Ноты, книги и литература о музыке, композиторах
Нет такой биографии Моцарта, в которой не
было бы главы, посвященной теме «Моцарт и женщины», точно так же, как
нет биографии Гёте, Байрона или Вагнера, в которой обошли бы молчанием
этот «вопрос вопросов». Пожалуй, без него можно было бы обойтись в биографии
Канта или другой крупной личности, занимающейся абстрактной наукой, но
только не в биографии драматурга. А Моцарт был драматургом, создавшим такие образы, как Констанца и Блонда, Сюзанна
и Графиня, как донна Анна, Эльвира и Церлина, Фьордилиджи и Дорабелла,
Памина и Папагена. Да, он знал о женщинах не меньше Шекспира, и его оперные
творения можно сравнить только с творениями Шекспира — Шекспира, сумевшего
маски превратить в людей, в человеческие образы — вечные и вполне реальные.
Оливия, Розалинда, Катарина все еще связаны с традиционными персонажами
новелл и комедий — с чопорной дворянкой, с переодетой пастушкой, со злой
ведьмой. Оливией, Розалиндой, Катариной они стали только благодаря Шекспиру.
Вот так же и Сюзанна Моцарта все еще немножко Коломбина, но все же она
Сюзанна, такая живая и неповторимая, что нам понятно малейшее движение
ее души.
Такое знание женщин вовсе не обязательно совпадает с успехом у женщин.
Казанова пользовался фантастическим успехом, но его знание женщин, при
всей его изощренности, все же односторонне. Имел успех у женщин и Байрон,
невзирая на свою хромоту. Но он был лорд, романтический поэт, романтический
герой, и к тому же богат, а в таких странах, как Италия, перед лордами
еще преклонялись.
Моцарт не был хром, но он был мал, хрупок, невзрачен и беден. И поэтому
его встречи с женщинами были сплошной цепью неудач и являлись лишним доказательством
того, что и на этом поприще он не слишком ладил с жизнью.
Раньше, когда он был еще вундеркиндом и выступал в Вене, Париже и Лондоне,
женщины, естественно, баловали его; да и позднее, когда в мальчике уже
проснулась чувственность, прекрасные дамы охотно награждали его поцелуем
за игру или сочинения. Где бы ни находился юный Моцарт — в Италии или
в Вене, но дома в Зальцбурге у него всегда остается пассия, которой он
через сестру, свою поверенную в делах любви (postillon d’Amour), шлет
письма и приветы.
В Зальцбурге, где, как и во всей Южной Баварии, к эротике относились легче
и естественнее, чем на протестантском севере, все и всегда занимались
любовными шашнями. Моцарт сам однажды сказал, что он оказался бы стократно
супругом, если бы вынужден был жениться на всех девушках, с которыми флиртовал.
Но самый податливый объект для такого «флирта» он обрел в 1777 году, в
Аугсбурге, где жила его двоюродная сестра Мария Анна — дочь Франца Алоиза,
младшего брата Леопольда.
«Кузиночка» как-то наряжается для него на французский манер и, конечно,
делается еще в тысячу крат милее, чем в немецком платье, которое носят
аугсбургские горожанки. Обычные при таком флирте поддразнивания продолжаются
в пресловутых «письмах к кузиночке»: скабрезности и двусмысленности, которыми
они полны, явно рассчитаны на то, чтобы вызвать краску смущения у корреспондентки.
Они легко могут сойти за замаскированное признание в любви-—ведь «где
любят, там дразнятся». «Кузиночка», вероятно, возлагала определенные надежды
на своего «братца». Но опыт с Алоизией не прошел для Моцарта даром. Правда,
уезжая из Мюнхена, Моцарт берет с собой и «кузиночку», он привозит ее
в Зальцбург, в родительский дом, погостить; но его все более редкие письма
к ней начинают звучать серьезнее.
Впрочем, согласно южнонемецким обычаям, Мария Анна Текла быстро и решительно
утешилась. Леопольд Моцарт, который с самого начала, очевидно, гораздо
лучше Вольфганга разобрался в характере своей племянницы, пишет из Вены
дочери (21 февр. 1785): «Историю с кузиной из Аугсбурга ты легко себе
представишь — ее осчастливил некий каноник. Как только найду время, пошлю
ей отсюда в Аугсбург ругательное письмо и скажу, будто обо всем прослышал
в Вене. Самое забавное, что подарки, которые она получала, и которые бросались
в глаза решительно всем, ей, изволите видеть, посылал зальцбургский дядя.
Какая честь для меня!»
Но почему же «ругательное» письмо? Сторонний наблюдатель, геттингенскпй
профессор Август Людвиг Шлёцер, который в 1781—1782 годах по пути в Италию
посетил Аугсбург, высказал вслух то, о чем Леопольд знал лучше, чем кто
бы ни было. «Свобода большинства зальцбургских бюргеров так же сомнительна,
как девственность их дочерей, которых здешние каноники покупают дюжинами
из года в год». В 1793 году «кузиночка» родила внебрачную дочь Марию Викторию,
которая в 1822 году вышла замуж за переплетчика и ночного сторожа Франца
Фиделио Пюмпеля, проживавшего в Фельдкирхене в Форальберге, и умерла в
1857 году.
Если «кузиночка» и имела какие-то шансы у Моцарта, то они рассеялись,
как дым, в ту самую минуту, когда он встретил в Мангейме Алоизию Вебер.
Алоизия обладала всеми качествами, способными пленить его. Юностью — ей
еще не минуло шестнадцать, красотой — она принадлежала к типу стройных,
гордых, царственных женщин, и музыкальностью,— у нее был великолепный
голос и врожденный артистизм. Однако певица все же не оправдала надежд,
которые в своей слепой влюбленности возлагал на нее Моцарт. Она была заядлой
кокеткой и отвечала на чувства Моцарта только в границах, предуказанных
матерью, и только покуда в Моцарте видели подающего блестящие надежды
зятя. Характерно, что Алоизия не сочла даже нужным хранить письма Моцарта,
которые он посылал ей из Парижа. По счастливой случайности уцелело лишь
одно, написанное по-итальянски и полное самых нежных и заботливых советов,
как развивать и совершенствовать голос.
Когда Карл Теодор перенес свою резиденцию в Мюнхен, судьба Алоизии предрешила
судьбу всей ее семьи. Граф Со, интендант мюнхенского театра, ангажировал
ее в придворную оперу, и в сентябре 1778 года все семейство Веберов, кроме
сына, перебралось в Мюнхен. Отцу положили жалованье в 600 флоринов, а
дочери в 1000. Моцарт стал не нужен, и Алоизия заявила ему об этом самым
недвусмысленным образом. Разговор произошел в конце декабря, когда он
явился к пим в Мюнхен по пути из Парижа. Внешне Моцарт остался спокоен.
Рассказывают только, что он подошел к клавесину и, разразившись таким
южнонемецким ругательством, которого не терпят другие языки, дал волю
сердцу. Flo внутренне он надломился.
Позднее Вольфганг вполне разгадал Алоизию и даже был к ней несправедлив
— но у него было предостаточно возможностей наблюдать ее в непосредственной
близости. Ибо, на его несчастье, в сентябре 1779 года, за пятнадцать месяцев
до того, как он приехал в Вену, туда же прибыло и семейство Веберов —
Алоизию пригласили петь в Немецкой опере, а отца, Фридолина, взяли на
должность кассира в Национальный театр. Через несколько недель после переезда
отец умер, оставив после себя сундучок с самым скудным запасом белья.
По крайней мере так уверяла матушка Вебер в суде по делам наследства.
Опорой семьи стала Алоизия. И достаточно крепкой опорой, ибо вскоре, в
последний день октября 1780 года, она обвенчалась в церкви св. Стефана
с придворным актером и живописцем Йозефом Ланге. Так что Моцарт совсем
не прав, когда, возражая отцу (на его упрек в неблагодарности: отец считал,
что Вольфганг, подобно Алоизии, тоже бросил родную семью, которой обязан
образованием), сообщает следующее (9 нюня 1781):
«.Меня чрезвычайно удивляет, что вы сравниваете меня с мадам Ланге, и
я был расстроен весь этот день.— Девушка сидела на шее у родителей, покуда
она ничего не зарабатывала, а как только пришло время, как только она
получила возможность отблагодарить родителей — N. В. (отец ее умер прежде,
чем она успела заработать хотя бы один-единственный крейцер),— она бросила
бедную свою мать, повисла на комедианте и вышла за него замуж, а мать
ее и столечко от нее не получает.»
Тут уж устами Моцарта вещает матушка Вебер, но матушка Вебер врет, ибо
эта чудовищная истеричка никак не может не врать. В действительности Алоизию
вырвали из родительского дома за определенную мзду. Ланге обязался давать
Веберам на хозяйство 600 флоринов ежегодно, покамест он и Алоизия будут
иметь заработок. Это не помешало матушке Вебер плести интриги, препятствовать
свадьбе и стараться поссорить жениха с невестой. Ланге был вынужден обратиться
в высшее дворцовое ведомство за разрешением на брак. При разбирательстве
этого дела Ланге великодушно увеличил пособие семье Вебер с 600 гульденов
до 700 и дал обязательство выплачивать своей теще эту сумму пожизненно.
Счастлив с Алоизией Ланге не был. «Ревнивый дурак» — так, по крайней мере,
характеризует его Моцарт в письме от 16 мая 1781 года. Впрочем, основании
для ревности у Ланге было достаточно. Алоизия начала, кажется, снова заигрывать
с Моцартом. «Я любил ее, и чувствую, что она все еще не безразлична мне,—
и счастье для меня, что муж ее ревнивый дурак и никуда ее не пускает,
и поэтому я вижу ее редко.»
И все же в первые венские годы возможность видаться с Алоизией у Моцарта
была. В 1782—1783 годах он написал для нее четыре большие арии. Затем
наступает перерыв, н только в апреле 1788 года он снова пишет — уже последнюю
— блестящую арию специально для нее. По ариям, написанным для Алоизии
между 1778 н 1788 годами, нетрудно совершенно точно определить характер
ее голоса и его возможности, вернее — как представлял себе эти возможности
Моцарт. Мангеймские арии написаны с необыкновенной теплотой, а в Вене
Моцарт старается к тому же писать так, чтобы как можно выгоднее подчеркнуть
голос и своеобразную технику пения свояченицы. Душевный холод обладательницы
этого голоса ему уже хорошо известен.
Да, свояченицы. Ибо, как известно, 4 августа 1782 года Моцарт женился
на младшей сестре Алоизии, Констанце, и предыстория этой роковой даты
слишком для него характерна, чтобы мы могли не рассказать о ней. Мы уже
говорили, что Мария Цецилия Вебер оказалась для Моцарта тем роковым персонажем,
встреча с которым приносит несчастье, такое же неотвратимое, как сети
паука для бедной комнатной мухи. Родство семейства Веберов с Моцартом,
которым так гордился Карл Мария Вебер, обошлось Моцарту чрезвычайно дорого.
После смерти мужа мамаша Вебер взяла в свои руки управление семейным кораблем
и твердо повела его к определенной цепи. Необходимо было пристроить четырех
дочерей, ибо даже младшие вступили уже в возраст невест. Мария Цецилия
становится хозяйкой комнат, сдающихся внаем. Она покидает маленькую квартирку
на Кольмаркте, из которой вынесли тело ее супруга, перебирается в дом,
известный под названием «Око господне», на Петерштрассе, в просторную
квартиру на втором этаже, и начинает сдавать комнаты молодым людям. Алоизия
очень скоро покидает материнский кров. Но остаются еще старшая дочь Йозефа,
потом Констанца и Софи.
Первым жильцом, который 2 мая 1781 года попался в сети паука, оказался
Вольфганг Амадей Моцарт, переехавший сюда в самый разгар своей ссоры с
архиепископом. Через неделю он с полной непосредственностью сообщает отцу:
«…старая мадам Вебер была столь любезна, что взяла меня к себе в дом:
у меня славная комната, живу я у чрезвычайно услужливых людей, доставляющих
мне все, что порой бывает спешно необходимо и что не так-то просто достать,
когда живешь одни.»
Отец сразу же чует, чем это пахнет. Стремясь предостеречь сына, он пишет
письмо за письмом, которые вдова Моцарт впоследствии, конечно же, уничтожила.
Однако все усилия Леопольда тщетны. «.Поверьте мне, старая мадам Вебер
очень услужлива, я просто не знаю, как и отблагодарить ее за все попечения,
ибо у меня нет для этого времени.»
Зато у него достаточно времени, чтобы шутить со средней из трех младших
сестер — так, просто «дурачиться». Моцарт дружит с Констанцей, ибо Йозефа
для него уже старовата, а Софи слишком молода. А мамаша Вебер старается,
чтобы в Вене, которая во всем, что касается клеветы и сплетен, и тогда
и потом оставалась провинциальным городишком, как можно больше говорили
о влюбленности Моцарта и о предстоящей свадьбе с Констанцей. Слишком поздно,
и явно издеваясь, советует она Моцарту выехать из ее квартиры, чтобы положить
конец компрометирующей болтовне. Моцарт следует совету и в сентябре 1781
года оставляет семейство Вебер, но лишь для того, чтобы являться к ним
каждый день; а через два месяца он вынужден просить у отца, которому так
долго рисовал эту историю в самом невинном свете, согласия на брак с Констанцей
Вебер.
Ибо тем временем мамаша Вебер, сделавшая все, чтобы Моцарт скомпрометировал
ее дочь, ударила по другим струнам, правда, спрятавшись за спину сообщника,
который был совершенно под стать ей. Это был Иоганн Торварт, которого
главное дворцовое ведомство назначило опекуном всех четырех ее дочерей.
Карьера Торварта началась со службы камердинером и парикмахером князя
Ламберга. Впоследствии он дослужился до звания ревизора финансов Национального
театра. Этот наглый выскочка был «правой рукой» кавалер-интенданта — князя
Франца фон Орсинп-Розенберга, которым он вертел, как хотел. Моцарт вынужден
был с ним считаться, иначе он ничего не добился бы в театре. Разбогател
Торварт, очевидно, благодаря ловким мошенничествам, в которых его не могли,
а может быть, и не хотели уличить.
Мы не знаем, сколько дала или посулила ему за поддержку Мария Цецилия.
Во всяком случае, Торварт хорошо играет свою роль, делая вид, будто мамаша
Вебер вообще ни о чем не знает. Поэтому Моцарт совершенно зря подозревает
в этой афере ни в чем не повинных людей, например, композитора Петера
Винтера (22 дек. 1781): «Господину Торварту. (который меня совсем не знает)
услужливые господа всезнайки — тот же Винтер и прочие— уши прожужжали,
рассказывая обо мне невесть что: со мной-де нужно быть осторожным, я крайне
легкомыслен, вступил с ней в связь и, конечно же, ее брошу, а девушка
останется несчастной и пр. и пр. Все это, разумеется, разозлило г-на опекуна.
Мать — она знает меня и мою честность — не обращала на всю эту болтовню
внимания и ничего ему не передавала. Ибо вся моя связь состояла в том,
что я квартировал у них и, следовательно, каждый день бывал в доме, а
вне дома нас с ней ни один человек не видел. Но Торварт так долго приставал
к матери со своими подозрениями, что она, наконец, передала их мне и попросила
поговорить с опекуном лично. Он-де собирается прийти к ним на днях.
Он пришел — я поговорил с ним — в результате (ибо я высказался не так
ясно, как ему хотелось) он приказал матери заставить дочь прервать всякие
сношения со мной, покуда я не дам ему письменного обязательства. Мать
сказала ему все как есть: все его отношения с нами заключаются в том,
что он ходит в мой дом, и отказать ему от дома я не могу — он слишком
хороший друг, друг, которому я многим обязана. Я его объяснением удовлетворена,
я ему доверяю, договоритесь с ним сами.
Вот он и запретил мне с нею встречаться, покуда я не дам ему письменного
обязательства — что же еще мне оставалось делать? Дать письменное обязательство
— или покинуть девушку? Но разве человек, который любит искренне и честно,
разве может он бросить свою любимую? Разве мать, разве сама любимая не
истолкуют это самым ужасным образом? Вот так обстояло дело. Я и составил
документ о том, что обязуюсь не позднее чем через три года жениться на
мадемуазель Констанце Вебер. Если же я изменю свои намерения, то обязуюсь
пожизненно выплачивать ей 300 флоринов ежегодно.
Ничто в целом свете не могло мне быть легче, чем дать подобное обязательство.
Я же знал, что до выплаты этих 300 фл. никогда не дойдет, ибо я никогда
ее не покину; а если уж буду столь несчастен, что изменю своп намерения,—
ну что ж, я буду очень рад, что сумел откупиться всего за 300 фл.— Констанца
же, насколько я ее знаю, слишком горда, чтобы позволить себя продавать.—
Но что же сделал этот ангел, как только ушел ее опекун? Она потребовала
у матери документ, сказала мне: „Милый Моцарт, не нужно мне ваше письменное
обязательство, я и так верю вашему слову,— и разорвала его».
Разыграв комедию благородства, Констанца еще глубже заманила простофилю
в сети. Торварт поклялся, что обо всем этом деле он никому и словечка
не проронит. «Но когда, невзирая на честное слово, он раззвонил об этом
по всей Вене, мое доброе мнение о нем сильно поубавилось»,—пишет Моцарт
(16 янв. 1782) и уже не столь энергично защищает вымогательницу и ее подручного;
по его мнению «господин фон Торварт грешен, но не настолько, чтобы,— как
предлагает возмущенный Леопольд,— заковать его вместе с мадам Вебер в
кандалы, заставить их подметать улицы и носить на груди доску со словами:
„Совратители юношей"».
Впрочем, вскоре у Моцарта открываются глаза на свекровь и свояченицу.
Сперва мамаша Вебер старается уговорить дочь и будущего зятя жить у нее.
Видно, Моцарт казался ей все более многообещающим объектом эксплуатации.
Но Моцарт и Констанца отказались от ее предложения. Тогда она принялась
терзать дочь, чтобы как можно скорее выпроводить ее из дома, и сестры
со всей энергией ей в этом помогали. Только Констанца остается ангелом.
«Ни в одной семье,—пишет Моцарт (15 дек. 1781),—не видел я характеры столь
различные, как в этой. Старшая — ленивая, грубая, фальшивая особа, да
и туповата; Ланге — фальшивая, недоброжелательная, и к тому же кокетка.
Младшая еще слишком молода, чтобы хоть что-то собой представлять, это
просто доброе, но слишком легкомысленное создание. Да сохранит ее господь
от соблазнов! Но средняя — то есть моя славная, милая Констанца — просто
мученица у них, и может быть поэтому она самая добрая, самая сердечная,
самая быстрая, словом, самая хорошая из всех.»
Дело наконец доходит до того, что Констанца оставляет материнский дом
и переселяется к покровительнице Моцарта, баронессе Вальдштедтен, что
мало способствовало доброй славе девушки, ибо баронесса была дамой, начисто
лишенной предрассудков, и пользовалась чрезвычайно дурной репутацией.
Поэтому мамаша Вебер собирается снова водворить дочь под родной кров при
помощи полиции. И поэтому Вольфгангу и Констанце не остается ничего другого,
как только быстрее пожениться. Наступает злополучный день свадьбы — 4
августа 1782 года. Разрешение отца, что весьма символично, приходит только
на следующий день.
Если бросить взгляд назад, на эту злосчастную женитьбу Моцарта, когда
он оказался беспомощен и не способен разорвать сплетенную вокруг него
сеть, все связанное с этой историей покажется нам еще непонятнее. Ведь
вообще-то Моцарт умел быть очень решителен, когда на него посягали женщины.
Вспомним о дочери зальцбургского придворного пекаря — девице с красивыми
большими глазами, «.которая танцевала с ним в „Звезде" и без конца
делала ему любезные комплименты.», а потом «ушла в монастырь в Лорето»,
как сообщает Леопольд в ппсьме (23 окт. 1777). Но услышав, что Вольфганг
покидает Зальцбург, она оставляет монастырь и пытается его удержать —
история безнадежной любви, которая невольно нас трогает. Моцарт отвечает
ей (25 окт.) смущенно и все же фривольно. Видно, что эта история волнует
его, однако он решил выбросить ее из головы.
В первые венские годы Моцарт становится причиной еще одной несчастливой
любви — клавесинистки Жозефины Аурнхаммер. Нельзя писать с большей беспощадностью,
чем пишет он, описывая свою поклонницу (22 авг. 1781): «Если бы художнику
захотелось как можно натуральнее изобразить черта, он должен был бы взять
за образец ее лицо. Она толста, как деревенская девка; потеет так, что
любой станет плеваться; да к тому же еще и оголяется: просто так и читаешь:
,Прошу вас, взгляните сюда!'4 II действительно, узреть там можно многое,
того гляди — ослепнешь. Но попробуй-ка на свое несчастье туда заглянуть,
весь день не очухаешься — тут уж понадобится венское питье — до того она
отвратительна, омерзительна и грязна! Тьфу, черт!» Вот в это самое время
Констанца и выиграла свою игру.
Но кто же была она, Констанца Вебер, в замужестве Моцарт? Она прославилась
потому, что ее любил Моцарт, и любовь его сохранила ее для вечности, как
янтарь сохраняет муху. Но из этого вовсе не следует, что Констанца достойна
и этой любви, и славы. Сот что сообщает о ней некролог Шлихтегроля: «Будучи
в Вене, Моцарт женился на Констанце Вебер и обрел в ней хорошую мать двух
детей, родившихся от этого брака, и достойную супругу, удерживавшую его
от многих глупостей и распутства.» Может быть, стыд при виде такого искажения
фактов и заставил Констанцу вымарать эти строки из грацевского издания
«Некролога»?
Моцарт — и глупости! Моцарт — и распутство! Моцарт умер тридцати шести
лет, но он успел пройти сквозь все стадии бытия — только прошел он их
быстрее обычных смертных. В тридцать лет он и ребячлив, и мудр. В нем
слились величайшая творческая мощь с величайшим художественным разумом;
Моцарт видит не только явления жизни, но и то, что стоит за этими явлениями.
Незадолго до смерти Моцартом овладело то ясное предчувствие надвигающегося
конца, при котором жизнь теряет обычно всякую прелесть (письмо из Франкфурта,
20 сент. 1790): «.если бы кто-нибудь мог заглянуть в мое сердце, мне,
право, пришлось бы устыдиться — все во мне холодно, холодно, как лед.
Если бы еще ты была здесь со мной, быть может, мне доставляло бы большее
удовольствие почтительное отношение окружающих — но теперь все так пусто.»
И еще отчетливее за пять месяцев до смерти (7 июля 1791): «.Я не могу
объяснить тебе мое ощущение. Это некая пустота — она причиняет мне почти
боль — какая-то тоска, которую никак не утишишь, и, значит, она никогда
не пройдет и будет расти изо дня в день».
«Какая-то пустота», «какая-то тоска». За этим кроется вовсе не тоска по
жене — как он пытается внушить Констанце, а может быть, и сам в это верит.
Это предчувствие смерти.
Понимала ли это Констанца? Ведь следовать за Моцартом в его сферы было
ей не по силам. Даже хорошей хозяйкой она не была — никогда ни о чем не
заботилась, и вместо того, чтобы обеспечить мужу комфорт и облегчить ему
жизнь и работу, она бездумно делила с ним его богемное существование.
Моцарт же, напротив, пытался как можно лучше устроить ее жизнь, окружая
ее нежной заботой. Впрочем, Констанца, которая часто была беременна, действительно
нуждалась в заботе. Между июнем 1783 года и июлем 1791 она родила шестерых
детей — четверых мальчиков и двух девочек, но в живых остались только
два сына — второй и последний. Моцарт испытывал к Констанце сильное чувственное
влечение. Об этом со всей откровенностью свидетельствуют некоторые строки
в его последних письмах. В других письмах такие строки уничтожены или
вымараны Констанцей.
Констанца унаследовала некоторую музыкальность от отца — мамаша Вебер
была полностью лишена слуха; Моцарт, взявший как-то тещу на «Волшебную
флейту» (это было в октябре 1791 года), пишет: «Мама, конечно, скажет,
что она видела оперу, а не слышала». В пении Констанца, очевидно, не слишком
преуспела, да и в музыкальном развитии тоже. Характерно, что Моцарт не
дописал до конца ни одного произведения, посвященного ей: этого достаточно,
чтобы судить о ее музыкальности.
Она была совершенно необразованна и не могла и двух слов связать, а тем
паче участвовать в общем разговоре. Однако ей важно завоевать сердца будущего
свекра и золовки, и вот 20 апреля 1782 года она садится за стол и делает
приписку к письму своего жениха, которую мы и воспроизводим буква в букву
для полного представления об умственном развитии Констанцы:
«Дражайшая и достойнейшая подруга, я никогда не осмелилась бы так прямо
последовать моему желанию и потребности написать вам, дражайший друг,
если бы братец ваш не уверил меня, что вы не будете порицать меня за шаг,
который я делаю от большого желания пусть хотя бы письменно побеседовать
с незнакомой, но уже потому дорогой мне особой, что она носит имя Моцарт.
Не рассердитесь ли вы, если я решусь вам признаться, что, не имея чести
знать вас лично, единственно только как сестру столь достойного вас брата,
ценю вас превыше всего — и люблю — и осмеливаюсь просить вас о дружбе.
Не гордясь могу сказать, что наполовину я уже заслуживаю ее, а полностью
еще постараюсь заслужить! — смею ли я предложить вам в ответ мою, которую
втайне давно уже подарила вам в своем сердце? О. да! Я надеюсь на это,
и в этой надежде остаюсь
Дражайший и бесценнейший друг мои.
ваша покорнейшая слуга и подруга Констанца Вебер.
Прошу передать вашему батюшке, что я целую его руку».
Можно себе представить, как пожимал плечами Леопольд, читая это дипломатическое
послание. Легкомыслие, которое Моцарт отмечал у младшей сестры Констанцы,
было в высокой степени свойственно и ей самой. До нас дошло письмо Моцарта
от 29 апреля 1782 года, написанное за три месяца до свадьбы, в котором
он очень ласково, но серьезно упрекает Констанцу за ее необдуманное поведение
во время игры в фанты: «.если бы вы хоть чуточку признали, что вели себя
несколько необдуманно, все снова было бы хорошо, да и будет хорошо — если
только вы, дорогой друг, не рассердитесь. Из этого вы видите, как сильно
я вас люблю. Я не вспыхиваю, как вы; я думаю — размышляю — и чувствую.
Вот если и вы почувствуете,— если у вас есть чувство, значит, я уже сегодня
с полной уверенностью и спокойствием могу сказать: да, Констанца добродетельная,
добропорядочная, разумная и преданная возлюбленная честного и благомыслящего
Моцарта».
Вот еще место из письма Моцарта, написанного в Дрездене,— его одного достаточно,
чтобы дать представление о его заботливости и — тревогах (16 аир. 1789):
«Дорогая женушка, у меня к тебе тьма всяких просьб:
во-первых, прошу тебя, не грусти;
во-вторых, побереги свое здоровье и не доверяй весеннему воздуху;
в-третьих, чтобы ты не ходила гулять пешком одна, а лучше всего — не гуляй
пешком вовсе;
— в-четвертых, чтобы ты твердо верила в мою любовь; я не написал еще ни
одного письма к тебе, не поставив перед собой твой милый портрет;
в-пятых, и в основном — прошу тебя писать подробнее. Мне очень хотелось
бы знать, приехал ли свояк Хофер на следующий день после моего отъезда?
Бывает ли он так часто, как мне обещал? Наведываются ли иногда Ланги?
Пишется ли портрет? Какой у тебя распорядок дня? Все это меня, естественно,
интересует.
В-шестых, прошу тебя не только всегда помнить о твоей и моей чести, но
соблюдать и внешние приличия; не сердись за эту просьбу. Напротив, ты
должна меня любить еще сильнее за то, что я так дорожу честью.»
Нет, ни в одном из этих пунктов не мог Моцарт положиться на Констанцу.
Даже когда она уже была на сносях, ему все еще приходится предостерегать
жену, благополучие которой для него дороже всего на свете, от скверной
компании (лето 1791): «.Прошу тебя. не ходи в казино; 1-е: там эта компания.
Ты понимаешь, что я хочу сказать? и 2-е: танцевать ты все равно не можешь,
а ходить просто так, смотреть, лучше, когда рядом с тобой муженек.» Самые
энергичные, хотя и самые нежные предостережения мы встречаем в письме
от середины августа 1789 года, которое дошло до нас только в копии и с
пробелами. Моцарт не уверен даже в супружеской верности Констанцы, и с
этой точки зрения известный анекдотический рассказ о его баденском приключении
кажется нам вполне правдоподобным, однако вовсе не столь невинным, как
его принято считать:
«Летом 1791 года молодой лейтенант фон Мальфатти лечился в соседнем Бадене,
стремясь окончательно залечить раны, полученные во время последней турецкой
кампании. Лейтенант хромал и поэтому вынужден был проводить большую часть
дня в своей комнате, расположенной в партере. Сидя у окна, он читал и
весьма часто поднимал глаза от книги, чтобы поглядеть на стройную чернокудрую
молодую даму, квартировавшую в доме напротив и тоже в партере. Однажды,
когда день уже клонился к вечеру, он увидел человека небольшого роста,
который, крадучись, пробирался к тому дому, осторожно оглядываясь по сторонам
и явно собираясь влезть в окно к даме. Господин лейтенант, хромая, тут
же бросается на защиту своей хорошенькой визави и хватает маленького человека
за плечо: „Что вам тут нужно, сударь? Ведь это не дверь! „Но могу же я
влезть в окно к собственной жене!" — возражает незнакомец. Это был
Моцарт, который неожиданно приехал из Вены навестить свою Станцерль и
решил на свой лад доставить ей двойной сюрприз — она вернется с вечерней
прогулки, а он уже у нее в комнате, и никто об этом не знает».
Многое можно прочесть между строк, когда мы читаем письмо, которое Моцарт
написал Констанце в Баден (25 июня 1791): «Будь осторожна с ваннами! Спи
побольше и не так беспорядочно! — не то мне страшно —мне и сейчас немного
страшно.»
Достойная супруга сумела так повернуть дело, что кажется, будто это она
с улыбкой смотрит сквозь пальцы на его эскапады и шашни с «горняшками».
Однако нет ни малейших доказательств того, что Моцарт действительно грешил.
Даже так называемое дело Хофдемеля не дает никаких материалов против него.
Чиновник юстиции Франц Хофдемель, бывший секретарь графа Зейлера, входил
в ту же масонскую ложу, что и Моцарт. Женат он был на Магдалине, ученице
Моцарта, дочери капельмейстера Готхарда Покорны. Хофдемель был один из
кредиторов Моцарта, и тот часто брал у него взаймы. Об этом свидетельствует
дошедшее до нас письмо (апр. 1789), в котором Моцарт намекает на то, что
Хофдемеля скоро примут в ложу. Через пять дней после смерти Моцарта Хофдемель
пытался убить свою беременную жену. Он изрезал ей бритвой лицо и шею и
тут же покончил с собой. Все решили, что Хофдемель совершил преступление
в припадке ревности, но бывает ведь и необоснованная ревность. Император
Леопольд назначил вдове 560 гульденов пособия, но общественный скандал
заставил ее переехать к отцу в Брюн. Там она родила мальчика Иоганна Александра
Франца. Чей он сын — Моцарта или Хофдемеля — осталось невыясненным. При
крещении его мудро нарекли не только Иоганном Вольфгангом Амадеем, но
еще и Францем.
Единственной женщиной, к которой Констанца могла бы ревновать с основанием,
женщиной, к которой Моцарт испытывал не только чувственное влечение, была
Анна (Нэнси) Селина Стораче, его первая Сюзанна. Селина родилась в 1766
году в Лондоне. Отец ее, итальянец Стефано Стораче, играл на контрабасе,
мать ее была англичанкой. Брат Селины, Стефен, учился у Моцарта искусству
композиции и оказался весьма достойным учеником, о чем свидетельствуют
его очаровательные оперы buffa. Селина
училась пению у Рауццини, потом уехала в Италию, и в Венеции при Оспедалетто
усовершенствовалась в своем искусстве. С 1780 года Селина выступала на
сценах Флоренции, Пармы, Милана. Наконец, в 1783 году она приехала в Вену.
Супружество ее напоминало супружество Моцарта. В 1784 году она имела глупость
выйти замуж за своего земляка Джона Абрахама Фишера, который был старше
ее на двадцать два года. Скрипач, композитор, бакалавр и доктор музыки
Оксфордского университета, Фишер в ту пору (1784) гастролировал в Вене.
Свою жену он мучил так, что разгневанный император выслал его за пределы
австрийских владений. Анна Селина приняла свою девичью фамилию и на родине
до конца жизни скрывала, что была замужем.
Моцарта и Селину соединяло, вероятно, глубочайшее взаимное понимание.
Красивая, очаровательная, артистичная, Селина была превосходной певицей.
Как артистка венской итальянской оперы она получала оклад, неслыханный
по тем временам. Сцена и ария «Ch'io mi scordi di te» (К. 505) для сопрано
в сопровождении клавира и оркестра посвящены ей. «Для мадемуазель Стораче
и для меня» — записано в тематическом индексе Моцарта; а в оригинальной
рукописи стоит: «Сочинено для синьоры Стораче ее слугой и другом В. А.
Моцартом. Вена, 26 декабря 1786 г.».
В сущности, это дуэт голоса и клавира, которым аккомпанирует оркестр,
это объяснение в любви звуками, это просветленное воплощение чувств, не
нашедших осуществления и перенесенных в сферу идеального. К счастью, Констанца
была глуха для понимания таких отношений. В 1787 году Моцарт задумал поездку
в Лондон вместе со Стораче, ее братом и тенором Михаэлем Келли. Поездка
эта, как мы уже говорили, сорвалась из-за Леопольда. Моцарт продолжал
общение с Анной Селиной в письмах. Что сталось с этими письмами? Судьба
их — для нас тайна. Анна Селина, конечно, хранила их, как драгоценность.
Но может быть перед смертью (умерла она в 1817 году в Дулвиче) она все
же их уничтожила — они не были предназначены для посторонних глаз.
Поведение Констанцы в часы кончины Моцарта, да и после того, вызвало множество
осуждений, иногда более мягких, иногда более жестоких. Когда Моцарт умер,
Констанца была больна, в полной растерянности, и не могла воспрепятствовать
«покровителю» Моцарта, придворному библиотекарю Готфриду ван Свитену,
пожелавшему навести экономию, похоронить бедный труп в общей могиле. Поэтому
она и много позднее не могла ни навещать могилу мужа, ни возлагать на
нее цветы, ни поставить памятник, в чем ее, как это ни глупо, упрекали
тоже: не могла потому, что отыскать могилу Моцарта оказалось невозможно.
Через много лет — в году 1808-1809 — Констанца приехала на кладбище Сен-Маркс,
надеясь все же отыскать ее. Но здесь она узнала, что общие могилы сохраняются
только в течение семи лет. В день смерти мужа она написала в его альбоме,
ниже собственной записи Моцарта, обращенной к его покойному другу Барнзани:
«Все, что ты однажды написал на этой странице своему другу (д-ру медицины
Зигмунду Баризани), теперь, глубоко склонившись, пишу тебе я, мой любимый
супруг! Для меня и для всей Европы незабвенный Моцарт! — теперь и тебе
хорошо — хорошо навеки!
В час пополуночи, с 4 на 5 декабря сего года, на 36 году жизни покинул
он, увы, слишком рано, этот прекрасный, но неблагодарный мир. Боже мои!
Восемь лет соединяли нас нежнейшие, неразрывные узы. О. если б могла поскорее
навеки соединиться с тобой
твоя беспредельно скорбящая супруга
Констанца Моцарт, урожденная Вебер».
Я сомневаюсь не в дне этой даты — 5 декабря, а в годе — 1701. Запись,
несомненно, сделана гораздо позднее. В ту пору, когда умер Моцарт, Констанца
даже не подозревала, что супруг ее останется «незабвенным для всей Европы».
Только непрерывно возраставшая мировая слава Моцарта заставила ее мало-помалу
понять, что представлял собой человек, некогда похитивший ее из «Ока господня»,
человек, с которым она прожила почти девять лет. Пониманию этому особенно
способствовала все возраставшая денежная ценность неопубликованных рукописей
Моцарта, которых у Констанцы было еще очень много и которые она поэтому
бережно хранила. Из шестисот с лишним произведений Моцарта при жизни его
было опубликовано не более семидесяти.
На этом мы могли бы проститься с Констанцей. Но нам хочется сказать о
ней еще несколько добрых слов. Ибо только после смерти Моцарта в характере
Констанцы обнаружились черты, рисующие ее с несколько лучшей стороны;
в том числе — и это трагикомично — врожденный ярко выраженный деловой
ум, совершенно не проявлявшийся при жизни Моцарта. Всего через несколько
недель после его смерти Констанца продала прусскому королю восемь его
рукописей за 800 дукатов, то есть почти за 360 фунтов стерлингов. Она
организовала концерты памяти Моцарта, а также и в собственную пользу.
Она продала некоторые его произведения. Как некогда ее мать, Констанца
начала сдавать холостякам часть своей квартиры; вот тогда она и приобрела
квартиранта — поклонника Моцарта, советника папского посольства датчанина
Георга Николауса фон Ниссена.
Вскоре он стал ее другом и советчиком. Все письма к издателю Андре в Оффенбахе,—
а они касаются продажи рукописного наследия Моцарта,— написаны по инициативе
Ниссена и отредактированы им. Ниссена в 1809 году отозвали в Данию, и
перед отъездом он узаконил свои отношения с Констанцей. Отныне она подписывает
свои письма «Констанца, государственная советница фон Ниссен, бывшая вдова
Моцарта». Под влиянием Ниссена она стала даже хорошей матерью, весьма
заботливой к своим сыновьям — Карлу Томасу и Вольфгангу Амадею. Младший
унаследовал крупицу таланта отца.
Десять лет, с 1810 до 1820 года, Констанца живет с Ниссеном в Копенгагене.
Потом, как это ни странно, чета переезжает в город, в котором родился
Моцарт. Ниссен решил обосноваться здесь, неподалеку от курорта Гаштейн;
как видно, ему хотелось ближе познакомиться с детством и юностью Моцарта.
Констанца остается в Зальцбурге и после смерти Ниссена (1826). В этом
городе живут теперь две старые женщины, в юности ближе всех стоявшие к
Вольфгангу Амадею Моцарту: его сестра Марианна и его жена Констанца. Но
они друг с другом не встречаются никогда.
В 1828 году Констанца издала первую обширную биографию Моцарта, подготовленную
Ниссеном. Биография эта дает только самое общепринятое представление о
величии Моцарта и ограничивается только биографическими сведениями. Впрочем,
и здесь не обошлось без молчаний, утаиваний и даже фальсификации. Однако
работа эта была первой, и даже в наши дни представляет определенную ценность,
так как в ней приведены некоторые документы, впоследствии исчезнувшие.
После смерти Ниссена Констанца взяла к себе свою младшую сестру Софи Хейбель,
которая тоже успела овдоветь. И, наконец, Алоизия Ланге провела свои последние
дни тоже в Зальцбурге. Эту компанию призраков Констанца покинула 6 марта
1842 года. Моцарта она пережила на целых пятьдесят лет.
После нее осталось много писем, главным образом к сыновьям, и дневник, который она вела начиная с 1824 по 1837 год. Письма ее обычно повторяют мысли Ниссена. Они обывательски-незначительны, без проблеска ума, благородства и юмора. В дневниках Констанцы деловые соображения соседствуют с пошлой чепухой. С таким же удовольствием, как некогда в Бадене, Констанца принимает ванны в Гаштейне. «Сегодня, 18 сентября, мне посчастливилось принять седьмую ванну. До этого, как всегда, напилась кофею; в половине шестого, умыв лицо и прополоскав рот, пошла навестить в ваннах господина Резигера, но вместо него повстречала там какого-то незнакомца, который приехал из Лондона, много мне о нем рассказал и взялся доставить туда мои письма. Как его зовут, пока не знаю. Очень воспитанный господин. Потом я ушла к себе в комнату, приготовила для ванны белье и когда ванна освободилась, вошла туда с Моной и позволила ей пятнадцать минут купаться вместе со мной. Я же оставалась там целый час, потом снова легла в постель отдохнуть, выпила полчашки настоя ромашки, и вот села записать все это, но только что пришел д-р Шторк, который, благодарение богу, нашел меня здоровой: вот что было до 11 часов, все, что будет дальше, запишу позднее — в половине двенадцатого я вышла прогуляться перед домом.»