в Берлинское общество»8.
Сначала Бородин, кроме данного заявления в заседании Химического общества, хотел еще написать против Кекуле полемическую статью, но вскоре раздумал.
«С Кекуле я порешил — не отвечать, — писал он Екатерине Сергеевне 20—21 марта, — а просто продолжать работу, а то он подумает, что я в самом деле испугался его заявления. Когда же работа будет окончена, я сделаю вскользь заметку и о Кекуле, мимоходом, что гораздо более с тактом»9.
Кроме возникшей по собственной инициативе исследовательской работы, Бородину пришлось в то время еще возиться с выполнением химических анализов почв и горных пород для геолога-любителя герцога Н. М. Лейхтенбергского; эта работа была поручена Александру Порфирьевичу по желанию Н. Н. Зинина. В связи с этим невольным общением с «высокопоставленным» лицом любопытно отметить хорошо рисующее отношение Бородина ко всяким различиям рангов его шутливое замечание. Он сообщает Екатерине Сергеевне в следующей форме об изменившемся к нему отношении начальника Академии Козлова и вообще академического начальства: «Козлов,— пишет он,— и другие относятся ко мне как будто почтительнее немного, точно я издаю от себя запах великого князя*, остающийся во мне вследствие посещений высокого гостя»10.
Уже в это время начались некоторые недоразумения между Бородиным и его музыкальными друзьями, возмущавшимися его малой музыкальной продуктивностью. В письме от 9 марта 1870 года Александр Порфирьевич отмечает, например: «наши музыканты меня все ругают, что я не занимаюсь делом, и что не брошу глупостей, т. е. лабораторных занятий и пр.».
Балакирев добился, в результате многократных напоминаний и взятого с Бородина «честного «лова», отсылки в Москву в издательство Юргенсона трех окончательно отредактированных автором романсов: «Спящей княжны», «Фальшивой ноты» и «Отравой полны мои песни»: эта отсылка состоялась в феврале месяце, и романсы вышли в cue? около конца марта *. По-видимому, Бородин обещал Балакиреву послать в печать не только эти три вещи, а и: другие свои песни: это нарушение обещания вызвало обвинения в недостаточном внимании к музыке и пр.
' В том же феврале месяце Бородин закончил свою балладу «Море», написанную на собственные слова. Как передает В. В. Стасов, Александр Порфирьевич сочинил первоначально для этой баллады не тот текст, который помещен в.печатном издании. По рассказу В. В. Стасова, этот отброшенный по цензурным условиям текст: «рисовал молодого изгнанника, невольно покинувшего отечество по причинам политическим, возвращающегося домой — и трагически гибнущего среди самых страстных,- горячих ожиданий своих, во время бури, в виду берегов своего отечества» и«
«Море» встретило у музыкальных друзей Бородина восторженный прием. «Произведение , это ценился] «строгими ценителями» крайне высоко, — писал жене Александр Порфирьевич.— Многие, в том числе и Балакирев, считают его вщне «Княжны» — а это очень много. В самом деле, вещь вышла хорошая; много увлечения, огня, блеску, мелодичности, и все в ней очень «верно сказано» в музыкальном отношении. А я, признаюсь, боялся за эту штуку; все думал, что выйдет коряво, неловко и пр. Вышел эффект совершенно неожиданный.» Такое удовлетворение, испытанное как самим автором, так и его друзьями от новой песни Александра Порфирьевича, имело последствием ее скорое появление в печати: она вышла в свет в октябре 1870 года**.
Одновременно с этим проявлением музыкальной активности Бородин опечалил своих друзей, а более всех—В. В. Стасова, категорическим отказом своим от мысли о сочинении «Игоря».
Для этого решения у Александра Порфирьевича было несколько побудительных причин,
. С одной стороны, на Бородина, по свидетельству В. В. Стасова, действовало отрицательное отношение к сюжету «Игоря» Екатерины Сергеевны, находившей, что следует для опер брать «сюжеты современные, драмы из нынешней жизни»12,
С другой стороны, сам Бородин опасался, что «сюжет «Игоря», как ни благодарен для музыки, вряд ли может понравиться публике. Драматизма тут мало, движения сценического почти никакого.»
Опасаясь, что ему не удастся «сделать либретто, удовлетворяющее и музыкальным и сценическим требованиям», он одновременно указывал, что ему «опера (не драматическая в строгом смысле) кажется вещью неестественной,.»
Таким образом, у Александра Порфирьевича в то время не существовало еще приемлемой для него концепции эпической оперы.
Наконец, попытки приспособления для «Игоря» старых материалов и сочинение «Сна Ярославны» не привели к созданию основных тем и лейтмотивов, которые могли бы своей убедительностью бороться против рефлексии и расхолаживающих разговоров окружающих. Естественно, при таких условиях, что Бородин вновь обратился к симфоническому творчеству — сочинению оперной симфонии: работа над нею вскоре примирила с Бородиным недовольных «музикусов».
В ближайшее же время после сочинения «Моря» многое
отвлекало Бородина от музыки. 1
По характеру его личности и положения ему.приходилось в свободное от работы время посещать кое-кого из друзей, бывать в концертах, на заседаниях ученых обществ. Кроме того, в описываемое время — в конце зимы и весной 1870 года — он еще посещал иногда, недавно приобретенных им знакомых — семью художника К. Е. Маковского; жена К. Е., также художница — Е. Т. Маковская — писала в то время с Бородина портрет*.
В апреле месяце, во время весенних каникул,. Бородин ненадолго ездил в Москву; во время, этой поездки им была сочинена значительная часть первого Allegro b-moll'ной симфонии.
Эту новую вещь Бородина прежде всех других его музыкальных друзей узнал И. А. Римский-Корсаков.
Бородин рассказывает по этому поводу, что, будучи у Николая Андреевича в гостях, он «ему наигрывал новую симфоническую вещь» и что «Кореец неистовствовал и говорил, что это самая сильная и лучшая» из его вещей.
Узнав об этом новом сочинении Александра Порфирьевича и еще не слыхав его лично, М. А. Балакирев перестал обижаться на музыкальную бездеятельность своего ученика.
Бородин описывает в комической форме сцену встречи с Балакиревым, в которой проявилось это радостное настроение последнего:
«Милий** уморителен! — рассказывает он. — Я тебе писал, что он давно дуется на меня и явно сух, сердит и порой придирчив ко мне. Прихожу к Людме*** — Милия узнать нельзя: раскис, разнежился, глядит на меня любовными глазами и, наконец, не зная, чем выразить мне свою любовь, осторожно взял меня двумя пальцами за нос и поцеловал крепко в щеку. Я невольно расхохотался! Ты, разумеется, угадала причину такой перемены. Кореинька рассказал ему, что я пишу симфоническую штуку и наигрывал ему кое-что из нее.»13
Бородин в 1870 году уехал из Петербурга в конце мая. Лето этого года Бородины провели в подмоскозной деревне Давыдково, расположенной в шести-семи километрах от Москвы по Можайской дороге. Это лето для Бородина не было особенно продуктивным в музыкальном отношении. Екатерина Сергеевна, вообще очень мнительная, все время боялась свирепствовавшей в Москве холеры, и это ее настроение действовало угнетающе на Александра Порфирьевича. Рояль у Бородина в то лето 14 имелся 15.
Возвратившись в Петербург около половины сентября, Александр Порфирьевич на этот раз поселился у своего старого друга профессора И. М. Сорокина, жившего на Фурштадтской улице «близ площади Кузьмы и Демьяна в доме Кононова»: жить в своей квартире ему казалось слишком тоскливо, так как Екатерина Сергеевна опять осталась в Москве— на этот раз для прохождения курса лечения астмы сжатым воздухом.
Бородин в ту осень очень беспокоился за здоровье Екатерины Сергеевны и боялся, что на ее здоровье и настроение вредно повлияет обстановка жизни у ее родственников Ступишиных.
«Мне кажется, немаловажную роль относительно расстройства нервной системы, — писал он, — играет и вся эта московская обстановка и среда — душная, гнетущая своими тяжелыми картинами, своей роковой безысходностью. Не может это не отзываться на субъекте таком впечатлительном, как ты, когда я — во всяком случае менее восприимчивый к московским влияниям — подчас задыхаюсь в этой атмосфере.» Попутно Бородин резко подчеркивает чуждость ему среды, в которой выросла Екатерина Сергеевна: «.кроме этой стороны несчастий и страданий на меня болезненно действовала вся эта буржуазно-чиновничья обстановка, весь склад мыслей и жизни, весь антураж, которым обставлены Алексей*'* и пр. Вся эта масса предрассудков, местных болячек, выработанных московской распущенностью, суеверием и пр., на меня действует всегда убийственно угнетающим образом. Ты этого может быть в десятую долю так не чувствуешь — ты выросла в этой атмосфере 1всю жизнь твою приучалась ко всему этому. Но все же сумма всего этого отзывается к на тебе невольно, бессознательно.»
Желая вырвать Екатерину Сергеевну из этой среды, Александр Порфирьевич хотел ее поселить в Царском селе, но этот план остался, по разным причинам, невыполненным.
Осень у Бородина прошла в различных хлопотах по Академии; работал он мало, отчасти от неналаженности внешних условий жизни —житья в гостях, отчасти из-за болезни глаз.
Со своими музыкальными друзьями Бородин встречался тогда довольно часто и продолжал живо реагировать на все перипетии жизни кружка и его отдельных членов.
С горячим сочувствием Балакиреву писал он жене о неудаче нижегородского балакиревского концерта, о невозможности для М. А. Балакирева организовать в данном сезоне концерты Бесплатной школы.
С большой радостью сообщал он о состоявшемся под управлением Балакирева 14 ноября 1870 года концерте в пользу фонда для сооружения памятника Глинке.
Наконец, 19 ноября, «'пользуясь не 'почтовым 'способом доставки письма»*, Бородин весьма язвительно высмеял великую княгиню Елену Павловну; подробно описав скандал, поднятый этой «августейшей» особой по поводу одного критического фельетона Ц. А. Кюи о Музыкальном обществе, он заключил это описание вопросом «И как старухе-то ** не стыдно. Ведь сама себя ставит в дуры.» 16
В конце ноября выяснилось, что Екатерина Сергеевна решила возвратиться в Петербург: в течение конца ноября и начала декабря Александр Порфирьевич, сильно обрадованный возвращением жены после почти полуторагодичного отсутствия, усиленно хлопотал о благоустройстве своей квартиры. Одновременно ему пришлось возиться с академическими делами в связи с изготовлением всякого рода отчетов к концу года.
«Вследствие всего этого я почти нигде не бываю, — писал он 16 декабря 1870 года.— У Людмилы Ивановны пропустил два понедельника и, наконец, получил от нее приглашение на прошлый понедельник, в сопровождении целого легиона жалких слов и упреков в том, что я забыл милую старушку»17. ^Наконец, после всевозможных неурядиц, отнявших много времени у Александра Порфирьевича, все было приготовлено к приезду Екатерины Сергеевны, и во второй половине декабря она возвратилась в Петербург вместе с воспитанницей Лизой, взятой к себе Бородиным еще в 1868 году, но жившей тогда с Екатериной Сергеевной в Москве18,.
За зиму 1870/71 и, надо полагать, не позднее весны 1871 года Бородиным был сочинен романс «Из слез моих» на слова Гейне, посвященный М. С. Ступишиной 19.
Тою же весной им была закончена (в фортепьянном, изложении) первая часть (Allegro) симфонии h-moll, импровизированная годом ранее. По-видимому, у композитора в то время имелись уже наброски Скерцо и Andante той же симфонии 20,
Лето 1871 года Бородины опять проводили в Давыдкове. •Сначала Александр Порфирьевич имел намерение поехать с женою в Киев на съезд естествоиспытателей, но эта поездка не состоялась, вероятно, из-за недомоганий Екатерины Сергеевны31. Плодом летнего досуга в тот год оказалась оркестровка первой части h-moll'ной симфонии.
Осенью Александр Порфирьевич опять оставил жену в.Москве лечиться от астмы, а сам 13—14 сентября возвратился в Петербург с воспитанницей Лизой.
По приезде Бородин застал большие перемены во взаимоотношениях между М. А. Балакиревым и другими членами :их музыкального кружка: некоторые известия об этих переменах, связанных с глубоким душевным кризисом Балакирева, были уже сообщены Бородину минувшим летом его петербургскими корреспондентами22.
Одновременно с печальным сообщением о Балакиреве Бородин получил другое важное известие: на должность профессора Петербургской консерватории был приглашен член балакиревского кружка Н. А. Римский-Корсаков.
В письмах к жене. Александр Порфирьевич высказывал со свойственной ему объективностью и доброжелательностью свое отношение к обоим важным фактам из жизни «кучки»23, члены которой продолжали поддерживать между собой дружеские отношения. Часто посещая друг друга, они знакомились с сочиненными за лето новыми произведениями каждого из них. В частности, из писем Александра Порфирьевича того времени мы узнаем об исполнении на собраниях кружка «Псковитянки» и «Бориса Годунова», о сочувственном отношении друзей к показанной им Бородиным партитуре первой части h-moll'ной симфонии.
Окунувшись в эту дружественную музыкальную атмосферу и отдохнув за лето, Александр Порфирьевич почувствовал прилив творческих сил: в конце сентября 1871 года им была, сочинена значительная часть финала симфонии h-moll. В письме к жене от 4. октября он писал:
«У меня были Модя, Корея и Н. Лодыженский, которые все с ума сходят от финала моей симфонии; у меня только не готов там самый хвостик. Зато средняя часть — вышла бесподобная. Я сам очень доволен ею; сильная, могучая, бойкая и эффектная»24.
Конец этого финала был сочинен в октябре месяце того же года, так как в письме к Екатерине Сергеевне от 24—25 октября 1871 года Бородин рассказывал о визите к нему Ц. А. Кюи, пришедшего прослушать «конец финала».
Стремясь как-либо смягчить разрыв между Балакиревым и его друзьями, Бородин воспользовался подвернувшимся деловым поводом, чтобы навестить Милия Алексеевича. Мы приведем полиостью отчет, данный Александром Порфирьевичем Екатерине Сергеевне об этом свидании с Балакиревым; этот рассказ представляет большой интерес в том отношении, что из него совершенно ясна творческая зрелость Бородина в описываемое время и критическое его отношение к балакиревским советам:
«.в Пятницу * я был у Балакирева,— сообщал Бородин.— Он велит тебе кланяться, был мне ужасно рад, интересовался симфонией и по обыкновению начал сейчас меня просить переделать и переменить разные штуки, и как всегда — говорил мне как раз диаметрально противоположное тому, что говорил весною (напр. когда я прежде хотел дать 2-ю тему 2-й раз в G-dur и всю целиком, он возражал ужасно и все убеждал меня дать только частью и непременно в Es-dur; теперь, когда я ему сыграл этот кусочек, он стал говорить, зачем я так сделал, отчего бы мне не повторить «всю тему целиком и притом не в Es-dur, который совсем тут нейдет, а напр. в G-durl», т. е. как раз то, что я ему говорил весною. Чудак!). Я собственно ходил выручать партитуру 1-й симфонии, которую он мне ни за что не хотел возвратить в прошлом году, уклоняясь под разными предлогами. А между тем Надежда Пургольд все пристает ко мне; ей хочется сделать фортепьянный аранжемент этой вещи. Балакирев же ни за что этого не хочет, говорит, что он сам это сделает. Разумеется этого никогда не будет. Оказалось, что он держал мою партитуру все ради различных соображений своих о переделке, пересочинении, переоркестровке и пр. различных мест симфонии.
И тут курьез: партитура вся испещрена замечаниями, вроде: «дать кларнетам», или: «виолончелям», «удвоить» и пр., что же оказывается: у меня эти самые места первоначально и даны были именно этим инструментам, но потом, по настоянию Милия, переменены, напр. кларнеты на фаготы, виолончели на альты; дублировка уничтожена и пр. Это курьезно! ведь как нарочно он теперь советует буквально то, против чего он прежде восставал. Насилу отдал мне партитуру и то потому только, что я обещал сообразить все его поправки.» 25
Помимо этих музыкальных впечатлений и дел, , жизнь Александра Порфирьевича до приезда Екатерины Сергеевны, TG есть до половины ноября, была занята хлопотами па Академии, переустройством некоторых частей своей квартиры, переделками в лаборатории, хлопотами о помещении своей1 приемной дочери Лизы 'в школу и т. п.
В эту осень в лаборатории Бородина работали две интересовавшиеся химией женщины — Данненберг [?] и А. Н. Луканина: вскоре эта небольшая помощь Александра Порфирье-вича ищущим высшего образования женщинам должна была разрастись в его большое общественное дело — его участие в организации и работе женских медицинских курсов.
После приезда Екатерины Сергеевны у нее и некоторых ее знакомых возникла мысль об организации закрытых танцевальных вечеров. Первый такой вечер «в складчину», устроенный Бородиными в компании с Доброславиньш и некоторым/я другими профессорами Медико-хирургической академии, состоялся 6 января 1872 года26. Этот вечер, равно как и другие, последовавшие за ним, происходил в расположенной рядом с квартирой Бородина фармакологической аудитории; большая часть участников являлась на вечера закостю-мированными. В частности, Александр Порфирьевич наряжался то «царем Менелаем», как этот персонаж изображается в; «Прекрасной Елене», то китайцем и т. п.
К началу 1872 года относится участие Бородина в одном коллективном музыкальном предприятии — в сочинении музыки к опере-феерии «Млада» на сюжет из жизни западных (полабских) славян, сочиненный тогдашним директором императорских театров С. А. Гедеоновым; либретто этой оперы было написано В. А. Крыловым. В. В. Стасов в то время часто встречался с Гедеоновым по различным поводам; через; Стасова Гедеонов и передал четырем членам «Могучей кучки»— А, П. Бородину, Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргскому и Н. А. Римскому-Корсакову — предложение написать музыку к «Младе», за исключением балетных номеров *. Вопреки ожиданиям В. В. Стасова, названные композиторы с удовольствием приняли предложение Гедеонова 2Г.
По рассказу Н. А. Римского-Корсакова, работа над «Младой» была распределена -между ее ^участниками сообразно со» склонностями каждого из них.
«1-е действие, как наиболее драматическое, было поручено наиболее драматическому композитору — Кюи; 4-е, смесь драматического и стихийного — Бородину; 2-е и 3-е действия были распределены между мною и Мусоргским, причем некоторые части 2-го действия (бытовые хоры) достались мне, а в 3-ем действии мне была предоставлена первая его половина: полет теней и явление Млады, а Мусоргский взял на себя вторую половину — явление Чернобога, в которую он намеревался пристроить оставшуюся не у дел «Ночь на Лысой горе»28.
Бородин с увлечением взялся за выполнение порученной €му задачи, вполне отвечавшей его стремлениям в области музыкального эпоса и музыкальной фантастики. Ознакомившись с сочинениями по истории балтийских славян, Александр Порфирьевич в весьма короткое время сочинил чудесную, вдохновенную музыку ко всему четвертому акту «Млады» 29.
Его работа над «Младой» происходила в марте и в апреле 1872 года.
Первым номером для этой оперы, созданным Бородиным, был, по-видимому, «Идоложертвенный хор Радегасту», родственный по теме одному месту финала второй симфонии (meno mosso) и одному из мотивов Пролога в «Игоре» (см. примечание 29). На подаренном В. В. Стасову автографе, содержащем некоторую часть этого хора, стоит дата: «5 марта 72 года». За этим хором последовали другие номера: так, дуэты Яромира с верховным жрецом и с Войславой уже существовали в конце марта; второй из этих дуэтов помечен 12 марта. Замечательная сцена «Явление теней» сочинена в конце марта, тогда же сделано и «Обращение Воиславы к Морене». В окончательном виде оба последних номера, а равно и конец четвертого акта — «Разлив, буря, гибель храма, явление Млады и Апофеоз» — записаны 14 апреля.
Создание Бородиным музыки к «Младе» сопровождалось у него большим творческим подъемом. Как рассказывает В. В. Стасов:
«В это время., я очень часто виделся с ним и часто заставал его, утром, у его высокой конторки, в минуту творчества, с вдохновенным, пылающим лицом, <с горящими, как огонь, глазами и с изменившейся физиономией. Особенно помню одно время: у него было легкое нездоровье, он недели с две оставался дома и почти все время не отходил от фортепьяно. В эти дни он сочинил всего более, все самое капитальное и изумительное, для Млады, и когда я приходил к нему, он тотчас же с необыкновенным увлечением и огнем играл мне и пел все вновь сочиненное.» л
При сочинении четвертого акта «Млады» Бородин стремился с большой точностью следовать указаниям сценария относительно времени, отведенного для каждого номера: над нотным автографом каждого из них им точно (до х\г мин.) указана длительность *.
Как известно, гедеоновской «Младе» не суждено было получить сценического воплощения; всего вероятнее, дирекция театров отказалась от мысли об этой постановке из-за недостатка денежных средств. После выяснившейся неудачи всей затеи с «Младой» Бородин, по свидетельству В. В. Стасова Sl„ возвратился к работе над h-moll'ной симфонией, значительная часть которой существовала лишь в виде импровизации и из коей только первая часть была оркестрована.
Лето 1872 года Бородины провели за границей. Как указано в хранившейся в архиве Бородина отрывочной записке Екатерины Сергеевны, Бородины выехали из Петербурга 17 июня и проехали через Кенигсберг в Берлин. Оттуда они отправились в Иену (где останавливались в отеле «Adler») к затем пробыли несколько дней в Дрездене. Наконец, в ту же поездку Бородины жили некоторое время в австрийском курорте Глейхенберг, где Екатерина Сергеевна перенесла тяжелое воспаление бронхов32.
Судя по относящемуся, по-видимому, именно к этому времени рекомендательному письму секретаря Берлинского химического общества Вихельхауза, который обращался с просьбой к владельцу одной из германских фабрик—: С. Мартин-су— разрешить петербургскому профессору Бородину осмотреть его предприятие, Александр Порфирьевич интересовался в это время состоянием зарубежной химической промышленности.
Из-за границы Бородины приехали 27 августа в Москву и, прогостив там около трех недель, возвратились вместе в Петербург 15 сентября33.
С осени 1872 года к разнообразной деятельности, заполнявшей жизнь Александра Порфирьевича, прибавилось новое дело: в эту осень были учреждены под скромным названием «курс ученых акушерок» первые высшие женские медицинские курсы в России; эти курсы сначала помещались в здании Медико-хирургической академии. Бородин с самого открытия этих курсов состоял на них профессором химии, принимая интенсивное участие в их организации и оборудовании, а равно и организации помощи недостаточным слушательницам 34.
Исследовательская работа в области органической химии продолжала вестись Бородиным довольно интенсивно: в описываемом 1872 году им было напечатано три статьи в «Журнале химического общества»; кроме того, под руководством Бородина была выполнена научная работа его ученицей А. Н. Луканиной, помещенная в ^Bulletin de TAcademie des Sciences de St. Petersbourg».
Дружеские связи Бородина с членами балакиревского кружка поддерживались по-прежнему. В частности, Александр Порфирьевич делал несколько раз попытки зазвать к себе М. А. Балакирева, почти совсем устранившегося к этому времени от общения с музыкальным миром. Попытки эти не имели успеха, но Милий Алексеевич даже в это время продолжал дружески относиться к Бородину. Между прочим, он переслал Александру Порфирьевичу в начале января 1873 года 4 дополнительных стихотворных куплета к романсу «Фальшивая нота», доставленных с Кавказа от неизвестного автора через посредство певицы Л. И. Кармалиной. Стихи эти — более чем банальные — не были, конечно, использованы Бородиным при переиздании романса в 1885 году: они сохранились, в его архиве.
В начале 1873 года состоялись две важные в истории «Могучей кучки» театральные' постановки: 1 января шла первый раз «Псковитянка», а 5 февраля — 3 сцены из «Бориса Годунова»: оба эти представления прошли с большим успехом. Бородин присутствовал на обеих премьерах35.
К весне 1873 года h-moll'ная симфония если и не была еще оркестрована, то во всяком случае, по-видимому, уже существовала в виде законченного фортепьянного наброска: такое заключение можно вывести, помимо различных косвенных соображений, из фразы, содержащейся в письме В. В. Стасова к его племяннице:
«Вчера ночью мы. опять слышали львиную симфонию, силача Бородина»36.
Если бы симфония исполнялась не целиком, то В. В. Стансов, наверное, упомянул бы об этом; тем самым данная цитата заставляет предполагать, что симфония тогда уже существовала как законченное целое.
В ту же весну Бородиным были сданы в печать — в издательство В. В. Бесселя — песни: «Из слез моих», «Морская: царевна» и «Песня темного леса» (иначе называвшаяся «Старой песней») 37.
По словам А. П. Дианина, при прохождении через цен-3УРУ с «Песней темного леса» вышло затруднение: цензор нашел ее «крамольной» и не пропустил. Тогда была проделана, при помощи Н. А. Римского-Корсакова, следующая операция. Римский-Корсаков вложил «Песню темного леса» между двумя своими романсами весьма аполитического характера; цензор, привыкший пропускать корсаковские романсы, не читая, поступил так же и в данном случае и, не читая, подписал к печати и «Песню темного леса». (На экземплярах первого издания всех трех песен Бородина стоит одна и та лее цензурная пометка: «Дозв. Цензурою СП.б. 13 Июня 1873 года»).
Начало лета 1873 года Бородины провели на окраине Москвы, в Сокольниках, на даче у брата Екатерины Сергеевны— Алексея Сергеевича Протопопова. В половине июля Александр Порфирьевич был вызван телеграммой в Петербург ввиду тяжелой болезни его матери, пораженной апоплексическим ударом. В течение шести дней Бородин дежурил у постели больной. Она умерла 23 июля. Хотя в письме к Екатерине Сергеевне (от 18 июля) нет никаких определенных указаний на душевные переживания Александра Порфирьевича и даже есть сообщение о поездке к Римским-Корсаковым в Парголово в период временного улучшения в состоянии больной38, все же, по-видимому, смерть матери отозвалась на нем тяжело. В качестве указания на отношение Александра Порфирьевича к этому событию в его жизни интересна сохранившаяся в его бумагах записка, в которой он тщательно описал всю историю последней болезни матери, все употреблявшиеся лекарства, все обстоятельства последней ночи агонии и, наконец, час и минуту смерти. Эта записка написана нервным, искаженным почерком и содержит целый ряд описок и орфографических ошибок.
Вскоре после похорон матери Александр Порфирьевич отправился в Казань в качестве представителя от Медико-хирургической академии на съезде естествоиспытателей и врачей. В Казань он приехал значительно ранее дня открытия съезда39, а поэтому решил провести неожиданно оказавшиеся свободными дни в Самаре у брата жены Сергея Сергеевича Протопопова. Отдохнув в Самаре, Бородин возвратился к 20 августа в Казань и принял деятельное участие в работах съезда естествоиспытателей, будучи избран в члены Распорядительного комитета съезда. Во время своего пребывания в Казани Бородин жил у профессора химии А. М. Зайцева, в одной комнате с Д. И. Менделеевым.
Вообще Александр Порфирьевич встретил на казанском съезде очень хороший прием:
«.меня окружают,— писал он,— невообразимым вниманием, всюду я встречаю радушнейший прием, на каждом шагу отмечают самыми лестными знаками почета и уважения»40.
Бородин пробыл в Казани до конца заседаний съезда; это время было для него, как он писал сам, счастливым и полезным. Александр Порфирьевич не только активно участвовал в работах химической секции, где сделал семь сообщений о работах своей лаборатории41 и председательствовал на одном заседании, но и выступал с публичными речами на торжественных обедах: одна из этих речей была посвящена высшему женскому образованию, другая касалась вопроса об учреждении в Казани магнитной обсерватории 42.
Ему довелось также побывать на музыкальных вечерах:
«Вечером сегодня,—писал он 24 августа 1873 года,— я приглашен на музыкальный вечер, где специально интересуются мной как музыкантом».
В последнем письме из Казани Бородин, между прочим, писал:
«Теперь о себе: я нашел здесь поклонников себе по всем частям, даже по музыке. Мне устроили два музыкальных вечера— квартетных, по содержанию, разумеется, не важных, но и не дурных. Есть даже поклонник нашего кружка, который знает все наши произведения включительно до последней оперы Мусоргского, еще мне даже не вполне известной. Сегодня для членов съезда концерт в Дворянском Собрании: септуор Гуммеля, концерт Шопена и др.»43
Александр Порфирьевич покинул Казань 30 августа и отправился в Москву, где пробыл с Екатериной Сергеевной около двух недель: в Петербург он возвратился 15 сентября 44 и сразу окунулся в работу в Академии; у себя в квартире он нашел обычную для этого периода его жизни неурядицу. Об этом беспорядке он писал жене 16 сентября в следующих выражениях:
«Дома у нас я нашел все в порядке, т. е. в том лее беспорядке: пыль, блохи, столы пусты, все попрятано и посовано там, где было. Катерина Егоровна * рассыпается мелким бесом.»
Сейчас же после приезда Александра Порфирьевича к нему стали ходить «все народы», то есть всякого рода люди по делу и без дела.
Из-за этой занятости и суеты Бородин довольно долго не мог собраться получить авторские экземпляры своих трех романсов, вышедших в свет в издании Бесселя.
В первую половину осени 1873 года в жизни Бородина музыкальные интересы были, по-видимому, отодвинуты на второй план. В этом отношении можно лишь отметить частые беседы Александра Порфирьевича с Н. А. Римским-Корсаковым по вопросам оркестровки и, в частности, об употреблении в оркестре хроматических медных инструментов. Оба композитора в это время хорошо ознакомились практически с этими инструментами и восхищались открывшейся перед ними перспективой более свободного пользования оркестровой медью. Как рассказывает Н. А. Римский-Корсаков, в результате этих бесед они с Бородиным несколько переоценили возможности медной группы, что привело к излишней грузности в осуществлявшейся тогда оркестровке h-moll'иой симфонии45.
В первой половине октября 1873 года Александр Порфирьевич заболел (у него были фурункулы на ноге>; почти месяц—до 20-х чисел ноября—ему нельзя было выходить из дому. В это время он, между прочим, занимался перепиской нот; по всей вероятности, он переписывал тогда набело готовые части партитуры второй, симфонии. По поводу этой работы он писал 22 октября Екатерине Сергеевне:
«Эта два дня и прошлое воскресенье, когда у меня Лизутка — я писал ноты, а она читала мне вслух. Я впрочем очень доволен, что есть лектриса и пишу [под ее чтение] очень усердно» 46.
Продолжались во время этой болезни и занятия по изучению оркестровых инструментов:
«Во время «avec le pied» !)' меня все одолевают посетители, навещающие больного: то Сорокин, то Соколов, Решетин, Зинин, Кюи, то Стасов, даже Щербачев, Корсаков, который для развлечения приносит один инструмент за другим— то флюгельгори из военного оркестра, то фагот, то кларнет какой-нибудь особенный. На этих инструментах я услаждаю себя, но отнюдь не слушателей» 47.
В конце октября — 28 числа — Бородин присоединил свою подпись к посланной балакиревским кружком поздравительной телеграмме Францу Листу по случаю 50-летнего юбилея его музыкальной деятельности. В известном ответе Листа имеется указание на знакомство с музыкой балакиревцев и на его желание содействовать распространению этой музыки в Западной Европе. Тем самым' было положено начало того тесного общения между Листом и «новой русской музыкальной школой», которое должно было впоследствии образоваться при активном участии Бородина.
Около половины ноября возвратилась в Петербург Екатерина Сергеевна; с ее приездом жизнь Бородиных вскоре приняла, тот своеобразный характер, который она имела в эти годы. Екатерина Сергеевна ложилась спать обычно около 3—4 часов утра; до этого часа она не давала спать и близким себе людям, в частности — Александру Порфирьевичу. Вставала она обычно поздно — около 3—4 часов дня. Результатом такого образа жизни для Бородина была невозможность нормального и достаточного по времени сна. Одновременно этот распорядок жизни вносил безалаберность и в другие дела: у Бородиных обед нередко подавался в 12 часов ночи. Вредные влияния такого образа жизни, накапливаясь из года в год, сделались одной из причин разрушения здоровья Александра Порфирьевича и, несомненно, ускорили появление сведшей его в могилу сердечной болезни.
Зима 1873/74 года не была плодотворной в музыкальном отношении для Бородина: кроме продолжения оркестровки второй симфонии, он, кажется, не занимался в это время музыкальным творчеством 48.
Бородин продолжал поддерживать оживленное общение с членами балакиревского кружка. В конце ноября круг его музыкальных друзей расширился знакомством с певицей
Л. И. Кармалииой, побывавшей у Бородиных перед отъездом из Петербурга и произведшей на них своим пением сильное впечатление.
В качестве событий из жизни музыкальных друзей Бородина в ту зиму следует отметить постановку всего «Бориса Годунова» на Мариииской оперной сцене; Бородин присутствовал на первых представлениях «Бориса» и горячо радовался успеху, выпавшему на долю дорогого и близкого ему М. П. Мусоргского49.
В мае месяце 1874 года состоялась встреча членов балакиревского кружка, в частности Бородина, с И. С. Тургеневым. Как об этом рассказал В. В. Стасов 50, Тургенев сговорился встретиться с «кучкистами» у самого Стасова и одновременно послушать в тот же вечер игру А. Г. Рубинштейна, и ранее уже соглашавшегося играть для Стасова и его друзей. В тот вечер у Стасова собрались все члены «кучки»* кроме не бывавшего в те годы почти нигде М. А. Балакирева. Тургенев приехал, несколько ранее Рубинштейна. С приездом последнего, по его желанию, сразу же началась музыка. Рубинштейн исполнил C-dur'nyio сонату Бетховена, несколько пьес Шопена, «Вариации» и «Карнавал» Шумана; его замечательное исполнение, по обыкновению, очень сильно подействовало на слушателей. После небольшого перерыва, во время коего Рубинштейн уехал, должна была состояться вторая часть вечера, посвященная исполнению вещей членов балакиревского кружка. Однако это исполнение не состоялось, так. как в самом начале «второго отделения» этого импровизированного концерта с Тургеневым сделался жестокий припадок подагры; Бородин, в качестве единственного находившегося налицо врача, оказал больному первую помощь. Состояние Тургенева было настолько серьезным, что ему пришлось уехать домой*.
Так Тургеневу и не пришлось слышать музыку балакиревцев в их собственном исполнении.
Лето 1874 года Бородины провели в очень глухом уголке Владимирской губернии. Пригласила их туда слушательница Врачебных курсов М. А. Миропольская, устроившая их в имении своих знакомых — Куломзиных — в сельце Рожнове (Знаменском тож) Суздальского уезда, расположенном на расстоянии около 55—60 километров от Владимира. Бородины выехали туда вместе со своей воспитанницей Лизой 19 июня. До Владимира ехали по железной дороге, оттуда — на почтовых лошадях. Во время этого переезда коляска, везшая Александра Порфирьевича и Екатерину Сергеевну, опрокинулась, К счастью, они при этом отделались легкими ушибами.
В Рожнове Бородины жили в маленьком ветхом домике, когда-то принадлежавшем путешественнику Крузенштерну, без особых удобств. Их общество, кроме живших в нескольких верстах хозяев—Куломзиных, состояло из гостившей там же М. А. Миропольской и проведшего с Бородиными большую часть лета А, П. Дианина, ставшего года за полтора до того учеником Бородина по химии. Кроме того, Бородины, по своему обыкновению, перезнакомились со многими местными жителями— учителями сельских школ, соседними помещиками, жившими у этих помещиков дачниками и т. п.
Живя в этой довольно живописной и здоровой, но почти совершенно безлесной местности, Бородин в то лето много гулял по окрестностям, по своему обычаю — регулярно купался (в речке Уршме, около Рожнова, изобилующей холодными ключами). Он ездил также в Суздаль, где осматривал местные древности.
О его музыкальной работе в то лето мало что известно, Можно только установить, что в его распоряжении было какое-то старое фортепьяно или клавесин51. В то лето, насколько мне известно из рассказов, Александр Порфирьевич сочинил шуточный вальс для фортепьяно52.
В отношении композиций серьезного характера возможно высказать предположение, что уже в это время могла идти работа над А-с1иг!ным • квартетом, хотя достоверно этого утверждать нельзя.
Бородины уехали из Рожнова 12 сентября; по дороге Александр Порфирьевич завез Екатерину Сергеевну к ее матери (в Москве); сам же с Лизой проехал в Петербург и там сразу погрузился в академические дела.
«Я как полковая лошадь, услышавшая трубу, навострил уши,- - писал Бородин 18 сентября 1874 года Е. А. Куломзи-ной53, — и кинулся со свежими силами в строй академической деятельности.»
По приезде в Петербург Бородин побывал на собрании своих друзей-музыкантов у Ы. А. Римского-Корсакова; для активных занятий музыкой у него тогда не было возможности, о чем он иронически сообщал Екатерине Сергеевне в письме от 25 сентября 1874 года54:
«Играют все по очереди: А. П. свои вещи и сонату: Адье, Абсанс и Ретур; Ира —Fa-mineur'i-ryio сонату Бетг. ор. 2; Идка—1-ю часть Cis-moll'Dion сонаты Бетховена]. Я — ничего» *,
Но вскоре, после четырехлетнего перерыва, Александр Порфирьевич возвратился к мысли о сочинении оперы «Князь Игорь». Поводом, как рассказывает В. В. Стасов55, послужил разговор Бородина с одним из его любимых учеников— доктором В. А. Шоноровым, приехавшим в ту осень в октябре месяце в Петербург. Доктор Шоноров, большой поклонник музыки Бородина, тотчас же при встрече осведомился о судьбе «Игоря» и, узнав, что Александр Порфирьевич отказался от мысли о сочинении этой оперы, стал его горячо убеждать переменить свое решение и добился согласия Бородина. Бели принять за истину факт этого разговора и его последствия, то приходится допустить, что у самого Бородина в это время имелось намерение возвратиться к работе над своей оперой. Возможно, что одним из толчков к тому были впечатления от знакомства со старинными русскими городами, полученные в последнее лето, а может быть, и со слышанными там песнями.
Как бы то ни было, но 15 октября 1874 года Александр Порфирьевич заявил пришедшему к нему в гости В. В. Стасову, «что снова принимается (и уж окончательно) за. оперу «Князь Игорь».
«Почти весь вечер,— продолжает В. В. Стасов,— мы протолковали о том, как он туда употребит материалы из «Млады», первоначально назначенные для «Игоря»56. [А. П.] много играл, воодушевился (par extraordinaire) до того, что в половине третьего часа ночи, когда мы * ушли, он, несмотря на дождь, пошел нас провожать почти до Кирочной и всю дорогу опять толковал про будущую оперу. Сегодня вечером я уже отправляюсь к нему с летописями, Карамзиным и «Словом о полку Игореве».»57
Это подъем интереса к «Игорю».продолжал существовать и зимой 1874/75 года, несмотря на разные жизненные неурядицы, на состоявшееся 2 ноября возвращение из Москвы Екатерины Сергеевны58 и вызванное ее приездом возобновление пагубного для Бородина образа жизни.
По-видимому, уже в этот период занятий «Игорем» Александру Порфирьевичу захотелось заниматься теми частями оперы, действие которых происходит в половецком стане. По всей вероятности, именно тогда он интересовался возможностью получить какие-либо подлинные половецкие напевы.
В связи с этим Бородин лично и через В. В. Стасова обращался к этнографу В. Н. Майнову с вопросом о характере половецкой музыки. В ответ па это обращение В. Н. Майнов сообщил, что согласно указанию известного венгерского ученого и путешественника П. Гунфалыаи, «Половцы наши* не отличаются в настоящее время от остальных Мадьяр ничем, кроме нескольких архаизмов в языке. Таким образом для вас излишне иметь половецкие песни — они мадьярские; но если Вам угодно, я пришлю Вам несколько штук». Процитировав эти данные из письма к нему Гунфальви, В. Н. Майков добавил следующее свое заключение:
«Так как у Кончака были под рукою и Половцы и Куманы (последние доподлинно тюрки — алтайские и сродники нашим Чувашам, что говорит в письме своем и Хунфальви), то музыка Половецкая (если Вам угодно будет милостиво дозволить мне высказать мое профанное мнение) должна состоять из смеси чисто восточных мотивов (но отнюдь не тех грациозных, каковы «Ложится в поле», Балакиревские, Персидские и т. п., так как Алтайские тюрки не успели еще доразвиться тогда до этих грациозных мелодий, доказательство чего мы находим у их потомков Чувашей, Башкир, Киргизов), состоящих из гортанно-жалеечных звуков и затем тем, послуживших основами для целой массы чардашей, обрончей и т. п., находимых у Листа и других» 59.
Бородин после этого письма, как кажется', все же пожелал иметь упоминаемые Гунфальви песни современных половцев; с целью их получения В. В. Стасов обратился к В. Н. Майнову за литературной справкой, и этот последний прислал ему список сборников венгерских народных песен, приведя также название специального сборника половецких песен 60.
Мы не знаем пока, насколько Бородиным были использованы конкретные половецкие мелодии, но общие сведения, данные В. Н. Майновым, несомненно, были им приняты во внимание.
Первым номером, написанным в зиму 1874/75 года для «Игоря», был половецкий марш, возникновение которого было навеяно чтением описания обряда смертной казни в дореформенной Японии; на одном автографе этого марша имеется дата 16 декабря 1874 года. Несколько позднее в ту же зиму были сочинены ариозо Кончаковны и женский хорик в половецком стане, а также первые наброски половецких плясок.
Наконец, в ту же зиму или в начале весны 1875 года, но, во всяком случае, значительно ранее 15 апреля этого года 61 был сочинен «Плач Ярославны», хотя, вероятно, не совсем в той форме, в какой он дошел до нас. В процессе работы над «Игорем» Бородин не только сочинял новый материал, но и перерабатывал имевшиеся у него номера из музыки «Млады», «Царской невесты» и т. п. И в данный период, если музыка половецкая была чем-то качественно новым, то в «Плаче» были использованы некоторые материалы из финала «Млады».
Кроме работы над «Игорем», Бородин, вероятно, отчасти занимался и сочинением первого своего квартета. Как я уже говорил, пока нельзя еще точно датировать момент зарождения этого квартета, но, во всяком случае, к апрелю 1875 года первый квартет, по свидетельству самого автора, был уже набросан 62.
Вся эта интенсивная творческая работа над «Игорем» не мешала уделять время и научным исследованиям по химии: в 1874—1875 годах Бородиным была сделана и подготовлена к печати работа «О нитрозоамарине». Отметим здесь также, что в описываемую зиму — в начале 1875 года — появился в печати первый большой музыкальный труд Бородина — четырехручное переложение первой симфонии.
Чтобы правильно представить себе условия жизни и творчества Бородина в то время, необходимо принять во внимание неблагоприятные условия, в которых он жил и работал. Не говоря уже об упоминавшихся нами особенностях образа жизни Екатерины Сергеевны, зимой 1874/75 года отрицательно сказывались и необычайно усложнившиеся дела по химической лаборатории и кафедре, где, за окончательным уходом Н. Н. Зинина, на Бородина легла вся организационная работа; несмотря на колоссальные материальные и другие затруднения, Бородин, получив руководство лабораторией з свои руки, добился такого ее расширения, которое, по словам А. П. Дианина, позволило «дать возможность работать в лаборатории каждому желающему». К тому же Александр Порфирьевич считал своим долгом заниматься делами женских медицинских курсов и участвовать в организации разного рода благотворительных концертов в пользу нуждающихся студентов.
Медико-хирургическая академия в то время переживала переходный период: ее тогда предполагалось передать в Министерство народного просвещения, что вызывало множество различных организационных изменений и неурядиц.
Немудрено поэтому, что Александру Порфирьевичу приходилось тогда с полным основанием жаловаться на невозможность заниматься музыкой.
«Если и есть иногда физический досуг,— писал Бородин Л. И. Кармалиной 15 апреля. 1875 года,— то недостает нравственного досуга — спокойствия,— необходимого для того, чтобы настроиться музыкально. Голова не тем занята.»63
В отношении своих музыкальных занятий Александр Порфирьевич возлагал тогда надежды на предстоящее лето. И действительно, лето 1875 года оказалось для автора «Игоря» одним из наиболее плодотворных периодов его музыкального творчества. Как это часто бывало у Бородиных, место их летнего отдыха определилось отчасти случайно.
Сначала они предполагали провести лето опять в Суздальском уезде в одном соседнем с Рожновом поместье, так как в самом Рожнове больше жить было невозможно без капитального ремонта ветхого дома.
Но «вследствие необходимости побывать в течение лета в Петербурге по случаю капитального ремонта лаборатории и организации учебного кабинета я вынужден был,— писал Бородин Е. А. Куломзиной,— отказаться от мысли заехать слишком далеко, и решился остаться в Москве» 64.
Александр Порфирьевич приехал в тот год в Москву 16 июня; несколько дней Бородины провели у родственников Екатерины Сергеевны (у Ступишиных, у А. С. Протопопова). В течение этих дней Бородин написал упоминавшуюся нами статью о нитрозоамарине и вел хлопоты об устройстве на квартире главного доктора Голицынской больницы Н. И. Стуковенко, пустовавшей в то лето. Эту квартиру и мебель для нее дали Бородиным их знакомый смотритель Голицынской больницы Н. Т. Захаров и помощник главного врача К. К. Зенгер; она помещалась в том же доме, где жила мать Екатерины Сергеевны — Екатерина Алексеевна Протопопова. Бородины устроились в этом просторном и удобном помещении— в их распоряжении была 21 комната — к началу 20-х чисел июня. К концу июня у Бородина оказался и рояль 65.
В тихом старинном здании Голицынской больницы, окруженном большим садом и находившемся поблизости от любимого Нескучного и Москвы-реки, Александр Порфирьевич провел спокойно и счастливо летние месяцы, найдя недостававший ему, по его словам, для композиторской работы,— «нравственный досуг». Результатом явилось окончание фортепьянного переложения гг-то1Гной симфонии, продолжение сочинения A-dur'Horo квартета и создание целого ряда новых номеров для «Игоря», в том числе арии Кончака, половецких плясок с хором 66 и хора первого акта (на пирушке у Владимира Галицкого). Намечены также основные лейтгармонии для характеристики самого Игоря, взятые из «Млады» (те самые гармонии, с которых начинается увертюра оперы);
Этот счастливый для «Игоря» период закончился около половины сентября, когда Бородин вынужден был, по обыкновению, возвратиться к исполнению своей академической службы; Екатерина Сергеевна осталась на квартире Стуковенко, где и пробыла всю осень.
По приезде Александр Порфирьевич нашел у себя в квартире все неурядицы, которые обычно бывают в разгар ремонтных работ.
«.я с трудом переносил и отчасти еще переношу все мерзость и свинство обстановки, которая -меня окружает, — писал он 19 сентября 1875 года. —.Пыль, вонь, известка, холод, сквозной ветер, коридор взрыт. стук по всему зданию; у нас в комнатах и в прихожей точно после пожара: наша мебель, мебель Шабановой, все вещи из каминной. пройти негде, и на всем этом густой слой пыли и поверх всего Александра Андреевна, как Марий на развалинах Карфагена, закутанная в бесчисленные платки и изучающая акушерскую премудрость.» 67
Немудрено, что при таких условиях сразу же пришлось погрузиться в бездну всякого рода докучливых и утомительных хлопот. Все же в первые же дни по приезде Бородину удалось найти время повидать своих музыкальных друзей: он нашел у них полное одобрение проделанной им за лето музыкальной работы.
«Признаюсь, я даже не ожидал, что мои московские продукты произведут такой фурор, — писал Бородин через несколько дней после этих первых посещений своих друзей, — Корсинька в восторге, Модест — тоже, Людмила Ивановна приглашает Петровых послушать их. Особенно меня удивляет сочувствие к первому хору*, который мы пробовали в голосах и—без хвастовства скажу — нашли ужасно эффектным, бойким и ловко сделанным в сценическом отношении. Кончак, само собою разумеется, тоже произвел то впечатление, какого мне хотелось, кроме некоторых неловкостей, чисто голосовых (которые надобно исправить); в пении он выходит очень хорошо. Особенно он нравится Корсиньке. Ему же, равно и Модесту, ужасно нравится тот дикий восточный балет, который я сочинил после всего в Москве; помнишь? такой живой в 6/8? Разумеется все хором только и твердят, чтобы я писал поскорее остальное, не откладывая в долгий ящик»G8.
В. В. Стасову, по случайным причинам, не удалось в первые же дни по приезде Бородина услыхать его новые вещи; это вызвало с его стороны два письма к Александру Порфирьевичу; в письме от 17 сентября, между прочим, В. В. писал:
«Вчера вечером. следующие лица собрались у Римских-Корсаковых:
Николай Андреевич, Надежда Николаевна, Кюи, Я [,]
Еще кто-то (фамилии не знаю) **. * Дело состояло в том, что некто Бородин, всеми нами обожаемый (особливо мною), обещался быть со своею новою музыкою у Римск.-Корс. именно вчера вечером, а «Князь Игорь» черт знает, как нас интересует, особенно вдруг подвинутый вперед львиною хваткою.
Но мы Вас прождали понапрасну и разошлись повесив нос. В два дня — и две неудачи! Третьего дня я Вас не застал (приезжал я со Щербачевым), вчера Вы забыли обещание!!!»
В письме от 19 сентября В. В. Стасов выражал то же нетерпеливое желание услышать новые номера «Игоря»:
«.вчера вечером мы опять ждали вас и. паки не дождались.
Я в ужасе, что если мне еще долго не придется услыхать «Игоря», про которого Римлянин * рассказывает мне такие чудеса?!.»69
Наконец, 21 сентября Бородин побывал у Стасова; об этом свидании он сообщал жене:
«.был у Стасова, который, само собою разумеется, шумел, бурлил, восторгался; знаешь, что ему всего более нравится?— Та дикая пляска вроде лезгинки, которую я сочинил на последних днях в Москве. Я так и ожидал»70.
24 же сентября состоялось исполнение новых отрывков «Игоря» у Л. И. Шестаковой в присутствии певцов Петровых, которые «очень сочувственно отнеслись» к этим фрагментам создающейся оперы, «особенно к Кончаку, который имел везде большой успех». Петровы пророчили «Игорю» «хорошую будущность на сцене»71.
Ободренный этим общим сочувствием к его новым вещам, Александр Порфирьевич пытался и в Петербурге, осенью 1875 года, кое-что писать для «Игоря», несмотря «на всякие мелкие дрязги». Он «переделал» согласно каким-то новым соображениям «кое-что в Ярославне (в плаче)», но общая атмосфера его петербургской жизни и крайняя его занятость скоро положили конец этим попыткам. 1875/76 год был для Бородина столь же трудным, как и предыдущий; в этом году он, сверх прочих своих дел, стал принимать большое участие в делах «Общества вспомоществования слушательницам Женских врачебных курсов», казначеем которого был избран; академическая нагрузка также нисколько не уменьшилась.
Возвращаясь к музыкальной деятельности Бородина, отметим, что его особенно радовало единодушное сочувствие всех членов балакиревского кружка к его новой опере, а равно и такое же отношение к этой опере всех близких «Могучей кучке» лиц. Такое единодушие радовало и несколько удивляло Александра Порфирьевича потому, что к половине 70-х годов между членами «кучки» обнаружились, как известно, расхождения.
«Если думают, что мы разошлись, как люди, с Балакиревым, то это неправда: мы все его горячо любим по-прежнему и не щадим ни времени, ни усилий, чтобы поддерживать с ним прежние отношения*. Что же касается до остальных нас, то мы продолжаем интересоваться каждым проявлением музыкальной деятельности друг у друга. Если не все у каждого нравится остальным, то это опять-таки естественно — в частности вкусы и взгляды непременно различны. Наконец, у одного и того же, в различные эпохи развития, в различные времена, взгляды и вкусы в частности меняются. Все это донельзя естественно»,— писал Бородин об этих расхождениях72.
Такое глубокое и правильное понимание наметившейся в кружке дифференциации, прекрасные личные отношения со всеми членами кружка и, наконец, единодушный положительный отклик балакиревцев на его личное творчество сделали в это время Бородина объединяющим началом в кружке. С этой точки зрения он мог бы стать подлинным «вождем новой русской школы», как его впоследствии именовали за границей, если бы он занимался музыкою как основною специальностью.
В процессе работы над «Игорем» у Бородина окончательно созрели эстетические воззрения, определившие те творческие принципы, которые были положены в основу его оперы.
«Нужно заметить, — писал он в рассматриваемый период его жизни, — что во взгляде на оперное дело я всегда расходился со многими из моих товарищей. Чисто речитативный стиль мне не по нутру, и не по характеру. Меня тянет к пению, кантилене, а не к речитативу, хотя, по отзывам знающих людей, я последним владею недурно. Кроме того — меня тянет к формам более законченным, более круглым, более широким. Самая манера третировать оперный материал'—другая. По-моему в опере, как в декорации, мелкие формы, детали, мелочи не должны иметь места; все должно быть писано крупными штрихами, ясно, ярко и по возможности практично в исполнении, как голосовом, так и оркестровом. Голоса должны быть на первом плане, оркестр на втором. Насколько мне удастся осуществить мои стремления — в этом я не судья, конечно, но по направлению опера моя будет ближе к «Руслану», чем к «Каменному Гостю», за это могу поручиться.» 73
Интересно отметить, что эти взгляды на оперу имеют общность с идеями, получившими свое воплощение в ближайшей в хронологическом отношении опере Н. А. Римского-Корсакова: его «Майская ночь» также носит очень певучий характер и состоит из вполне законченных номеров. Творческая
эволюция обоих великих мастеров, если и совершалась по-разному, то все же имела много общего.
Связь между Бородиным и Римским-Корсаковым в 1875—1876 годах проявилась еще в одном отношении: Бородин принял живое участие в составлявшемся тогда Николаем Андреевичем сборнике русских народных песен. Доставив Римскому-Корсакову несколько случаев записать старинные песни74, он сам, в связи с этим, стал расширять свои познания в отношении русских песен. Это отразилось в создании следующего по времени номера «Игоря» — хора славленая. Как рассказывал сам автор «Игоря», этот хор был им сочинен во время рождественских каникул в результате вынужденного досуга, вызванного гриппозным заболеванием. Данный хор, в соответствии со стасовским сценарием, предназначался первоначально автором для эпилога оперы и представлял собою довольно большой музыкальный номер.
В средней части этого хора (со слов «С Дона великого») отрывок основной темы;

несомненно, представляет собою вариацию части напева песни про «Горы Воробьевские», помещенного в сборнике Прокунина, изданном под редакцией П. И. Чайковского:

 

Вскоре после сочинения этого замечательного хора Бородин принял участие в организации благотворительного вечера в пользу недостаточных студентов Медико-хирургической академии: в связи с этим состоялось, при посредстве М. А. Миропольской, знакомство Бородина с С. И. Танеевым, давшим согласие участвовать в студенческом вечере в качестве пианиста. С тех пор Бородин и Танеев сохраняли завязавшиеся тогда дружеские отношения.
Хор славления сразу же после его импровизации был записан и оркестрован, что сделало возможным его исполнение в концерте Бесплатной музыкальной школы под управлением Н. А. Римского-Корсакова 23 марта 1876 года. Хор имел у публики большой успех и вызвал сочувственные отзывы как со стороны В. В. Стасова, так и со стороны Ц. А. Кюи.
Кюи назвал хор «превосходным», указал, что в нем «Прекрасные характерные темы, отлично разработанные «и развитые; прекрасная и оригинальная гармонизация, сплошная красивость, много силы.» Особенно ему понравился конец хора. Похвалил он и оркестровку, указав лишь на некоторое злоупотребление духовыми. Одновременно Кюи высказал сомнение, насколько данный хор будет хорош как оперный номер, и подшутил над архаическими именами союзников «Игоря», упоминаемых в этом хоре: «Какие все звучные имена этих союзников! За введение этнографического элемента в программу* г-ну Бородину спасибо, пусть он только не вводит этого элемента в музыку своей оперы»75.
В. В. Стасов в письме к Бородину от 30 марта 1876 года назвал хор славления «гениальным» и одновременно обрушился на цитированную статью Кюи: особенно возмутили Стасова чисто формалистический подход Кюи к оценке хора, намек на этнографический элемент и отзыв о средней части хора как о более слабой, хотя, собственно, Кюи говорил только о том, что эта часть может показаться на сцене слишком мягкой и недостаточно торжественной.
В глазах самого автора успешное исполнение этого хора как бы возложило на него моральное обязательство дописать до конца начатую оперу.
«Хор славления, исполненный в концерте Бесплатной Школы, имел большой успех, — писал он Л, И. Кармалиной, — а для судьбы моей оперы имел существенное значение. Нужно заметить, что я вообще композитор, ищущий неизвестности; мне как-то совестно сознаваться в своей композиторской деятельности. Оно и понятно. У других она прямое дело, обязанность, цель жизни — у меня отдых, потеха,.блажь, отвлекающие меня от прямого моего, настоящего дела — профессуры, науки. Вот почему я, хотя с одной стороны желаю довести оперу до конца, но с другой — боюсь слишком увлекаться ею, чтобы это не отразилось вредно на моей другой деятельности. Теперь же, после исполнения хора из «Игоря», в публике стало уже известно, что я пишу оперу: скрывать и стыдиться нечего. Теперь волей-неволей придется кончать оперу.»76
Лето 1876 года Бородины провели недалеко от Москвы. Приехав в Москву в конце мая месяца, они вскоре перебрались в село Старая Руза**, расположенное поблизости от маленького городка Рузы, Туда их" пригласил один приятель А. С. Протопопова, учительствовавший в школе села Старая Руза и устроивший им дачу в доме сельского священника
А. Миролюбива, — яй высоком холмистом берегу Москвы-реки. Бородины занимали половину дома; их помещение заключало в себе переднюю, залу, гостиную, кабинет и спальню. Все эти крошечные апартаменты отапливались одной голландской печью, находившейся в середине помещения. Спальня и передняя представляли собою темные клетушки. Из мебели имелось три стола, четыре стула и кровать77.
Окрестности Старой Рузы довольно живописны. Бородин в то лето много гулял, занимаясь собиранием грибов, которых близ Рузы было великое изобилие; он был страстным любителем этого дела и очень любил сам срезать гриб ножиком с корешка, даже если не сам его и находил.
«Не тронь, не тронь, пожалуйста, — говорил он своему спутнику, — я сам срежу, а то испортишь корешок».
О музыкальной работе Бородина в то лето мы имеем мало прямых данных: характеризуя работу этого периода, сам автор неопределенно говорит: «.только летом чуточку подвинул дело»73. По свидетельству Екатерины Сергеевны, в конце этого лета был сочинен речитатив Ярославны «Как уныло все кругом.»
«Сентябрь уже наступил и Александру пора уже было в Петербург, — рассказывает Екатерина Сергеевна. — Он поехал, но Москва-река задержала его; она, обыкновенно мирная, с чего-то вздумала разлиться. К тому же поднялся сильный ветер, и переехать не было возможности. А. П. постоял несколько времени на берегу. А берег в том месте крутой, и с него уныло было смотреть на разгулявшуюся реку, на серые, грустно прыгающие и катящиеся волны. А. П. вернулся назад; ему отрадно было лишний день провести со своими, но он не мог отделаться от впечатления, рожденного в нем только что виденной серой картиной. Он сел за фортепьяно, и у него сразу, целиком вылилось ариозо Ярославны: «Как уныло все кругом»79.
Возможно, что вскоре после этого речитатива были сочинены еще некоторые части будущего четвертого акта: дуэт Ярославны с Игорем и G-dur'iibift заключительный хор. Впрочем, вернее сочинение этих номеров отнести уже ко времени после возвращения Бородина из Рузы в Петербург80. В эту осень работа над «Игорем» могла идти лишь урывками, так как, возвратившись в город, Бородин узнал, что 1>то1Гная его симфония назначена к исполнению в начале 1877 года в концерте Музыкального общества под управлением Направника. Оркестровка симфонии была уже закончена*; надо было начинать расписывать партии. Но когда Александр Порфирьевич пожелал в последний раз просмотреть партитуру, то он обнаружил пропажу партитурных подлинников 1-й части симфонии и финала, которые он «куда-то засунул». Пришлось заново оркестровать эти части симфонии. Из-за воспаления лимфатических сосудов в ноге Бородин не ходил на службу и поэтому успел закончить эту работу.
Около того же времени появилось первое печатное издание четырехручного клавира второй симфонии Бородина; 18 января 1877 года Бородин подарил М. В. Доброславиной экземпляр этого издания со следующей собственноручной надписью:
Куме от кума дар; Второй его симфонии
От пасынка гармонии Печатный экземпляр 81.
В конце января 1877 года Александр Порфирьевич оказался в положении, «в котором не был, вероятно, ни один из профессоров Императорской Медико-хирургической академии»: две его симфонии должны были исполняться в течение одной недели. Фактически вышло не так. 25 января шла Es-dur'ная симфония под управлением И. А. Римского-Корсакова в концерте Бесплатной музыкальной школы, а 26 февраля исполнялась в первый раз b-moll'ная симфония под управлением Э. Ф. Направника — в пятом концерте Русского музыкального общества.
Как известно, оркестровка симфонии h-moll, в частности скерцо, оказалась несколько грузной, а поэтому Направник не смог исполнить скерцо в надлежащем темпе. К тому же в зале было много людей, враждебно относившихся к достижениям великих мастеров «Могучей кучки», и, по свидетельству А. П. Дианина, бывшего на описываемом концерте, «публика устроила форменный скандал, напоминающий кошачий концерт»82.
Автор — чувствительный по природе, застенчивый и недоверчивый к себе — был сильно огорчен неудачей симфонии. Друзья старались его ободрить; в частности, Л. И. Шестакова прислала ему очень теплое письмо, в котором пророчила h-moll'ной симфонии славное будущее и сравнивала неудачу ее первого исполнения с аналогичным фиаско премьеры «Руслана» 83.
Весна 1877 года не принесла для Бородина ничего особенно нового в научном и музыкальном отношении. Александр Порфирьевич возлагал зато большие надежды на предстоящее лето, предполагая сильно подвинуть работу над «Игорем». В письме к Л. И. Кармалиной от 19 января 1877 года он писал:
«Я все тот же поэт в душе: питаю надежду довести оперу до заключительного такта и подсмеиваюсь подчас сам над собой. Дело идет туго, с огромными перерывами. Что выйдет из «Игоря» — не знаю. Хотел бы к следующему сезону кончить*, но едва ли удастся»84. Из этого отрывка видно, что Бородин надеялся за время от февраля до сентября 1877 года (притом, очевидно, главным образом в летние месяцы) написать не существовавшие в то время номера «Игоря» или хотя бы значительную их часть, то есть почти два акта.
Жизнь совершенно опрокинула эти расчеты Александра Порфирьевича. Лето 1877 года сложилось для него совсем не так, как он предполагал зимою. Непосредственным поводом для изменения первоначальных летних планов были хлопоты Бородина об устройстве за границей двух своих любимых учеников— его «сына если не по плоти, то по духу» А. П. Дианина и М. Ю. Гольдштейна. Оба молодых химика готовились первоначально к медицинской карьере, но под влиянием увлекательных лекций Н. Н. Зинина и А. П, Бородина избрали химию своей специальностью. Натолкнувшись на целый ряд препятствий в России, они порешили получить ученую степень сперва в Германии. Александр Порфирьевич решил им помочь в этом деле и, выхлопотав себе заграничную командировку, повез своих «мальчиков» в Иену.
Отправив Екатерину Сергеевну в Москву и закончив свои зимние дела, Бородин 13 июня 1877 года выехал из Петербурга в обществе А. П. Дианина и М. Ю. Гольдштейна. После кратковременной остановки в Берлине путники проехали в Иену, куда прибыли вечером 16 июня. В Иене Александру Порфирьевичу пришлось прожить некоторое время в ожидании выздоровления профессора химии Иенского университета Гейтера, с которым ему хотелось лично переговорить о докторских экзаменах и диссертациях своих «мальчиков».
Случайно прочитанное 30 июня нового стиля в газетах объявление о концерте церковной музыки в Иенском соборе и полученное откуда-то сообщение о возможном приезде на этот концерт Ф. Листа, находившегося в то время близ Иены —-в Веймаре, напомнили Бородину об его намерении лично познакомиться с прославленным маэстро. Александр Порфирьевич давно имел это намерение; одной из причин этого желания была симпатия Листа к «новой русской музыкальной школе», известная Бородину от ездившего, в Байрейт в 1876 году Ц. А. Кюи. По свойственной Бородину застенчивости, он «все не решался и откладывал». На этот раз он победил свою нерешительность и на следующий день — 1 июля нового стиля — отправился в Веймар.
Отыскав дом Листа и узнав его приемные часы, Бородин в ожидании свидания с >ним отправился осматривать Веймар. Полюбовавшись на дома, где жили Шиллер и Гете, и на посвященный им обоим общий памятник, который немецкие остряки называют «Schultze und Muller» *, Александр Порфирьевич, наконец, пришел к Листу.
Великий музыкант принял Бородина очень приветливо и сердечно, о чем Александр Порфирьевич рассказал в своих письмах к жене85.
На скромное заявление Бородина, что он «собственно Sonntagmusiker», Лист возразил: «АЬег Sormtag ist immer ein Feiertag». «Вы. имеете полное право «Feiern», то есть торжествовать. „.Вам нечего бояться быть оригинальным; помните, что совершенно такие советы давались в свое время и Бетховенам и Моцартам и пр. и они никогда не сделались бы великими мастерами, если бы вздумали следовать таким советам.»
Не менее положительный отзыв со стороны Листа встретила и доставленная Бородиным веймарскому маэстро h-moll'ная симфония: Лист нашел эту симфонию «превосходной» и сам исполнил скерцо из нее в 4- руки (с пианистом Зарембским) на одном из своих музыкальных утренников.
Лист находил у Бородина «громадную музыкальную технику». Он убеждал его продолжать композиторскую деятельность, не обращая внимания на отрицательные отзывы и непонимание:
«Работайте, если бы Ваши вещи даже не игрались, не издавались, не встречали сочувствия; верьте мне: они пробьют себе «почетную дорогу», у Вас громадный и оригинальный талант». Лист подчеркивал полную искренность своих заявлений:
«.я не комплименты Вам говорю; я так стар, что мне не пристало говорить кому бы то ни было иначе, чем я думаю.»
В течение июля месяца (новый стиль) Бородин еще несколько раз виделся с Листом и его учениками: 2 июля — в Иене, у самого же Листа — в Веймаре —9, 14, 15 и 21 числа.
Распростившись с Листом 21 июля нового стиля, Александр Порфирьевич через Марбург и Бонн** проехал в Гейдельберг, где очутился в конце июля. Из Гейдельберга он прислал Екатерине Сергеевне замечательное письмо, полное воспоминаний об их первом знакомстве: это письмо ярко обрисовывает его вечно молодую, чистую и светлую душу.
Подъезжая к Гейдельбергу, Александр Порфирьевич «был до того возбужден, до того взволнован, что не заметил даже, как настал вечер. Я пожирал глазами, — писал он, — каждую горку, дорожку, каждый домик, деревеньку — все мне сразу напомнило счастливые времена. я спрятал лицо в окно, чтобы скрыть набегавшие слезы, и крепко сжал ручку зонтика, чтобы не разрыдаться как ребенок»86.
Приехав в гейдельбергскую гостиницу «Baclischer Hob, Александр Порфирьевич «взял нумер и, оставшись один, не выдержал (грешный человек), разревелся как дитя.

Наплыв чувств, которые охватили меня, — добавляет Бородин, — я даже не умею тебе описать».
Он посетил те места, где 17 лет назад гулял со своей невестой и встречался с нею:
«Мне все не верилось, — писал он, — что я наяву вижу все это, что я наяву хожу по этим знакомым местам: я трогал стены домов рукой, прикасался к ручке двери знакомых подъездов.»
После двух или трех дней, прожитых в Гейдельберге и посвященных прогулкам и визитам к разным лицам, Александр Порфирьевич проехал в Мюнхен, где повидался со своим старым знакомым профессором Эрленмейером; 7 августа нового стиля он возвратился в Иену. Уладив здесь окончательно все дела своих учеников (А. П. Дианина и М. Ю. Гольдштейна) в течение двух или трех дней, Бородин отправился в Россию. После кратковременной побывки в Вильне у живших тогда там своих обоих братьев, он проехал в село Давыдово Владимирской губернии и уезда, где с 24 июня (старый стиль) жила Екатерина Сергеевна, помещавшаяся в качестве дачницы у отца А. П. Дианина — Павла Афанасьевича Дианина. В Давыдово Бородин приехал 5 августа (старый стиль).
Александру Порфирьевичу очень понравилось это тихое село с его живописными и разнообразными окрестностями.
«Давыдовым я доволен донельзя, — писал Бородин А. П. Диачтину. — Как здесь хорошо! Какие рощи, леса, бор, поймы! Что за воздух! С первого же дня меня охватило деревней так, что вышибло совсем «заграницу». Не будь у меня вещественных доказательств пребывания за границею, мне казалось бы, что я все видел во сие. Как я часто вспоминаю Вас, Алексаидрушка — ходим по грибы (которых, впрочем, еще очень мало) как в Рожиове или Старой Рузе. Погода стоит превосходная и я собственно теперь «чувствую» лето, всем существом «чувствую».»87
Вскоре после приезда, а именно — около 13 августа старого стиля, Александр Порфирьевич начал заниматься своим А-с1иг'ным квартетом; 18 августа Екатерина Сергеевна писала А. П. Дианину:
«Саша засел за квинтет [sic] и играет с утра до ночи; возле рояля у шкапа с посудой прибито его бюро (во второй комнате), тут он пишет.»
Кроме этой работы над квартетом, нет данных о какой либо музыкально-композиторской работе Бородина в описываемое лето 1877 года; в частности нет определенных данных о работе над «Игорем».

Отдых для Александра Порфирьевича в то лето вышел хороший; «.хорошо здесь в Давыдове — одна прелесть!—-писал он А. П. Дианину и М. 10. Гольдштейну 24 августа.— Сколько ни живал в деревнях, более здоровой и сухой местности решительно не видал. А леса, бор, поймы — ходи всю жизнь не находишься, гуляй не нагуляешься, гляди не наг глядишься». В том же письме он рассказывал, как он организовал по случаю отъезда Н. П. Дианина пение хором: «.пели прощанье охотника *, Катя за первого тенора, я за второго, Федор** 1-го баса, Никола второго. Перепели все что знали». Эти хоровые упражнения доставили великое удовольствие давыдовским жителям, которые от любопытства «чуть окон не высадили» 89.
Бородины выехали из Давыдова 16 сентября; Александр Порфирьевич пробыл в Москве у матери Екатерины Сергеевны два дня и затем 19 сентября отправился в Петербург, оставив, по установившемуся обычаю, Екатерину Сергеевну на осень в Москве.
По приезде в Петербург Бородин занялся приведением в порядок квартиры, находившейся в обычном безобразном состоянии после ремонта. До приезда Екатерины Сергеевны, то есть в течение месяца с лишним, Александр Порфирьевич жил один, если не считать гостивших у него О. В. Исполатовской и Ф. П. Дианина, а также приходившей по праздникам из института воспитанницы Лизы.
Ввиду отсутствия своего частного ассистента — А. П. Дианина.— Бородин был принужден отдавать много времени и сил руководству лабораторными занятиями студентов; немало времени отнимали и поездки в Николаевский военный госпиталь (на Суворовском проспекте), куда были тогда переведены из помещений Медико-хирургической академии Женские врачебные курсы. Продолжалась и деятельность по организации помощи недостаточным студентам и студенткам, по устройству концертов в их пользу и т. п. Ввиду обилия всяких дел Бородин в то время вставал ежедневно около 6 часов утра.
22 октября Бородин приехал в Москву за Екатериной Сергеевной. Возвратились они в Петербург 24 октября.

К описываемому периоду жизни Бородина относится также обмен письмами с И. С, Тургеневым. Бородин обратился к Тургеневу с просьбой о содействии его бывшей ученице А. Н. Луканиной, дебютировавшей в тот год на литературном поприще. В своем ответе на это письмо Тургенев, между прочим, сообщил, что Ь-то1Гная симфония очень понравилась Виардо, которая ее пропагандирует в Париже. Это известие было, как кажется, очень приятно автору симфонии, все еще болезненно вспоминавшему неудачную премьеру 26 февраля 1877 года.
По возвращении в Петербург Екатерина Сергеевна показала некоторым из своих близких знакомых письма Александра Порфирьевича, посвященные описанию свиданий с Листом; в частности, она сообщила эти письма В. В. Стасову, который пришел в большой восторг от яркого изложения Бородина и стал горячо настаивать на опубликовании отрывков упомянутых писем и репродукции портрета Ф. Листа в журнале «Пчела». Несмотря на неоднократные настояния Владимира Васильевича, ему не удалось добиться переработки Бородиным текстов этих писем для печати в течение зимы 1877/78 года.
К концу 1877, а может быть, к началу 1878 года относится следующий эпизод, весьма неполно и неясно рассказанный Екатериной Сергеевной в ее записке. Одна молодая девушка влюбилась в Александра Порфирьевича, и ему стоило большого труда наладить с ней платонические отношения или, как выражается Екатерина Сергеевна, «повернуть ее себе в дочки»90.
Этот эпизод якобы послужил толчком к сочинению известной каватины Владимира Игоревича («Медленно день угасал»). Судя по некоторым данным, вскоре после того был сочинен и дуэт Владимира Игоревича с Кончаковной 9I.
К описываемому времени относится также возникновение замысла «Парафраз» — собрания ряда маленьких пьес на неизменяемый мотив:

 

«Помнится, — пишет Н. А. Римский-Корсаков, — что мне первому пришла мысль написать совместно с Бородиным ряд вариаций и пьес на эту постоянную неизменяемую тему. Я привлек к этой работе Кюи и Лядова. Помнится, что Бородин сначала отнесся к моей мысли несколько враждебно, предпочитая выпустить в свет одну свою польку, но вскоре присоединился к нам».
К началу лета 1878 года накопилось довольно много материала; закончены были «Парафразы» в том же году. В отношении исполнения музыкальных вещей Бородина в течение сезона 1877/78 года следует отметить проект исполнения Es-dur'ной симфонии на музыкальном празднике в Эрфурте.
Этот проект возник по инициативе- Ф. Листа: по его совету председатель Всеобщего германского музыкального союза К. Ридель обратился к русскому издателю В. В. Бесселю с просьбою о доставке партитуры симфонии. Как видно из письма Бесселя Бородину, датированного 22 апреля 1878 года, весь этот проект относился к весне 1878 года. Рукопись партитуры была отослана Риделю, но исполнение симфонии в тот год не состоялось.

Лето 1878 года Бородины вновь проводили в Давыдове, куда они уехали в июне месяце. До конца июня они жили у П. А. Дианина. В эти первые недели летнего отдыха у Бородина не было рояля — он не хотел больше брать с собою рояль А. С. Протопопова, которым раньше пользовался, ввиду недовольства собственника рояля поломками, случившимися в 1877 году. Кроме прогулок и отдыха, время Александра Порфирьевича было тогда занято составлением «Листиа-ды», как назвала Екатерина Сергеевна статью о знакомстве с Листом, написанную на основании упомянутых уже «листовских» писем и некоторых других данных. При жизни Бородина «Мои воспоминания о Листе» не были опубликованы в первоначальной редакции.
В конце июня 1878 года мирная жизнь Бородиных была прервана страшным пожаром, приключившимся в Давыдове. Загорелось ночью (около 4 часов утра) в соседней деревне и перекинуло ветром огонь на Давыдово. Бородины, их квартирохозяин и домочадцы едва успели выбраться из дома, как этот дом также загорелся. Ввиду сильного жара пришлось уйти в соседнее поле, где с Екатериной Сергеевной, страдавшей агорафобией*, сделалось дурно. К утру Бородину при помощи А, П. Дианина и его братьев удалось найти временное пристанище для Екатерины Сергеевны, их воспитанниц и прислуги в соседней деревне. Сам же Александр Порфирьевич и А. П. Дианин улеглись отдохнуть в гробах, хранившихся про запас в сарае при церковной сторожке. Устроившись в этой оригинальной кровати, Бородин, даже и при этих обстоятельствах не утративший чувства юмора, заявил: «Вот уж не думал, Шашенька, что мне придется при жизни отдыхать в месте вечного успокоения.»

30 июня Александр Порфирьевич ездил в Москву, где приобрел за сто рублей в магазине Кампе подержанное фортепьяно фабрики Штюрцваге. За этим инструментом Бородин сочинил много музыки для «Игоря» и ряд других произведений последних лет жизни.
После нескольких дней, прожитых в соседней деревне Филяадине, Бородины наняли себе помещение в несгоревшей части Давыдова, у некой Марии Ивановны Володиной.

Здесь Бородин закончил составление своих воспоминаний о знакомстве с Листом. К первым неделям пребывания в домике Володиной относится и сочинение стихотворения о ночном стороже села Давыдова и об его собаке: эта шуточная баллада была сочинена Александром Порфирьевичем вместе с Екатериной Сергеевной и исполнялась у Бородиных хором на изобретенный автором мотив.
После перенесенных.в ночь пожара треволнений Екатерина Сергеевна боялась спать ночью и не давала спать и окружающим: ложиться спать разрешалось только рано утром, после появления какой-то крестьянки, прозванной ею «статной бабой» и проходившей мимо квартиры Бородиных перед тем как доить корову. Впрочем, в летнее время от этих причуд Екатерины Сергеевны страдали преимущественно лишь воспитанницы Бородиных93: сам же Александр Порфирьевич имел все-таки некоторую возможность отдохнуть,
16 июля было доставлено в Давыдово приобретенное композитором фортепьяно фабрики Штюрцваге, и Бородин начал заниматься музыкальной работой. Подробных сведений о сочинявшихся в лето 1878 года вещах мы не имеем. В неопубликованном письме Екатерины Сергеевны к А. П. Дианину от 28 июля 1878 года сообщается только, что «Саша играет до 2 ч. ночи», и говорится о начале сочинения какой-то необычайно красивой музыки, которая должна быть музыкой романса, но подходящих слов для которой не имеется, Екатерина Сергеевна пишет в том же письме, что ей подходящие к этой музыке слова представляются довольно ясно, но что она не решается предложить свой текст. Сам Александр Порфирьевич отзывается о своих музыкальных занятиях этого времени довольно скептически: в письме к А. П. Дианину от 30 июля 1878 года он описывает свое тогдашнее времяпрепровождение следующим образом:
«Окромя служения Аполлону, которое, между нами сказать, идет как-то вяло и лениво, я почитываю журналишки *, хожу за грибами и для моциону занимаюсь иногда посильными сельскохозяйственными работами, как-то — ворошу и убираю сено, помогаю накладывать снопы, хлыщу рожь, таскаю солому — вообще исполняю то, что поручается мальчишкам и девчонкам, еще не искусившимся в полевой работе» 94.
Несколько позднее — в начале августа — «служение Аполлону» стало более интенсивным: Александр Порфирьевич сочинил для первой картины первого акта «Игоря» большую хоровую сцену (пир у Владимира Галицкого) и «княжую песню» Скулы и Ерошки. Сочинение этой музыки сопровождалось большшм творческим подъемом: по сообщению Екатерины Сергеевны95, Александр Порфирьевич в это время часто играл до 3 часов ночи. «От этой сцены заранее жду одобрительного гудения В. В. Стасова и безешки от М. П. Мусоргского. Она мне, впрочем, действительно очень удалась и в музыкальном отношении, и — как полагаю,— в сценическом. При хорошей игре она должна пройти очень бойко и живо»,— писал Александр Порфирьевич96.
С 12 по 15 августа 1878 года Бородин пробыл в Москве, куда он отвез гостившую у него летом приемную дочь Е. А. Протопоповой Ганю Литвиненко, своих же двух воспитанниц он тогда же отправил в Петербург.
В первых числах сентября Бородины покинули Давыдово, причем Александр Порфирьевич прямо проехал в Петербург, а Екатерина Сергеевна по обыкновению задержалась в Москве, откуда выбралась около 25 сентября.
В течение зимы 1878/79 года было положено начало последней научной работе Александра Порфирьевича — разработке метода определения азота в мочевине. Текущая научная деятельность сводилась к руководству работами своих учеников и посещению заседаний химического общества, большая же часть времени и сил уходила на учебную, административную и общественную деятельность.
Н. А. Римский-Корсаков возобновил в тот сезон после годичного перерыва концерты Бесплатной музыкальной школы, которые назначил на 16 и 23 января, 20 и 27 февраля 1879 года. Между прочим, были намечены к исполнению в этих концертах новые отрывки из «Князя Игоря» — ария Коичака, заключительный G-clur'Hbni хор из четвертого акта и половецкие пляски с хором. Для исполнения этих номеров надо было их привести в порядок и оркестровать, так как все они находились в состоянии черновых набросков. В «Летописи» Н. А. Римского-Корсакова рассказаны некоторые подробности этой работы.

Из предназначенных к исполнению номеров наиболее благополучно обстояло дело с арией Кончака, которая была целиком оркестрована автором 98. Значительно хуже обстоятельства сложились с подготовкой партитуры половецких плясок и G-dur'Horo хора. 18 января 1879 года Н. А. Римский-Корсаков просил Бородина" доставить, «сколько написали половецких танцев, т. е. хора (хорошо если бы 3/4 d-dur было готово 10°, ну а нет так и так хорошо). Завтра мне очень удобно отдать их расписывать, чтобы с будущей недели начать учить.»
В конце января хор пленниц «Улетай на крыльях ветра» уже разучивался в Бесплатной школе под наблюдением автора101, но партитур оркестрового сопровождения этого хора, половецких плясок и заключительного хора еще не существовало.
«А между тем, — рассказывает Н. А. Римский-Корсаков,— вещи эти стоят на программе и уже разучены мною и хором. Пора было и партии уже расписывать. Я в отчаянии упрекаю Бородина. Ему тоже не весело. Наконец, потеряв всякую надежду, я предлагаю ему помочь в оркестровке и вот он приходит ко мне вечером, приносит свою начатую партитуру плясок и мы втроем — он, Ан. Лядов и я,—разобрав ее по частям, начинаем спешно дооркестровывать. Для скорости мы пишем карандашом, а не чернилами. За такой работой сидим мы до поздней ночи. По окончании Бородин покрывает листы партитуры жидким желатином, чтобы карандаш не стирался; а чтобы листы поскорее высохли, развешивает их на веревочках, как белье, у меня в кабинете102. Таким образом, нумер готов и идет к переписчику. Заключительный хор я оркестровал почти один, так как Лядова почему-то не было»103.
Почти одновременно с этой работой понадобилось спешно подготовить к исполнению в концерте Бесплатной школы 20 февраля 1879 года партитуру симфонии h-moll. После неудачной премьеры под управлением Направника автор и Н. А. Римский-Корсаков признали необходимым облегчить оркестровку симфонии. Николай Андреевич рассказывает, что их увлечение медными инструментами к этому времени прошло и что Бородин исправил оркестровку симфонии, уничтожив нагромождение медных в скерцо. Благодаря этому Римскому-Корсакову удалось, провести скерцо в надлежащем темпе; вся симфония на этот раз прошла хорошо и встретила у публики сочувственный прием.
Испытавшие столько перипетий в своем окончательном оркестровом оформлении половецкие пляски и заключительный хор были исполнены 27 февраля—в последнем концерте Бесплатной школы того сезона — и также прошли успешно.

По-видимому, настойчивое влияние Н. А. Римского-Корсакова в отношении окончательного оформления сочиненных номеров «Игоря» продолжало свое действие на Бородина и после этого времени. Из письма Н. А, к Бородину от 12 апреля 1879 года 104 видно, что в концерте Филармонического общества в Москве, состоявшемся 9 апреля 1879 года под управлением Н. А. Римского-Корсакова, была исполнена певцом Большого театра А. И. Барцалом ария Владимира Игоревича.
«Барцал пел прекрасно, — пишет Николай Андреевич, брал даже si- и был несколько раз вызван». Таким образом, эта ария также была приведена автором в порядок в связи с желанием Римского-Корсакова; как я уже говорил выше, она была сочинена, вероятно, в самом конце 1877 года и до данного концерта Н. А. Римского-Корсакова в Москве нигде не исполнялась.
Весной 1879 года были изданы сочиненные по большей части в 1878 году «Парафразы».
. Лист, которому по настоянию В. В. Стасова был в мае 187& года послан экземпляр первого издания «Парафраз», прислал об этом собрании фортепьянных пьесок восторженный отзыв 105 и даже написал на неизменяемую тему, фигурирующую в этом сборнике, собственную вариацию, воспроизведенную fac-simile во втором издании.
Перед отъездом на дачу Н. А. Римский-Корсаков, с самого начала сочинения Бородиным «Игоря» проявлявший большой интерес к этой опере и горячо желавший скорейшего ее окончания, уговорил Александра Порфирьевича дать ему для редактирования начало первого акта. Эта часть оперы была сочинена еще в 1875 году, но находилась в «полном беспорядке: кое-что надо было сократить, другое переложить в иной строй, кое-где написать хоровые голоса и т. п. Между тем дело вперед не шло». Бородин «собирался, не решался, откладывал со дня на день, и опера не двигалась.» «Мне хотелось,— пишет И. А. Римский-Корсаков,-—помочь ему; я предлагал ему себя в музыкальные секретари, лишь бы только подвинуть его чудную оперу. После долгих отнекиваний и уговоров, Бородин согласился и я взял упомянутую сцену с собой на дачу».
Бородин уехал из Петербурга в Давыдово в 1879 году в половине июня, причем сначала с ним поехали только его две воспитанницы Е. Г. Баланева и Е. А. Гусева. Екатерина Сергеевна выехала на несколько дней позже и по дороге остановилась на три недели в Москве у своей матери.
Александр Порфирьевич по приезде в Давыдово поселился сначала, по обыкновению, у П. А. Дианина, но через несколько дней перебрался на житье в дом Володиной, где жил после пожара летом 1878 года. В новом, построенном после пожара домике П. А, Дианина было настолько тесно, и он был в то лето настолько густо населен, что жить там Бородиным показалось очень неудобно. В домике Володиной Бородин нашел в исправности свое фортепьяно и позабытые им там вещи, вплоть до «всяких бумажек, черновых «Игоря» и пр.». Жизнь в этом домике была в первое время весьма неблагоустроена.
«Мебели здесь недочет страшный, — писал Бородин Екатерине Сергеевне, — стулья все поломаны без исключения; один только остался, прорванный; я положил на него доску вместо подушки. Спим все на полу. Печь развалившаяся по-прежнему. Сегодня бабушка с ребятами, обедавшие в 8-м часу утра (!) чуть не задушили нас запахом хлеба и щей с луком; словом запахом казармы.»107 Ко всем этим неудобствам прибавилась еще крайне ненастная и холодная погода: почти две недели подряд шел непрерывно дождь108.
Несмотря на все эти мелкие невзгоды, спокойная деревенская жизнь очень нравилась Бородину: 23 июня он писал Екатерине Сергеевне, что очень отдохнул и «принялся за музыку». Он работал тогда одновременно над «Игорем» и над окончательным оформлением партитуры А-с1иг'ного квартета. В частности, он занимался переделкой некоторых частей сценариума «Игоря», для квартета же написал скерцо, которое раньше «вовсе не было написано»109. Эти занятия постепенно разрослись в сильный подъем творческой работы над «Игорем». В течение июля месяца были сочинены: песня Владимира Галицкого («Только б мне дождаться чести») т для первой картины первого акта и целый ряд номеров для второй картины того же акта (сцена Ярославны с девушками, сцена Ярославны с Владимиром Галицким). В начале августа Александр Порфирьевич приступил к работе над финалом первого действия. К этому времени была окончена и партитура первого квартета.

Н. А. Римский-Корсаков прислал Бородину в то лето два письма, где сообщал свои предложения об изменениях во взятой им на редактирование первой сцене первого акта «Игоря». Как видно из ответа Бородина, а также из сличения печатного текста «Игоря» с рукописью, приложенной к одному из писем Николая Андреевича, автор «Игоря» принял во внимание некоторые советы Римского-Корсакова относительно данной сцены; другие же соображения не одобрил.
Значительная часть музыкальной работы Александра Порфирьевича в то лето происходила на задворках домика Володиной на небольшом столике или на походном самодельном пюпитре, расположенном под деревьями — «в роскошном огромнейшем кабинете», «с громадным зеленым ковром, уставленным великолепными деревьями, с высоким голубым сводом вместо потолка».
Для финала первого акта «Игоря» Бородин решил воспользоваться темой песни «про горы Воробьевокие». Желая освежить в памяти мотив этой песни, а может быть, также и приобрести новый ее вариант, Александр Порфирьевич просил знакомых крестьян привести к нему кого-либо знающего эту песню. Один из таких давыдовских знакомых Бородина—крестьянин деревни Новское И. П. Лапин привел к Александру Порфирьевичу своего двоюродного брата Вахрамеевича— старика, знавшего много старинных песен. Этот Вахрамеевич как кажется, сообщил автору «Игоря» нужный ему мотив ш.
Насколько возможно судить по различным указаниям, летом 1879 года были сочинены хор бояр и сцена Ярославны с боярами из первого акта.
По всей вероятности, почти в то же время, то есть в июле или в августе 1879 года, был сочинен Александром Порфирьевичем и прекрасный хор поселян a cappella для четвертого акта «Игоря»; этот хор также связан тематически с мотивом песни «про горы».
Конец лета 1879 года был благоприятным в метеорологическом отношении; по выражению Бородина; «осенние июнь и июль сменились майским августом». Таким образом, Александр Порфирьевич, кроме радовавшей его творческой работы, мог еще наслаждаться и прогулками по живописным, приветливым и необычайно гармоничным по краскам окрестностям Давыдова. Бородину очень не хотелось в тот год уезжать из Давыдова; он 'как бы предчувствовал, что ему больше не придется побывать в этом полюбившемся ему уголке Владимирской губернии. В письме к ученому секретарю Медико-хирургической академии А. П. Доброславину, прося его сообщить крайний срок, до которого еще можно быть вне Петербурга, Александр Порфирьевич писал:
«Смерть жалко приволья, свободы, крестьянской рубахи, портков и мужицких сапогов, в которых я безбоязненно шагаю десятки верст по лесам, дебрям, болотам, не рискуя наткнуться ни на профессора, ни на студента, ни на начальника, ни на швейцара»

К сожалению, именно в это столь плодотворное для музыкального творчества Бородина лето ему пришлось рано возвратиться в Петербург — уже к 25 августа.
Сразу по приезде Александра Порфирьевича стали одолевать разные дела и хлопоты; с 3 сентября началось также чтение лекций.
«Бываю в комитетах всяких и пр., — писал Бородин жене 16 сентября, — словом, запрягся уже вполне, кроме лаборатории. Музыки не писал ни строчки». Все же сравнительно успешная работа над «Игорем» в минувшее лето дала возможность исполнить в концерте Бесплатной музыкальной школы 13 ноября 1879 года новые отрывки из оперы Бородина.
Н. А. Римский-Корсаков отмечает в «Летописи», что в этом концерте «из «Игоря» даны были «Плач Ярославны», песня Владимира Галицкого, сцена Ярославны с девушками, на этот раз оркестрованные самим Бородиным».
В 20-х числах декабря 1879 года Александр Порфирьевич принял активное участие в работе съезда естествоиспытателей и врачей, происходившего в тот год в Петербурге. Участие в работах этого съезда помешало Александру Порфирьевичу присутствовать в концерте певцов русской оперы, где с большим успехом была исполнена Ф. И. Стравинским песня Владимира Галицкого.