А. Эйнштейн - Моцарт: личность, творчество

 

ПУТЕШЕСТВЕННИК

 

 

Великий Моцарт, как и другие гении, служит ярчайшим примером того, что в человеке сливаются начала телесное и духовное, животное и божественное, и чем крупнее такая личность, тем отчетливее проступает в ней двойственность, тем явственнее становится борьба, которую ведут в ее душе полярные силы, но тем прекраснее равновесие, тем лучезарнее гармония, наступающая при разрешении диссонансов.
Божественное начало в Моцарте выражено столь ярко, что целая эпоха взирала на него сквозь призму ложной идеализации. Не будь у нас точных сведений о жизни Моцарта, он, вероятно, казался бы нам, подобно Шекспиру, существом полумифическим, и его клавирные концерты, его четыре больших симфонии, его «Дон-Жуан» и «Волшебная флейта» тоже считались бы порождением некоей полулегендарной творческой силы, как это и случилось с трагедиями поэта из Стратфорда-на-Эйвоне. И с тем же правом, с каким мы толкуем драматургию Шекспира, мы сумели бы более или менее удовлетворительно истолковать с «исторической» точки зрения творения Моцарта. Впрочем, они все равно не уместились бы в рамках нашего историзма, а устремились бы в непостижимую вечность искусства.

Как художник, как музыкант, Моцарт кажется нам «существом нездешнего мира». Повторяю, в определенный период XIX века, то есть в период романтизма, творчество Моцарта казалось столь завершенным, столь «божественно» безупречным, что даже самый тиранический представитель эпохи — Рихард Вагнер — в своем труде о Бетховене охарактеризовал Моцарта, как «нежного гения света и любви». Характеристика, данная Вагнером, не вызвала ничьих возражений. Она находилась в полном созвучии даже с мнением противников вагнеровского искусства, например, с мнением Роберта Шумана, который считал, что симфония g-moll Моцарта полна «подлинно греческой, порхающей грации», или с высказываниями Отто Яна, первого серьезного биографа Моцарта. Ян вовсе не по неведению игнорировал глубокие диссонансы в жизни и творчестве Моцарта, ибо, в отличие от Вагнера и Шумана, он был знаком с большей частью моцартовских писем. А письма эти с такой силой обнаруживают в Моцарте «человека здешнего мира», в них так непосредственно выступает полнокровная, ребяческая, человеческая, слишком даже человеческая личность художника, что письма его нигде, а тем паче в Германии, не решались опубликовать полностью. Вот почему и вдова композитора, вкупе с другими «благонамеренными» лицами, постаралась так тщательно вымарать целые страницы писем, особенно тех, которые относятся к последнему периоду его жизни, что восстановить их уже невозможно. И все же благодаря этим письмам, самым непосредственным, самым неприкрашенным, самым правдивым из всех, когда-либо написанных музыкантом, мы знаем Моцарта-человека.

Многие дни, месяцы, даже отдельные годы короткой жизни Моцарта окутаны для нас мраком. Мы ничего не знаем ни о том, что было с ним в 1775—1776 годах, проведенных в Зальцбурге, ни о месяцах, протекших между возвращением Моцарта из Парижа в 1778 году и постановкой «Идоменея», ни о том, наконец, что происходило в 1789 году, который композитор провел в Вене.
Зато обо всем, что было с Моцартом в другие годы, месяцы и даже дни, включая и интимную его жизнь, мы знаем точнее и глубже, чем о любом великом музыканте XVIII, XIX и даже XX столетия.
Да, мы знаем о Моцарте так много и с такой точностью, что для нас образ человека не всегда совпадает с образом творца. На самом же деле оба они составляют замечательное единство. Юноша, писавший озорные послания сестре и скабрезные письма «кузиночке», развлекался вовсю, сочиняя свои каноны с абсолютно несалонным текстом. Создатель «Музыкальной шутки» был носителем музыкально-теоретической мудрости, которую даже собирался облечь в достойную литературную форму. Великий драматург Моцарт предстает перед нами проницательнейшим, неподкупным и беспощадным наблюдателем людских страстей. Его музыка обнажает тайны сердца, которые так прекрасно знал Моцарт-человек.
И все же утверждение, что Моцарт был гостем на нашей земле, в какой-то мере справедливо, как в самом высоком, духовном смысле (и об этом мы будем еще неоднократно говорить на протяжении нашей книги), так и в обычном, житейском. Никогда и нигде Моцарт не чувствовал себя дома. Ни в Зальцбурге, где он родился, ни в Вене, где он умер. А между Зальцбургом и Веной пролегли годы, в которые Моцарт объездил чуть не всю Европу, и на эти разъезды ушла большая часть его жизни. Впрочем, тягу к странствиям Моцарт испытывал постоянно, а вот к оседлому образу жизни он возвращался всегда неохотно и по принуждению.
«Сердце мое переполнено восторгом и восхищением, радостью, потому что мне так весело в этой поездке, потому что в карете так тепло и потому еще, что кучер наш — премилый парень, который всякий раз, как только чуть позволяет дорога, мчит нас во всю прыть»,— пишет Моцарт домой (Вёргль, 13 дек. 1769) с одной из ближайших почтовых станций, отправляясь в первое свое итальянское путешествие. И как завидует он позднее молодому Йировпу, который в 1786 году тоже едет в Италию. «Счастливый вы человек! Ах, если б мы могли поехать вместе, вот было бы счастье!»
Как раз в конце этого года Моцарта безудержно потянуло опять посетить Англию. Он предлагает старику-отцу взять на «попечение» двух внучат, но отец ему очень твердо отказывает. Первенец Моцарта умер в Вене еще в 1783 году, когда Вольфганг вместе с Констанцей находился в Зальцбурге, и супруги ничего не знали о случившемся. Вероятно, и двое младших детей оставались бы под надзором деда гораздо дольше, чем хотелось бы старику. Но какое значение имеют для Моцарта дети, коль скоро речь идет о поездках! Пусть их хиреют и умирают. Дело идет о творчестве! А поездки не только не мешают творчеству Моцарта, наоборот, они его стимулируют. И если ему не всегда удается путешествовать столько, сколько бы хотелось (а именно так и случилось в последнее венское десятилетие),—что же, тогда он, по крайней мере, переносит свой домашний очаг, который так никогда и не стал настоящим семейным очагом, из одной квартиры в другую, из города в пригород, из пригорода в город. Даже Бетховен не менял жилья так часто, хотя у него имелись на то вполне реальные основания; но Моцарт чувствовал душевную потребность в новой обстановке, в новом окружении, чтобы в них почерпнуть новые творческие стимулы. Ради этого он согласен терпеть все неудобства переезда — они заменяют ему неудобства почтовой кареты.
Путешествовать Моцарт начал очень рано. 12 января 1762 года отец везет мальчика, которому не было еще шести лет, ко двору мюнхенского курфюрста и до 1773 года руководит всеми его поездками.
Отцом мы и займемся сейчас, ибо попытку понять Моцарта-путешественника мы должны сочетать с изучением его «генеалогии».

В памяти потомства Леопольд Моцарт остался только как отец своего сына. Если бы не родство с Вольфгангом Амадеем, имя старшего Моцарта ничем бы не выделялось среди других дельных музыкантов XVIII века, занимавших скромное положение при бесчисленных дворах светских и церковных князей Южной Германии. Впрочем, даже в этом узком кругу Леопольд не сумел выдвинуться на первое место — должности главного капельмейстера он так и не добился.
Зато как отец гения Леопольд ясно понял свою задачу: без него сын, который и покорялся, и противодействовал ему, никогда не закалил бы своего характера, не достиг бы таких высот.
Поэтому сияние, окружающее сына, падает и на отца и вырывает его из тьмы времен.
Отец этот не всегда нам симпатичен. Но образ его со всеми светлыми и темными чертами закончен и пластичен. И если не талант, то честолюбие, воля, энергия высоко поднимают Леопольда над многими его современниками. Он был не только «музыкант». Оставленное им литературное наследие — скрипичная школа (1756) — обеспечивает ему скромное место в любой истории инструментальной музыки и при любых обстоятельствах. Да, не будь у него даже гениального сына, Леопольд Моцарт все же остался бы известен как автор «Опыта основательной скрипичной игры» — труда, законченного в те самые месяцы, когда был зачат Вольфганг Амадеи.
Свою краткую автобиографию для сборника «Историко-критические статьи, дополняющие восприятие музыки» (составленного Ф. В. Марпургом) Леопольд написал, когда сыну его шел первый год. Это «Сообщение о современном состоянии музыки при дворе всемилостивейшего и светлейшего курфюрста архиепископа зальцбургского за текущий 1775 год» является очерком жизни и творчества тридцативосьмилетнего композитора. Вот что сообщает Леопольд о себе: «Господин Леопольд Моцарт, уроженец имперского города Аугсбурга, скрипач н концертмейстер оркестра, сочиняет церковную и светскую музыку. Родился он 14 ноября 1719 года; в 1743 году, отложив занятия логикой и юриспруденцией, поступил в услужение к его светлости курфюрсту. Приобрел известность во всех видах композиции, однако сочинений своих в печать не отдавал, и только в 1740 году собственноручно выгравировал на меди 6 сонат для трех инструментов (а 3), главным образом, чтобы поупражняться в искусстве гравирования. В июле 1756 года опубликовал свою школу скрипичной игры.
Среди произведении господина Моцарта, известных в рукописи, следует главным образом отметить множество сочинений контрапунктического характера и другие церковные произведения; далее — множество симфоний, частью только а 4, частью для всех обиходных инструментов, и более тридцати больших серенад, в которых имеются соло, предназначенные для различных инструментов. Кроме того, ему принадлежит множество концертов, особенно для флейты, гобоя, фагота, валторны, трубы и пр., бесчисленные трио п дивертисменты для самых различных инструментов; также двенадцать ораторий и много музыки для театра и даже для пантомимы; особенно же много так называемой музыки на случай, как-то: солдатская музыка с трубами, литаврами, барабанами и свистками, наряду с обычными инструментами; турецкая музыка; музыка со стальным фортепиано и, наконец, музыка для катанья на санях — с пятью санными колокольцами; мы не говорим уже о маршах, о так называемых ноктюрнах, о сотнях менуэтов, об оперных танцах и тому подобных произведениях».
Эти сведения мы можем еще несколько дополнить. Леопольд был старшим из шести сыновей аугсбургского переплетчика Иоганна Георга Моцарта, за предками которого по отцовской линии можно проследить до XVII и даже до XVI века. Имя, которое сейчас кажется нам синонимом грации, звучало когда-то грубее — что-то вроде Мотцерт, а то п вовсе грубо; носителями его были, вероятно, ремесленники и крестьяне. Мать Леопольда Анна Мария Зульцер, вторая жена переплетчика, тоже была уроженкой Аугс-бурга. Она пережила своего мужа, который умер 19 февраля 1736 года в возрасте пятидесяти семи лет, на тридцать с лишним лет и, очевидно, жила в достатке, ибо как раз, когда писалась «Школа скрипичной игры», Леопольд энергично хлопотал о наследстве, опасаясь, как бы многочисленные братья и сестры не обошли его при дележке имущества — каждый из них при предварительном подсчете уже получил 300 гульденов в счет своей доли.
Очевидно, Леопольда отличала от прочих родных врожденная интеллигентность, поэтому он и не стал ремесленником, подобно своим братьям Йозефу Игнацу и Францу Алоизу — весьма почтенным переплетчикам. Крестный отец Леопольда, каноник Иоганн Георг Грабер, определяет его дискантистом в хор прп церкви св. Креста и св. Ульриха, ибо церковному певчему всегда открыт путь в духовенство. Здесь Леопольд учится не только петь, но и играть на органе. Когда в 1777 году Вольфганг познакомился в Мюнхене с бывшим соучеником отца, тот еще ясно помнил, как темпераментно играл на органе в монастыре Вессобрунн молодой Леопольд. После смерти отца Леопольда посылают в Зальцбург и оказывают ему денежную поддержку, полагая, что деньги эти будут употреблены на изучение теологии. Однако Леопольд уже тогда был дипломатом. Он лелеет в душе совсем другие планы и только «водит попов за нос, прикидываясь, что станет священником». В течение двух лет, проведенных в зальцбургском университете, Леопольд изучает вовсе не теологию, а логику и, как он утверждает, юриспруденцию. Вероятно, из-за этого ему перестали высылать пособие из Аугсбурга. И потому Леопольд вынужден прервать занятия и поступить камердинером в услужение к президенту соборного капитула, графу Иоганну Баптисту Турн Валзассина-и-Таксис (дворянский род, всемирно известный благодаря наследственному званию главного почтмейстера Священной Римской империи).

Вот, пожалуй, п все, что мы знаем о первом двадцатилетии Леопольда Моцарта. Кто были учителя, обучившие его игре на органе и композиции, остается невыясненным. Легче установить, какие произведения он пел в аугсбургском церковном хоре. То были духовные концерты южнонемецкпх и итальянских мастеров. Самым блестящим и влиятельным среди них был капельмейстер императорского двора И. Й. Фукс.
Что же до вольного императорского города Аугсбурга, объединившего в своих стенах католиков и протестантов, то его влияние на Леопольда сказалось, пожалуй, в некотором безразличии, вернее даже в критическом отношении к поповству. Стать священником ему расхотелось. Кроме того, на вкусы Леопольда, бесспорно, повлиял царивший здесь солидный, несколько провинциальный стиль церковной музыки и грубоватый, гожнонемецкий дух музыки светской. Особенно резко проявился он в «Аугсбургском застолье» патера Валентина Ратгебера. Это — объемистый сборник народных, крестьянских и городских песен; туда же вошли хоры, quodlibets и инструментальные песни. Все это в четырех выпусках вышло в 1733—1746 годах у Лоттера, аугсбургского издателя Леопольда; все они полны баварско-швабского юмора, добродушного и грубоватого. В семействе Моцартов пьесы эти играли большую роль, без них не могли бы возникнуть не только «Катанье на санях» и «Крестьянская свадьба» Леопольда, но и юношеская «Музыкальная галиматья» Вольфганга. Леопольд был весьма невысокого мнения о своих аугсбургских земляках, а Вольфганг тем более, но это южнонемецкое наследие было у них в крови.
Мы не знаем, что привлекло Леопольда в Зальцбург. Дорога туда из Аугсбурга вела через такой культурный центр, как Мюнхен; Ингольштадт — баварский университет —- по своему духу был тоже ближе аугсбуржцам и предоставил бы те же возможности для строго ортодоксального воспитания юного теолога, что и университет в Зальцбурге. Может быть, каноники св. Ульриха потому и направили Леопольда в Зальцбург, что св. Ульрих был одним из бенедиктинских монастырей, которые некогда способствовали основанию зальцбургского университета, а из сорока аугсбургских каноников некоторые (Дитрихштейн, Вальдштейн и пр.) были одновременно канониками в Зальцбурге?
Как бы там ни было, судьба приводит Леопольда к берегам Зальцаха, а это имело последствия и для Леопольда, и для Зальцбурга. Изучение логики оказало весьма глубокое воздействие на образ мыслей старшего Моцарта. Он становится «образованным» музыкантом, который размышляет не только об окружающем мире и людях, но и о закономерностях искусства. Его интересуют литература и картины Рубенса, живо занимает малая и большая политика малых и больших деспотов. Леопольд прилично знает латынь и прекрасно владеет родным языком; пишет он на редкость свободно, уснащая свои письма множеством крепких народных южнонемецких речений — они-то и придают особую прелесть его стилю. Всякий, кто прочтет его описания Парижа, или Лондона, пли хоть одно из писем к сыну в Мангейм, убедится, сколь живи и выразительно было перо отца Моцарта. Когда же он описывает чувства, овладевшие им в утро отъезда жены и сына в Париж,— роковое утро, ибо ему уже не суждено было свидеться с я^еной.— правдивость и реализм этих описаний бессознательно для него переходят в поэтическое изложение (25 сент. 1777):
«Как только вы уехали, я, совсем обессиленный, поднялся по лестнице и бросился в кресло. При расставании я изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не сделать наше прощание еще более грустным, и в суете позабыл дать моему сыну отцовское благословение. Подбежав к окну, я послал его вам вдогонку, но я не видел, как вы выехали из ворот, и мы решили, что вы давно уже проехали мимо, ибо перед этим я долго сидел, не думая ни о ком и ни о чем. Наннерль рыдала ужасно, я насилу ее успокоил. Она жаловалась на головную боль и на колики в желудке. Наконец ее вырвало, и очень сильно. Я положил компресс ей на голову, она легла в кровать и попросила закрыть ставни. Опечаленный Ппмс лег с ней рядом. Я ушел к себе в комнату, прочитал утреннюю молитву, лег в половине девятого в постель, почитал книгу; понемногу я успокоился и задремал. Пришел пес, я очнулся, он просился на двор, и поэтому я решил, что должно быть уже около двенадцати, и собаку пора выводить. Я встал и накинул на себя шубу. Наннерль спала крепким сном; я посмотрел на часы, была половина первого. Вернувшись с собакой, я разбудил Наннерль и приказал подать обед. У Наннерль совсем не было аппетита. Есть она не стала и сразу же после обеда легла опять в постель. Я же, как только ушел господин Буллпнгер, тоже улегся и предался молитвам и чтению. Вечером Наннерль была уже здорова и голодна; мы сыграли с ней партию в пикет, потом поужинали в моей комнате, после ужина сыграли еще несколько партий и, наконец, с помощью божьей улеглись спать. Так прошел этот грустный день и. право же, я никогда не думал, что мне придется пережить такое».
Впрочем, не исключено, что тонкий дипломат Леопольд думал своим безыскусным описанием произвести впечатление на сына, который как раз находился в самом радостном расположении духа. «Все будет прекрасно. Надеюсь, папа чувствует себя хорошо и весел, как я.» (23 сент. 1777).
Во время длительных поездок со всей семьей или вдвоем с сыном Леопольд приобрел житейский опыт и светские навыки, которые еще усилили в нем чувство превосходства над окружающими. Впрочем, чувство это оказалось даром данайцев. Оно позволило ему относиться свысока к собратьям по профессии и критически к начальству, и тем самым изолировало от сослуживцев которые, разумеется, его недолюбливали.

«Дипломатическое чутье» нередко заставляло Леопольда искать в словах и поступках окружающих чувства еще более низменные, чем те, которые были им присущи. Оно не только помогало ему делать острые наблюдения, но и толкало на роковые ошибки. Однако кто бы мог отрицать правоту Леопольда, когда в письме к сыну (18 окт. 1777) он высказывает все, что думает об окружающих, и всячески его предостерегает: «Прошу тебя, полагайся единственно на бога, всё в его деснице; люди — все — негодяи. Чем старше ты станешь, чем больше будешь иметь с ними дело, тем глубже постигнешь эту печальную истину». Неужели Леопольд читал «Государя» Маккиавеллп: «.Ведь в общем о людях можно сказать, что они неблагодарны, неустойчивы, лицемерны, трусливы перед лицом опасности и корыстолюбивы. Покуда ты делаешь им добро, они твои душой и телом, и предлагают тебе свою кровь и имущество, жизнь и детей. Но все это только до поры до времени, покуда собственные твои нужды от них далеки.
Стоит тебе только обратиться к ним с просьбой, как все тотчас же поворачиваются спиной»?
Ипохондрия Леопольда уравновешивается нежной любовью к семье, его предусмотрительной заботой обо всем, что касается повседневных дел. Организаторские таланты его проявляются блистательнее всего во время гастрольных поездок. Ведь странствие в 1760 году с женой и двумя хрупкими детьми почти по всей Европе — странствие, во время которого он совмещал обязанности руководителя поездок и импресарио,— могло казаться просто авантюрой. Однако следует вспомнить о честности и порядочности Леопольда во всех вопросах, касающихся его личной жизни и профессии. Да, его «коллеги» — грубые ремесленники и пьянчуги. Архиепископ не только «благодетель», но еще враг и тиран, которого не грех иногда и провести (к сожалению, архиепископ не очень-то склонен терпеть, чтобы его водили за нос). Но со всеми слабостями Леопольда нас примиряет его горькая судьба, трагизм которой он мучительно сознавал. Сын был солнцем и светом его жизни. И ему казалось, что если бы Вольфганг во всем и всегда подчинялся его руководству, он достиг бы вершины успеха. А между тем отец видит, что сын ускользает от него. И Леопольд умирает в полном одиночестве; только переписка с дочерью и радость, которую ему доставляет внучонок, скрашивают его последние годы. Дед с восхищением замечает проявления музыкального дарования в малыше. Но на этого ребенка не легло и отблеска наследственной одаренности.
Впрочем, мы забежали вперед. Пора вернуться к характеристике Леопольда. Служба в качестве камердинера у президента соборного капитула графа Турн и Таксис оказалась только путем, вернее, обходным путем, который привел Леопольда к музыке. В 1740 году он посвящает патрону свой первый опус — шесть церковных и камерных сонат для двух скрипок и баса, которые он выгравировал собственноручно. Посвящая произведение прелату, Леопольд в барочном стиле эпохи величает его своим «солнцем» и «отцом», чье благодетельное влияние «разом извлекло его из жестокой тьмы горестей и вывело на дорогу, ведущую к достижению самых счастливых обстоятельств». (Одна из этих сонат впоследствии была переиздана.)
Что за удивительная смесь старомодной чопорности и намеков на более свободный галантный стиль! Развитие Леопольда-музыканта протекало в трудные десятилетия, когда элегичность и благородство староклассического стиля — черты, олицетворенные в творчестве Корелли, Баха, Генделя, Вивальди,—как бы грубеют и окаменевают, и в искусство начинает проникать новый, галантный стиль, порожденный влиянием оперы buffa. Леопольду так никогда и не удалось найти средний путь между этими двумя направлениями.

Впрочем, это не помешало ему сразу же окунуться в полноводный поток музыкальной жизни Зальцбурга. Здесь процветала шумная хоровая музыка, звучавшая в соборе н бесчисленных церквах католической резиденции, и инструментальная, предназначенная для дворов прелатов и придворной знати. Музыка сопровождала и университетские спектакли. Исполнялись здесь н оратории, а порой даже оперы. Звучало все весьма провинциально, но Леопольд понял это, только вернувшись из своих путешествий, то есть после 1762 года. Теперь же, к великопостным дням 1741 года, он пишет близкую к оратории кантату «Погребение Христа» для трех солистов, с речитативами, ариями, дуэтом и завершающим хором (текст ее сохранился), а в 1742 году сочиняет для малой аудитории университета музыку к школьной драме «Античные герои» — в мифологическом стиле и с поучительной моралью. В 1743 году им была написана еще одна кантата на тему «страстей Христовых» («Христос осужденный»), для четырех солистов и хора.
Произведения эти открывают Леопольду путь в придворную капеллу архиепископа. Еще в 1743 году он получил место скрипача в оркестре, а в 1744 году ему поручают — что служит доказательством его рано проявившегося педагогического дарования — обучать мальчиков-певчих игре на скрипке и жалуют звание придворного композитора.
Леопольд Моцарт может, наконец, подумать и о создании собственной семьи. Очевидно вскоре после переезда в Зальцбург он познакомился с Анной Марией Пертль, дочерью попечителя приюта св. Гильгена у Вольфгангзее, ибо через много лет (21 ноября 1772) пишет ей из Милана: «Кажется, минуло уже двадцать пять лет с тех пор, как нам пришла в голову хорошая мысль пожениться. Правда, мысль эту мы лелеяли очень долго. Но для осуществления хороших намерений требуется время».
Суховатая любезность Леопольда характеризует отношения обоих супругов. Конечно, их брачную жизнь никогда и ничто не омрачало. Анна Мария Моцарт была на год моложе Леопольда. Родилась она 25 декабря 1720 года в замке Хюттенштейн у св. Гильгена. Рано осиротев, Анна Мария всегда и во всем признавала превосходство своего мужа. Это была добрая, ограниченная женщина, великолепная хозяйка и мать, большая охотница до зальцбургских сплетен, событий и происшествий. Она знала всех обывателей маленькой резиденции и судила о них столь же благожелательно, сколь критично и саркастически отзывался о них ее супруг. Вольфганг нежно любил свою мать, хотя относился к ней без малейшей почтительности. Именно от нее унаследовал он свои наивные, веселые, ребяческие черты — все, что можно назвать в его характере «зальцбургским». Ибо в те времена во всей германской империи, если дело касалось серьезных намерений, ума, благоразумия, зальцбуржцы пользовались не очень доброй славой. Зато считалось, что они чрезвычайно преданы чувственным наслаждениям и абсолютно враждебны духовному началу.
Казалось, именно в них собраны все свойства, которые обычно приписывают Гансвурсту — протагонисту южногерманских народных комедии. Недаром Касперль Ларпфарп — тоже уроженец Зальцбурга. Правда, он немного п мюнхенец, п чуть-чуть венец, и к тому же еще ломбардец пли венецианец. (Зальцбург расположен в самом центре треугольника, образуемого этими городами.) Вольфганг прекрасно знал эти особенности своих земляков, ненавидел их и все же порою отдавал им дань — так, чуть-чуть, самую малость.

У Леопольда и Анны Марии было семеро детей, пятеро из них умерли в младенчестве, как впоследствии дети Вольфганга. В живых остались двое — Мария Анна Вальпургия Игнасия (Наннерль), которая родилась 30 июля 1751 года, и последний, седьмой — Вольфганг Амадей, родившийся 27 января 1756 года.
Первые проблески музыкального дарования сына сразу же изменили весь строп жизни и мыслей Леопольда. Отныне все его действия и желания направлены только на Вольфганга. До 1756 года честолюбивые претензии Леопольда на первенство в придворной капелле оставались безуспешными, ибо должность капельмейстера здесь занимал Иоганн Эрнст Эберлпн, гораздо более одаренный, чем старший Моцарт. Да Леопольд и сам считал Эберлина «основательным и законченным мастером», примером удивительной продуктивности п легкости творчества. В пору, когда Эберлин умер, Леопольд путешествовал со своими детьми. Гастроли эти Леопольд рассматривал, как моральный долг и как способ составить состояние. Правда, где проходил водораздел между долгом и материальными интересами — сказать довольно трудно, но Леопольд считал эти поездки куда важнее выполнения своих служебных обязанностей. Преемником умершего Эберлпна становится Джузеппе Франческо Лолли, довольно посредственный музыкант, бывший вице-капельмейстер при Эбер-лпне. С трудом, угрожая навсегда бросить Зальцбург, Леопольд добивается, наконец, 28 февраля 1763 года места впце-капельмей-отера. Но выше этого ранга он так никогда и не поднялся.
В 1772 году умер архиепископ Сигпзмунд фон Шраттенбах. Целых семнадцать лет управлял он своей паствой в терпимом патриархальном духе и благоволил к семейству Моцартов. Его преемнику Иеронпму Колоредо, сыну пмперского вице-канцлера в Вене при императоре Франце I, было всего сорок лет. Почитатель Вольтера п Руссо, сторонник реформ императора Иосифа л объект ненависти зальцбуржцев, Колоредо вовсе не собирался терпеть бесконечные отлучки своего вице-капельмейстера Леопольда Моцарта п своего придворного концертмейстера и органиста Вольфганга Амадея. Конфликт между властью и гением стал неизбежен.
Конфликт этот приобрел мировую известность и имеет историческое значение, однако в данном случае чаши на весах справедливости склоняются то в одну, то в другую сторону — не во всем следует винить власть и архиепископа. Но как бы там ни было, Леопольда затирают все больше. И с 1773 года над ним оказываются уже двое старших по чину — сначала Лолли и До-менико Фискьетти, потом Фпскьетти и Якоб Руст. Когда Руст уехал из Зальцбурга, Леопольд имел все основания стать капельмейстером. Смиряя свою гордость, он в августе 1778 года «верно-подданнически припадает к стопам своего благодетеля» и умоляет вспомнить, что «тридцать восемь лет я служу высокому капитулу, с 1763 года уже в качестве вице-капельмейстера, и в течение пятнадцати лет выполнял все свои обязанности безупречно, да и теперь так же выполняю их». Напрасное унижение. Архиепископ, правда, увеличивает оклад Леопольду, но в должности не повышает. В 1783 году Фискьетти сменяет другой итальянец, Лодовико Гатти. Леопольд умирает все в том же звании вице-капельмейстера.

Впрочем, «безупречное выполнение всех обязанностей» вызывает у нас некоторое сомнение. Ведь если подсчитать, сколько времени ушло на поездки Леопольда — иногда со всей семьей, иногда только вдвоем с сыном,— то окажется, что за период с 12 января 1762 года по 13 марта 1773 года он отсутствовал в Зальцбурге почти целых семь лет! Так что архиепископ был вовсе не столь уж неправ, когда, разрешая Леопольду уехать, за время подобного отпуска не выплачивал ему жалованья. Он был великодушен уж тем, что каждый раз позволял Леопольду беспрепятственно вернуться в капеллу. В Зальцбурге рано почувствовали, что из этих поездок, необычайно расширявших его кругозор, Леопольд возвращается на свою провинциальную родину совсем другим человеком. Он еще более критично взирает на коллег и на положение дел в капелле, с еще большим отвращением выполняет свои служебные обязанности. Самым главным для него был и всегда оставался творческий рост сына. И Вольфганг метко характеризует положение отца в 70-е годы, когда в письме в Болонью к падре Мартини пишет (4 сент. 1776):
«На службе при здешнем дворе он состоит уже тридцать шесть лет и знает, что этот архиепископ не терпит и не хочет видеть людей стареющих; не принимая этого близко к сердцу, отец все же хочет заняться литературой, которая всегда была любимым его занятием».
В действительности Леопольд занимался вовсе не литературой, а только своим сыном. Даже в пору полного отчуждения друг от друга (с 1782 года), даже когда в письмах к дочери Леопольд именует сына только «твой брат», когда переписка с ним становится все более редкой, и отец порой употребляет грубую и резкую форму выражения, даже тогда его чувства и помыслы сосредоточены единственно на Вольфганге.
Последней великой радостью Леопольда было его пребывание в Вене в феврале, марте и апреле 1785 года, где он оказался свидетелем фантастического успеха сына, гений которого достиг полной зрелости. Вершиной всей жизни Леопольда был, вероятно, тот февральский субботний вечер, когда впервые исполнялись три струнных квартета Амадея Моцарта (К. 428, 464 и 465), и когда Гайдн, которому они были посвящены, сказал, обращаясь к Леопольду: «Клянусь богом и говорю вам, как честный человек: ваш сын — величайший композитор из всех, кого я знаю лично или хотя бы по имени. Он обладает вкусом и, помимо того, в совершенстве владеет мастерством композиции». Какие слова в устах великого музыканта, единственного из всех сумевшего оценить величие Моцарта!
Гений и мастерство, галантность и ученость — две эти крайности грозили в ту пору надолго «раздвоить» музыку —и вот теперь они вновь слились воедино. В одной из последующих глав мы покажем, что суждение Гайдна оказалось самым глубоким из всех суждений о Моцарте. Может быть, Леопольд и не мог полностью оценить историческое значение этих слов, но они были наградой, увенчавшей его педагогическую деятельность, оправданием всей его жизни.
Леопольд относился к Зальцбургу критически, Вольфганг тоже рано начал потешаться над родным городом. Позднее, точнее говоря, с 1772 года, он возненавидел его до глубины души. Но нам, право же, трудно ненавидеть Зальцбург — стоит только вспомнить архитектуру города и окрестный ландшафт. Вспомним его величественно ликующий собор и исполненный достоинства дворец; его смеющееся декоративное барокко, которое так и манит использовать местные здания для задника сцены; его сады, с их южным колоритом; сверкающую реку —светлую и быструю, которая сбегает с гор и несется потоком к баварскому плоскогорью между горой Капуцинов и крепостью Хоэнзальцбург. Крепость эта, не столь уже грозная, величаво царит над городом и окрестностями. А дальше в необъятной дали открываются горы, поля, леса, скалы и снег. И над всем раскинулось небо, в котором все — тоска по Италии и все — воспоминание о ней.
Сколько раз сравнивали этот ландшафт с моцартовской музыкой, а музыку — с ландшафтом. Да и в самом деле нетрудно сопоставить мелодический дар Моцарта, его чувство формы, глубокую и строгую гармонию его произведений с очарованием этой словно бы театральной природы, вдвойне очаровательной благодаря окружающему ее мрачному фону. И все же мы не можем отделаться от мысли, что родись Моцарт в Аугсбурге, Мюнхене, в Боцене пли Вюрцбурге, мы с такой же легкостью установили бы совершенно такие же связи.

По всей вероятности, Моцарт даже и не замечал этой красоты, и она нисколько не влияла на него. Ни город, ни пейзаж не будили в нем патриотических чувств. С тех пор, как ему минуло пятнадцать, Зальцбург стал для него местом, где проживает десять тысяч мелочных провинциальных мещан, а в архиепископском дворце обитает враждебный ему правитель. За всей этой радостной декорацией Моцарт видит мужицкую грубость и грязь, которые царили там исстари и которые можно наблюдать и сегодня.
Моцарт не был охотником и рыболовом, как Гайдн, не был и любителем прогулок, вернее, пробегов, как Бетховен. Вряд ли он мог бы написать симфонию «Времена дня», или ораторию «Времена года», или пасторальную симфонию. Путешествует он всегда в наглухо закрытой карете, и вид, открывающийся сквозь крошечные оконца, мало интересует его. Фридрих Рохлиц, правда, сообщает (очевидно, со слов Констанцы), что «когда Моцарт с женой путешествовали по прекрасной местности, он молча и внимательно смотрел на окружающую природу, его обычно замкнутое, строгое, а вовсе пе веселое и открытое лицо постепенно светлело, и он начинал что-то напевать, или, вернее, бормотать». Но это — благонамеренное и бесстыжее вранье, как и все анекдоты, которые после смерти Моцарта распускал просвещенный лейпцигский болтун. Ибо когда же Моцарт путешествовал с Констанцей по «прекрасной местности»? Я лично знаю только о поездках летом 1783 года из Вены в Зальцбург, а в 1787 и 1791 годах в Прагу. Но во время этих последних путешествий Моцарт напряженно и много работает: в карете он сочиняет и философствует (speculiert). Нет, музыка его не нуждается во внешних возбудителях, будь это даже картины природы. Она замкнута в самой себе, она следует собственным, небесным, астральным законам, и на нее не оказывает влияния реальное небо — ни сияющее, ни затянутое облаками.
Как уже говорилось, в первую свою поездку Моцарт отправился, когда ему едва минуло шесть лет — его привезли в Мюнхен ко двору курфюрста Максимилиана III. Воспоминаний о ней Вольфганг, очевидно, не сохранил. Однако когда осенью 1762 года, то есть всего месяцев шесть спустя, он вместе с сестрой, матерью и отцом прибыл в Вену, чтобы там при дворе и в салонах титулованной знати продемонстрировать свое необычно раннее музыкальное развитие, он был уже не только маленьким виртуозом, но и маленьким композитором.
Приехали они в Вену 6 октября. А накануне вечером на венской сцене состоялась премьера глюковской оперы «Орфей и Эвридика». Вполне возможно, что Моцарт присутствовал на одном из последующих спектаклей. Думается, что к тому времени вундеркинд не достиг еще такой зрелости, чтобы понять произведение, вдохновленное идеалом античности. Но в Вене мальчика подстерегала беда, резко ускорившая процесс его созревания — тяжелая роковая скарлатина, которая, быть может, явилась причиной его ранней смерти. Правда, теперь Вольфганг выздоровел и затем провел семь недель в Пресбурге. А это значит, что он увидел, пли мог увидеть, кусочек Венгрии. Впрочем, у него не возникло желания двинуться дальше, на юго-восток. Его интересуют только крупные центры — города, где процветает музыка, причем музыка культивированная, то есть профессиональная, а вовсе не народная, которая так занимает всех и вся в наше время.
Творческий стимул дают Моцарту не первозданные, а вполне сложившиеся художественные формы. В его отношении к народной музыке есть что-то от традиций Ренессанса, когда во всяком проявлении народного творчества — а значит и в народной музыке — видели начало комедийное, нечто, приличествующее только пародии. Впрочем, и тогда в этом вопросе допускались некоторые исключения.
9 июня 1763 года семейство Моцартов отправляется в длительное путешествие по Франции и Англии. Домой они возвращаются только 30 ноября 1766 года. За это время Моцарты побывали не только в южно- и западнонемецких городах — Мюнхене, Людвигсбурге, Швецингене и Франкфурте,— но и в католической Бельгии, в протестантской Голландии, на юго-востоке Франции, в Швейцарии и, наконец, на родине отца Моцарта, в имперском городе Аугсбурге.
Литературное отражение этого долгого путешествия мы находим в уже упомянутых письмах Леопольда к его зальцбургскому другу — Лоренцу Хагенауэру, домовладельцу и доверенному Моцартов во всех финансовых вопросах. До сих пор опубликована лишь часть этих писем, те, что непосредственно касаются Вольфганга и личных или музыкальных дел его семьи. Но читая их, мы вновь п вновь дивимся разнообразию интересов Леопольда, его наблюдательности, прозорливости в отношении людей и событий. Этот дар изменяет ему только тогда, когда он начинает говорить об успехах своих детей. Леопольд разбирается даже в своеобразном характере городов и пейзажей, хотя суждения его никогда не выходят за пределы ограниченного кругозора его эпохи.
Уже во время первого пребывания в Вене он повел маленького Вольфганга в Йозефштадт и в Карлскирхе, которая нравилась ему, ибо в ее архитектуре ощущался дух Зальцбурга. Давайте ознакомимся с его описанием Ульма (11 июля 1763): «Ульм отвратительный, допотопный, безвкусно застроенный городишко. Вы только представьте себе дома, у которых, даже глядя с улицы, отчетливо впдны перекрытия, этажи и весь деревянный каркас, закрашенный доверху, зато штукатурка остается белой, и каждый кпрппч, где бы он ни лежал, тоже обведен краской, чтобы и стена и каркас выделялись резче. Так выглядит Вестер-штеттен, Гейслпнген. Гепппнген, Плохпнген и многие улицы в Штутгарте.»
Зато Леопольду нравятся — и госпоже Моцарт тоже — прелестные места на Неккаре. «Не могу не сказать вам, что Впртемберг — прекраснейший край. Начиная от Гейслингена и до самого Людвигсбурга, куда ни глянешь — направо ли, налево — мы видим реку, леса, поля, луга, сады и виноградники, и все это перемешалось самым прелестным образом». Леопольд сравнивает Гейдельберг с Зальцбургом, правда, сравнение это закономерно в весьма ограниченных пределах, только если оно касается города и крепости, пли крепости, замка и реки, но вовсе никак не всего ландшафта, простирающегося до горизонта. Леопольда интересуют замки, редкости, картины. Рубенсовское «Снятие с креста» в Антверпенском соборе приводит его в совершеннейший восторг. Зато о Генте он замечает только, что это «большой, но малонаселенный город» (19 сент. 1765).

Со времен итальянских поездок, когда мать и сестра оставались в Зальцбурге, в письмах Вольфганга тоже начинают появляться высказывания об окружающем мире и людях. С самого раннего возраста в этих наблюдениях Вольфганга открывается донельзя острый дар проницательности, особенно если дело касается людей, связанных с музыкой и драматургией. Ему только-только исполнилось пятнадцать (7 янв. 1770), когда он описывает сестре актеров веронского оперного театра (речь идет о «Руджиеро», с музыкой, вероятно, Пьетро Алессандро Гульельми):
«Оронте, отец Брадаманты, князь (исполняет синьор Аффери), отличный певец, баритон, но давится, когда берет высоко, правда, не так, как Тибальдп в Вене.

Брадаманта, дочь Оронте, влюблена в Руджиеро (ее принуждают выйти за Леона, но она сопротивляется) и выдает себя за бедную баронессу, которую постигло несчастье, неясно какое. У Речиты (она под чужим именем, не знаю, под каким) сносный голос и неплохая фигура, но фальшивит она дьявольски. Руджиеро, богатый князь, влюбленный в Брадаманту,— хороший музыкант, поет чуть-чуть под Манцуоли, у него прекрасный сильный голос, он уже не молод, ему пятьдесят пять, а глотка у него очень подвижная.»
Мы так и видим этого старого кастрата, исполняющего арию могучего любимца Ариосто. А вот описание в раблезианском стиле монаха-доминиканца из Болоньи, «который слывет святым» (21 авг. 1770):
«Правда, не очень-то я этому верю, потому что к завтраку он частенько берет чашку шоколада, а вслед за тем опрокидывает в горло стакан крепкого испанского вина, и я сам имел честь отобедать с этим святым, который выпил за столом целый графин вина, а напоследок еще бокал крепкого впна другого сорта, проглотил два толстых ломтя дыни, персики, груши, пять чашек кофе, целую тарелку дпчп, две глубокие миски молока с лимоном. Поглощал он все это весьма усердно, но вот уж чему я не верю — это было бы чересчур — а все-таки, говорят, он берет много чего домой на после обеда». Так пишет пятнадцатилетний мальчик, который впоследствии создаст фигуры Осмпна и Моностатоса.
В доме Моцарта, при строгом соблюдении всех религиозных форм, не было ни малейшего преклонения перед священнослужителями, королями и знаменитостями — очень уж часто приходилось им видеть их закулисную жизнь. С какой осторожностью упоминает Гёте, приехав в Неаполь, об их королевских величествах — сиятельнейшей Каролине (так не похожей на свою мать, Марию Терезию) и ее супруге, этом Пульчинелле на троне: «Король охотится, королева ждет ребенка, и все обстоит наилучшим образом».
А вот Леопольд пишет о них же (26 мая 1770): «Если б только здешний народ был не так распущен, а известные личности были не такими дураками, хотя сами-то они и мысли не допускают, что они глупцы.» Вольфганг же высказывается и вовсе непочтительно (5 июня): «Король груб, такой же хам, как и все неаполитанцы; в опере он всегда становится на маленькую скамеечку, чтобы казаться чуточку повыше королевы».
Десятилетием позднее, из Вены, где Вольфганг снова встретился с великим герцогом Максимилианом, младшим братом императора (когда-то это был привлекательный юноша, но за истекшие годы он успел сделаться архиепископом кёльнским), он пишет отцу (17 ноября 1781): «По службе и разум. На примере великого герцога видишь, что это именно так. Когда он еще не был попом, он был куда сообразительнее и умнее, да и говорил меньше, зато разумнее. Посмотрели бы вы на него сейчас. Глупость прет у него даже из глаз. Он говорит и говорит, не закрывая рта, да еще фальцетом — у него воспаление горла. Короче, этого господина словно бы вывернули наизнанку».

Ту же свободу мы найдем в описании всеевропейской знаменитости, поэта Кристофа Мартина Виланда, который приехал в Мангейм на премьеру оперы, созданной на текст его «Альцесты» (27 дек. 1777):
«Я представлял себе его совсем другим; мне кажется, он затрудняется в разговоре. Голос у него какой-то детский. Он все время смотрит в монокль, по-ученому грубоват, а временами дурацки снисходителен. Но меня не удивляет, что он здесь так себя ведет (в Веймаре и в других местах он не таков), потому что окружающие глазеют на него так, словно он спустился к нам с небес. Все стесняются, никто и рта не раскрывает, и ловят каждое его слово. Жаль только, что слов этих приходится зачастую долго ждать, потому что у него какой-то изъян в языке. Он говорит совсем тихо и не может произнести шести слов, чтобы не запнуться. Впрочем, мы, то есть все, кто с ним знаком, утверждаем, что он — бесподобная голова. С виду он очень уродлив — лицо изрыто оспой, нос предлинный, ростом он, пожалуй, чуть повыше папы». Можно просмотреть все мемуары, написанные во времена веймарского классицизма и всю литературу об этой эпохе, но мы нигде не встретим такого живого и верного портрета Виланда.
А вот впечатления от природы отражены в письмах Моцарта куда скупее, об искусстве же вообще речи нет. Путевой дневник Марианны, который она вела во время длительного турне 1763— 1766 годов, свидетельствует, что отец прежде всего обращал внимание детей на местные достопримечательности. Так, в Гейдельберге они осматривают «замок, обойную и шелковую фабрики, большую бочку и колодезь, из которого господа берут воду». В Лондоне «я видела парк, и молодого слона, и осла в белую и светло-коричневую полоски, да такие ровные, что лучше не нарисуешь».
Марианна отмечает также Гринвич и Британский музей, а Леопольд — окрестности Неаполя, которые он описывает и «оценивает» в стиле, близком проводникам почтовых станций. Бедекером Леопольду служит книга Иоганна Георга Кейслера, написанная сухим, казенным языком. Издана она в 1740 году и называется «Новейшие поездки по Германии и Италии». Но возможно, Леопольд пользовался другим изданием — 1752 года. Книга эта совершенно в его вкусе и он многократно рекомендует ее жене. Она полна критических замечаний и интереса к достопримечательностям, к тому же в ней отдана дань придворным сплетням; словом, перед нами типичный путеводитель XVIII века. В нем начисто отсутствует понимание прекрасного.
Город Боцен, где Моцарты побывали в прелестнейшее время года, хотя и под дождем, Леопольд характеризует как «унылый Боцен» (28 окт. 1772), и Вольфганг вторит отцу: «Боцен —мерзкая дыра. Вот какие стихи написал человек, которого боценские пройдохи привели в бешенство:

Чем ехать в Боцсп в гости,
Уж лучше сломать себе кости».

Моцарты приехали сюда из жизнерадостного Зальцбурга, где нет ни мрачных крытых улиц, ни готического собора. Оба не замечают ни местоположения Боцена, ни доломитных гор, ни зубцов Шлерна, выделяющихся на закатном небе. Гёте, которого горы интересуют скорее с минералогической, геологической или метеорологической точки зрения, напишет через пятнадцать лет нечто совсем иное: «В жаркий солнечный день приехал я в Боцен. Отрадно было смотреть на лица здешних горожан; порадовало меня и обилие торговцев. Все здесь живо свидетельствует о разумной и зажиточной жизни. На площади сидели торговки овощами с плоскими круглыми корзинами, фута четыре в поперечнике. В них рядами были уложены персики, так чтобы ни один не помялся. Точно так же уложены груши.» Глаз Гёте «ясен, светел и чист». Глаз Моцарта остер и неподкупен, но замечает он только людей и явления из ряда вон выходящие (30 ноября 1771): «Я увидел на соборной площади четырех повешенных. Они висят здесь точно так же, как в Лионе».
Леопольд находит выразительные слова для описания Флоренции (3 аир. 1770): «Мне бы хотелось, чтобы ты собственными глазами увидела Флоренцию, ее окрестности, ее местоположение. И ты бы сказала, что только здесь следует жить и умереть». Навсегда прощаясь с Италией, он признается (27 февр. 1773): «Мне трудно расстаться с Италией»,— п грусть эту вызывает не только мысль о возвращении в Зальцбург под ярмо ненавистного благодетеля. Вольфганг видит Капитолий и шесть других холмов Рима. Но краткое описание города не обходится у него без острот (14 апр. 1770): «Мне хотелось бы, чтобы сестра моя побывала в Риме — ей бы уж город, конечно, понравился, потому что и собор св. Петра симметричен и многое другое в Риме симметрично. Пора самых прекрасных цветов здесь уже прошла; сию секунду мне сообщил об этом папа.»
Но самые прекрасные цветы нисколько не интересуют Вольфганга, ибо он сидит взаперти и покрывает бумагу нотными знаками. «Неаполь красив» (19 мая 1770), «Венеция мне очень нравится» (февр. 1771)—и это все. Достопримечательности Венеции Леопольд, очевидно, осматривает один (1 марта 1771), ибо обещает подробно рассказать по возвращении домой, «как понравился мне арсенал, церкви, больница и пр., как мне вообще понравилась Венеция — расскажу тебе обстоятельно.»
Лишь значительно позднее, в феврале 1783 года, когда Вольфганг пишет пантомиму и разыгрывает ее при участии свояка, свояченицы и нескольких друзей, становится ясным, как пристально следил он двенадцать лет назад за персонажами венецианского карнавала, с какой точностью сохранил их в своей памяти. И какая же невозместимая потеря для искусства, что созданный Моцартом шедевр commeclia delFarte дошел до нас только в набросках и отрывках.
Путешествие, которое совершил Вольфганг в Мангейм и в Париж (1777—1778),—путешествие, которое он начал в обществе матери и закончил в одиночестве,— а затем и поездка в Мюнхен, где он дописал и поставил своего «Идоменея», помогли созреванию его личности. Он еще острее понял и ощутил глубокий провинциализм Зальцбурга. Порой ему кажется, что любая итальянская дыра превосходит его родной город и вкусом, и культурой, не говоря уже о Мангейме, который в то время был центром цивилизации п прогресса.

В Париже он замечает только, что все изменилось к худшему, все враждебно ему в настроении умов этой несимпатичной, на его взгляд, нации — несимпатичной прежде всего потому, что Моцарту не нравится ее музыка.
В Вену в начале 1782 года Моцарт приезжает тоже как гость п путешественник. Он не знает еще, что в результате ссоры с благодетелем архиепископом останется здесь надолго, что с той минуты, как город этот окажется постоянным его обиталищем, он будет со страстным нетерпением приветствовать любой отъезд, любую перемену. Раз уж он не может разъезжать, он станет менять хотя бы жилье, иногда по собственной воле, чаще поневоле.
Летом 1788 года Моцарт довольно неохотно переезжает в Верпнг на дачу и отсюда пишет Пухбергу (17 пюпя): «Сегодня мы первый раз спим в нашей новой квартире, в которой проведем лето и зиму. Может быть, это к лучшему; у меня все равно не очень-то много дел в городе, а здесь, где будет не так много посетителей, у меня останется больше досуга для работы.» Совершенно очевидно, что Моцарту хотелось бы остаться в городе, и что он только старается убедить себя и своего друга, будто эта ссылка в деревню ему по вкусу. В письме к отцу (13 июля 1781), написанном из Рейзенберга под Веной, он, кажется, искренне восхищается природой. «Место, откуда я пишу тебе, находится в часе езды от Вены, называется оно Рейзенберг. Я уже ночевал тут однажды, а теперь останусь на несколько дней. Домишко самый жалкий; но окрестности! — лес, в котором он (граф Кобенцль) построил такой грот, что кажется, будто это создано природой! Все великолепно п удивительно приятно».
На самом деле строки эти отражают не столько чувство природы, сколько любовь Моцарта к уюту, потребность в радостном окружении. Поэтому чрезвычайно характерно сопоставление двух городов Южной Германии, встречающееся в одном из писем к жене (28 сент. 1790): «Завтракали мы в Нюрнберге — отвратительный город; в Вюрцбурге мы подкрепили наш драгоценный желудок кофеем — прекрасный, великолепный город.» Моцарту не нравится ни измельчавший ренессанс, ни грубая готика старого имперского города. Куда ближе ему светлое и радостное барокко архиепископской резиденции — ведь всего каких-нибудь сорок лет назад Тьеполо расписал фресками местный дворец.
В течение девяти-десяти лет, которые супруги Моцарт прожили в Вене, они одиннадцать раз меняли жилье. Порой это происходило чуть не каждые три месяца. Какое-то непрерывное кочевье, словно из гостиницы в гостиницу, о которых скоро забываешь. В одной из лучших квартир, на Шулергассе, 8 — тогда она называлась Гроссе Шулерштрассе, 846 — в кабинете Моцарта до сих пор сохранился красивый лепной потолок, на котором изображены музы и амуры. Но я убежден, что Моцарт ни разу не поднял глаз к этому потолку.

Моцарт готов в любую минуту оставить Вену для другого города и Австрию для другой страны. Леопольд был совершенно прав, с недоверием отнесясь к сроку, который предположительно требовался для поездки в Англию в 1787 году. Поездка легко могла кончиться переездом в Англию навсегда. Не то в 1789, не то в 1790 году Моцарт с весьма определенной целью раздобыл книгу «Географический и топографический путеводитель по всем государствам, входящим в состав Австрийской монархии, а также маршрут через Польшу в Петербург»: он, было, задумал путешествие в Россию. Мысль эта, вероятно, возникла во время бесед с князем Белосельским, русским посланником в Дрездене, в доме у которого Моцарт часто выступал в апреле 1789 года. Однако вместо Петербурга приходится довольствоваться куда более короткими поездками или «путешествиями» по Вене.
В 1790 году, в день св. Михаила Моцарт переезжает в квартиру на Раухенштейнгассе, не предчувствуя, что это будет его последнее жилище. А может быть и предчувствуя? И может быть именно потому он прожил здесь так долго? Вероятно, ему казалось, что больше переезжать уже не стоит? Ибо в декабре 1791 года он переселился на вечное жительство «в самое последнее и самое тесное свое обиталище на кладбище Сен-Маркс». Так выразился Константин фон Вурцбах, первым попытавшийся установить все адреса, по которым жил Моцарт.