Ноты, книги и литература о музыке, композиторах
Отношение образованных и высокопоставленных
католиков XVIII века к религии премило определила «Мадам», Елизавета Шарлотта,
характеризуя собственного супруга — брата Людовика XIV; супруг уверял,
что он вовсе не «набожен» — при французском дворе порой можно было корчить
из себя вольнодумцев. Она же пишет (1691): «.Между нами будь сказано,
он все-таки благочестив, ибо это его развлекает, а так как он любит церемонии,
то его развлекает все, связанное с религией».
Стать на такую аристократическую точку зрения семейство Моцартов себе
не разрешало. Для них религия была делом более серьезным, чем «развлечение»,
и Леопольд Моцарт требует от жены и детей, чтобы те возможно строже следовали
предписаниям церкви, то есть посещали богослужения, молились и соблюдали
посты. Но Леопольд был слишком рационален и проницателен, чтобы не позволить
себе некоторого свободомыслия, раз уж он и его семья добросовестно выполняли
весь религиозный ритуал. Леопольд, которого некогда прочили в священники,
надувает своих духовных покровителей, возможно, потому, что в Аугсбурге
и Зальцбурге оказался свидетелем закулисной деятельности духовенства;
и если раньше он и был ханжой, то из путешествия, длившегося с 1763 по
1766 год, он вернулся на родину, вооруженный гораздо более свободными
взглядами на религию — что явствует из его писем.
В Италии от взора Моцартов не ускользнуло повсеместное глубокое безбожие,
не столько прикрытое, сколько подчеркнутое праздничным церковным церемониалом.
Наконец, распри с патроном тоже немало способствовали тому, чтобы Моцарты
все больше ощущали разницу между богом и его наместниками на земле. В
письмах Моцартов мы не найдем и слова уважительного об этих наместниках.
Единственное исключение составляет падре Мартини в Болонье, в котором
Леопольд и Вольфганг Амадей ценили не монаха-францисканца, а музыканта
и ученого музыковеда.
Тем не менее семья Моцартов была по-настоящему католической. Религия была
для них высоко почитаемой условностью, порукой нравственного поведения.
Во время длительной поездки Вольфганга Леопольд без конца просит его не
забывать о выполнении религиозных обязанностей. Он напоминает ему о них,
когда Вольфганг находится еще в Аугсбурге; в мангеймских письмах советы
эти становятся все настойчивее, ибо отец боится, касс бы сын не сбился
с пути; а Вольфганг непрерывно старается его успокоить (25 окт. 1777):
«.Папа, вы можете быть совершенно спокойны. Я неизменно обращаю свой взор
к богу. Я признаю его всемогущество, страшусь его гнева. Но я верю также
в его доброту, в его сострадание и милосердие к своим творениям. Он никогда
не оставит слуг свопх, и если все будет согласно его воле, значит, и согласно
моей; ошибки тут не может быть, а посему я непременно должен быть счастлив
и доволен.»
Слова эти словно взяты из катехизиса. Но скоро к надежде на бога примешивается
и некий фатализм, который тоже не по вкусу Леопольду (26 ноября 1777):
«.Оставим все таким, как оно есть и каким будет; что толку в ненужных
размышлениях. Мы не знаем, что именно случится, но будет так — и это мы
знаем — как хочет бог! Итак, веселее, Allegro.»
Все это нисколько не успокаивает Леопольда, который стоит за активное
содействие божьей воле. Напоминая об исповеди, он пытается добиться, чтобы
Вольфганг понял это (18 дек. 1777): «.Смею спросить, не забыл ли Вольфганг
исповедаться? Бог — самое важное. Он дарует нам наше временное счастье
в этом бренном мире, мы же должны заботиться о вечном. Молодые люди не
любят слушать о подобных вещах, я это знаю, я тоже был молод; но, благодарение
богу, при всех моих юных дурачествах я всегда вовремя умел опомниться,
бежал от опасностей, грозивших моей душе, и всегда имел перед глазами
бога, и мою честь, и последствия, опасные последствия.»
Однако для Вольфганга бог — это скорее властитель судеб, чьи решения или
предназначения следует принимать с фаталистической покорностью. Фатализм
Моцарта проявился особенно резко, когда умерла его мать: «Так должно было
случиться; бог мог сохранить ее, но он взял ее к себе, и нам остается
только с покорностью предаться его непостижимой воле!» Сообщая об успешном
исполнении своей симфонии в «духовном концерте» (что можно знать заранее?
Парижская публика — капризная бестия!), он пишет: «Тотчас после симфонии
я на радостях пошел в Пале-Рояль, купил вкусное мороженое, прочитал обещанную
молитву — и пошел домой» (3 июля 1778).
Очевидно, после разрыва с архиепископом Моцарт начал свободнее высказываться
в Вене о предписаниях церкви. До Леопольда это дошло, и Вольфганг старается
оправдаться в глазах отца (13 июня 1781): «Мой главный недостаток — тот.
что я по видимости веду себя не так, как должно. Вам сказали, будто я
похвалялся, что в постные дни ем мясное — это неправда; я только сказал,
что не придаю таким вещам особого значения и не считаю это грехом, ибо
поститься для меня значит — очиститься, то есть меньше есть, чем всегда.
Все воскресенья и праздники я хожу к обедне, и если бы только было возможно,
ходил бы и в будни, вы же это знаете, отец.» Все же нельзя отрицать, что
в скором времени, желая подчеркнуть, что обязан жениться на Констанце,
он начинает то и дело призывать на помощь религию. А как только женитьба
состоялась, начинается настоящее извержение набожности (17 с)вг. 1782):
«.В последнем письме я забыл вам написать, что г> лень Пуртиункула
мы с женой отстояли службу у театинцев,— если бы даже нас не толкала к
этому набожность, нам пришлось бы сделать это ради бумажки, без которой
нас бы не обвенчали. Мы давно уже, еще не венчанные, ходили сюда слушать
мессу, на исповедь и к причастию — и я понял, что никогда еще не молился
так жарко, не исповедовался и не причащался так искренне, как находясь
рядом с ней».
Когда-то в Париже он дал обет: прочесть «Отче наш», если симфония его
будет иметь успех. Теперь он точно так же дает обет: если бракосочетание
его совершится, он напишет мессу. И он качил писать ее — свою мессу c-moll,
которая осталась неоконченной.
Но как же обстоит дело с духовной музыкой Моцарта? С ее католицизмом?
С ее искренностью? С ее церковностью? Существовала, да и сейчас еще существует
тенденция, поборники которой признают только литургически «безупречную»
музыку. Идеалом их является мнимо-бесстрастная музыка a cappella XVI столетия,
то есть строгая церковная музыка; большинство же произведений XVII и XVIII
столетий, а заодно и мессы Моцарта и Гайдна, их читанип и мотеты отвергаются,
как нелитургические и светские. Но разве не следовало бы тогда заодно
«отвергнуть», то есть оставить пустовать и собор св. Петра Микеланджело,
и церковь св. Игнатия и Ксаверия, воздвигнутую в Риме Виньолой, и Карлскире
в Вене?
Сравнение с архитектурой понадобится и в дальнейшем. Вся Южная Германия
— и австрийская, и баварская — переполнена церквами XVIII столетия, в
которых нет ни мистики, ни строгости. Здесь — царство радостной торжественности
и торжественной радости: колонны в этих церквах извиваются, алтари сверкают
пурпуром и золотом, на светлых плафонах славословящие крылатые ангелочки
и блаженные образуют целые хороводы вокруг святой Троицы. Но обнаруживают
ли эти церкви следы деревенского вкуса, или являются чудом изысканности,
как визенская церковь Вознесения (в Верхней Баварии), архитектура их вовсе
не «светская»; напротив, она рождена детски-чистой верой и полна благоговения
и преклонения перед всевышним ничуть не меньше, чем чистейшая готика или
эпигонское подражание готике XIX— XX столетий.
Музыкальной параллелью к этим храмам могут служить моцартовские мессы
и литании, его гимны «Sancta Maria» и «Ave verum». У Моцарта-католика
могли быть приступы вольнодумства и критики, но в своей церковной музыке
он всегда набожен. Набожен и в более глубоком смысле — ибо его произведения
в художественном отношении тоже обусловлены «катотнцнзмом» — в них нет
сомнений, нет разрыва с общепринятыми догмами. Но об этом речь пойдет
впереди, когда мы займемся Моцартом-музыкантом. А сейчас напомним о рейнском
уроженце — Бетховене, который в своей Торжественной мессе тоже выступает,
как верующий католик, да и можно ли сочинить мессу, не будучи верующим?
Но Бетховен критичен, вера его завоевана в борьбе. Его мольбы о мире всегда
являются следствием «внутренней п внешней >> борьбы, битвы, войны.
У Моцарта же все «церковное» пронизано непоколебимой твердой верой и убежденностью
в благотворной роли искусства — в этом смысле он целиком принадлежит эпохе,
когда отдельная личность еще не думает вступать в единоборство ни с богом,
ни с божественным началом. Бог — отец, Мария — непорочная мать, к которой
можно обращаться с особо искренними просьбами. И самая эта просьба является
залогом того, что ты будешь услышан. Да, из всех великих музыкантов Моцарт
был самым католическим.
4 апреля 1787 года Моцарт пишет отцу:
«Сию минуту получил я известие, которое меня очень расстроило,— и тем
сильнее, что из последнего вашего письма я мог заключить, что вы, слава
богу, чувствуете себя совсем хорошо; а теперь слышу, что на самом деле
вы больны! С каким нетерпением жду я утешительного известия от вас лично,
мне, разумеется, не надо вам говорить, и я твердо надеюсь на это, хотя
и сделал себе привычкой во всех обстоятельствах ждать всегда самого худшего.
Поскольку смерть (говоря точно) поистине есть конечная цель нашей жизни,
то я вот уже несколько лет настолько сблизился с этим подлинным лучшим
другом человека, что образ ее не только не страшит меня, а напротив, успокаивает
и утешает! Благодарю господа моего за то, что он дал мне счастье — вы
знаете, о чем я говорю — постичь, что лишь он есть ключ к истинному нашему
блаженству. Я никогда не ложусь в постель, не подумав о том, что к утру
меня может уже не стать,— п все же ни один человек из тех, кто меня знает,
не сможет сказать, что в общении с окружающими я сварлив или мрачен. И
за эту радость душевную я каждодневно благодарю моего создателя и всем
сердцем желаю того же каждому из моих ближних.
В письме (которое повезла с собой Стораче) я уже разъяснил вам мои воззрения
(в связи с печальной КОНЧИНОЙ любимейшего и лучшего моего друга графа
фон Хацфельда — ему был всего тридцать один год) и писал, что жалею не
его, а сердечно жалею себя п всех, кто знал его так хорошо, как я. Желаю
и надеюсь, что сейчас, когда я пишу это письмо, вы чувствуете себя уже
лучше! Если же, вопреки всем надеждам, вы чувствуете себя все же плохо,
прошу вас. не скрывайте этого от меня, напротив, напишите пли прикажите
написать мне всю правду, чтобы я так быстро, как только возможно, очутился
в ваших объятиях. Заклинаю вас всем, что нам свято.»
Но в чем же дело? В письме речь идет о боге, однако католическому священнослужителю
вряд ли доставил бы удовольствие дух этого послания: мысль о смерти не
влечет за собой страха умереть в грехе, не покаявшись и не причастившись;
напротив — она пробуждает желание жить как можно полноценней и радостней.
А дело в том, что Моцарт и его отец стали масонами. Моцарт в конце 1784
года вступил в ложу «Благотворительность» — одну из меньших среди восьми
венских лож, а 6 апреля 1785 года его примеру последовал посетивший Вену
Леопольд. Когда по приказу императора в начале 1786 года последовало слияние
масонских лож в три более крупных объединения, «Благотворительность»,
слившись с «Венчанной надеждой», стала именоваться «Вновь венчанной надеждой».
Ощущал ли Моцарт противоречие между принадлежностью к масонству и в то
же время к католичеству? И да, и нет. В те времена добрый католик свободно
мог оказаться масоном. Разумеется, ему следовало быть «просвещенным» католиком
и, принимая решение, знать, что он рискует навлечь на себя недоверие и
презрение церкви. Моцарт был страстным, убежденным масоном, совсем не
таким, как Гайдн, который хотя таковым и числился, но с той самой минуты,
как его приняли в братство «свободных каменщиков», ни разу не участвовал
в деятельности ложи и не написал для «братьев» ни одной масонской вещи.
Моцарт же не только оставил нам ряд значительных произведений, написанных
специально для масонских обрядов и торжеств — самая мысль о масонстве
пронизывает его творчество. Многие творения Моцарта, а вовсе не только
«Волшебная флейта», являются произведениями масонскими, хотя непосвященные
п не подозревают об этом. Нет, Моцарт уже не был добрым католиком, во
всяком случае в понимании мрачных и фанатичных попов.
Судьба масонства в Австрии весьма примечательна. В пору, когда Франц Лотарпнгский,
супруг Марин Терезии, находился в Гааге (1731), английский посланник лорд
Честерфплд ввел его там в орден, против чего молодая императрица не стала
возражать. На подобную «эскападу» своего мужа она взирала не столь ревниво,
как на его случайные измены с ее прелестными фрейлинами. Принадлежность
императора к ордену явилась даже препятствием для обнародования буллы,
направленной против масонов, которую Папа Клементпй XII уже составил (23
аир. 1738). Однако в 1764 году Мария Терезпя запретила деятельность ордена
по всей форме во всех своих землях, и ложи вынуждены были уйти в подполье.
Когда в 1780 году императрица умерла, для масонства в Вене, да и во всей
Австрии, казалось, опять наступили блаженные времена. Сам император не
принадлежал, правда, ни к какой ложе, но деятельность п цели ордена, по-видимому,
так совпадали с государственными его намерениями, что масоны смели надеяться
на сто поддержку. Однако они совершенно не поняли позиции Иосифа II —
того скептицизма, недоверия и даже издевательского отношения к масоннм,
которое нашло выражение в его бюрократических мероприятиях. Когда же Иосиф
II умер, католическое духовенство, а монахи в особенности, снова бросились
в атаку на ложи и. как известно, одержали блестящую победу.
Принадлежность к ложе означала оппозицию по отношению к церкви. «Монархология»
— литературное произведение духовного главы венских лож. ученого-минералога
Игнаца фон Борна, была сатирой на монашество. II как раз в 80-х годах
Австрия получила печальную возможность проследить за судьбой иллюминатов
— родственного ордена в соседней Баварии. Орден этот был основан в 1776
году, за год до кончины курфюрста Макса Иосифа — убежденного, но чрезвычайно
терпимого католика. Резиденция ордена находилась в Пнголыптадте, прежней
цитадели иезуитизма. Основал же его молодой профессор Адам Вейсхаупт,
преподаватель естественного и канонического права, первый светский преподаватель
в университете, которым вплоть до 1773 года заправляли только иезуиты.
Как свидетельствует составленный им статус ордена, Вейсхаупт был путаником
и идеалистом.
^Цель тайного общества — объединить надолго и воедино всех мыслящих людей
во всех частях света, людей всех сословий и всех религий, и, не затрагивая
свободу их мысли и не взирая на самые различные мнения и страсти, заставить
их служить общим высшим интересам, сделав их столь восприимчивыми к этому,
чтобы даже на самом большом расстоянии друг от друга они чувствовали себя
так, словно находятся рядом, чтобы, подчиняясь, они чувствовали себя равными,
чтобы все без исключения действовали и чувствовали, как один человек,
чтобы по собственному желанию и истинному убеждению поступали так, как
этого немыслимо было допиться при помощи общественного принуждения с тех
пор, как существует мир и человечество. Орден, которому надлежит осуществить
эту тайную цель, состоит из трех классов. Первый класс представляет собой
питомник; второй класс — объединение свободных каменщиков — то есть современные
ложи; третий и высший: класс — мистерии. В первом классе, в питомнике,
вновь обращенный становится послушником — minervalis, затем младшим иллюминатом
и, наконец, магистром. Во втором классе, в классе свободных каменщиков,
существуют степени младшего иллюминате, или шотландского послушника и
иллюмината-руководителя, или шотландского рыцаря и, наконец, в самом высшем
классе — в третьем, классе мистерий, есть еще четыре степени.»
Это звучит почти фантастично. Но кое-чему у иезуитов Вейсхаупт научился:
воле к власти, увеличению числа своих приверженцев, требованию безусловной
покорности от всех членов ордена. И орден действительно приобрел приверженцев
и влияние во многих местностях Германии — среди князей и курфюрстов (герцог
фон Гота), среди духовенства (Карл фон Дальберг, знаменптый коадъютор
майнцского аббатства), среди ученых (барон фон Книгге в Ганновере).
Однако внутренние раздоры вызвали ослабление ордена, а двойственная позиция
государственных служащих, которые были и государственными чиновниками,
и членами ордена, заставляла правительство с недоверием смотреть на иллюминатов
и привела к тому, что орден был распущен там же. где и возник. 24 нюня
1784 года Карл Теодор издал приказ о запрещении всех тайных обществ. Масоны
в Баварии и Пфальце подчинились запрету немедленно. Вскоре пришлось подчиниться
и иллюминатам. Вейсхаупт бежал к своему покровителю в Готу, и в Баварии
вновь воцарилась тьма, которая всем деспотическим правительствам кажется
первым и необходимым условием для успеха их мероприятий.
Карл Теодор как прообраз «Царицы ночи»! В создании «Волшебной флейты»
память об участи масонства в соседнем государстве сыграла не меньшую роль,
чем мысли об участи масонов в Вене. Борьбу масонства против суеверий,
насаждаемых церковью, и невежества, столь милого церкви, отрицать невозможно.
II все же конфликт этот не дошел до сознания Моцарта, а может быть, он
его преодолел. В год своей смерти Моцарт создал масонскую «Волшебную флейту»
одновременно с музыкой на литургический текст Реквиема. Но не проник ли
масонский дух и в заупокойную музыку Моцарта? Это вопрос, на который мы
сможем ответить позднее, исходя из характера самой музыки.
Как не похож Моцарт на Глюка и Гайдна! Глюк вообще не писал церковной
музыки. Конечно, у него есть духовная музыка, например, De profimdis,
но у пего нет ни одной мессы, ни лита пни, ни гимна. Не знаю, был ли Глюк
масоном, да это и не имеет значения. Он был прежде всего человеком светским.
Принадлежность к ложе ничем не отличалась бы для него от принадлежности
к любому другому обществу, например, к римской «Аркадии», членом которой
он состоял. Гайдн был масоном, но не окажись он даже столь равнодушным
и безучастным «братом». масонский идеал гуманности не оказал бы ровно
никакого влияния на духовный и музыкальный строй его произведений. В последние
годы творчества Гайдн снова безмятежно пишет мессы. Конечно, они зрелее
и величественнее его ранних месс, но по существу ничем от них не отличаются.
Пишет он также ликующие и благочестивые орпторпи, исполненные нового ощущения
природы: но нового восприятия человека в них нет.
Для Моцарта католицизм и масонство были двумя концентрическими сферами,
но масонство все же высшей, более широкой н всеобъемлющей. Масонство воплощало
дтя него стремление к нравственному очищению, труд на благо человечества,
примирение со смертью. При этом надо подчеркнуть, что такую артистическую
натуру, как Моцарт, могла привлекать и тщательно разработанная символика
масонства.
Символика католической церкви, ее церемониал были Моцарту хорошо известны.
А вот таинственные символы ложи были ему внове. Его как ребенка забавляли
некоторые особенности масонских обрядов, и это вполне отвечает его характеру.
Подобно членам римской «Аркадии», иллюминаты получали в своих ложах орденские
имена, только не фантастические, пастушеские прозвища, а античные пли
библейские. Герцог фон Гота именовался в лг.же Тимолеон, принц Фердинанд
фон Брауншвейг — Аарон, коадъютор архиепископства майнцского звался Кресчент,
барон фон Кнпгге — Филон. Прпехав в Прагу, Моцарт — не то 15, не то 14
января — пишет в Вену своему юному другу Готфриду фон Жакену: «.Итак,
будьте здоровы, дорогой друг, милейший Хик-кити Хоркп! — это ваше имя!
— извольте знать! — мы все придумали себе на время нашей поездки особые
имена, вот они: я — Пункититптн, моя жена — Шабла Пумфа, Хофер — Роцка
Пумпа, Штадлер — Нотшпбпкптшпбп. Мой слуга Йозеф — Загадарата. Моя собака
Гукерль — Шоманцки, мадам Кваленберг— Рунци-фунци, мадемуазель Крукс,
псевд. Рамло — Шуримури, Фрей-штедтлер — Гулимаули. Будьте добры сообщить
последнему его имя.»
Имя «Гулимаули» попало даже в произведения Моцарта, в один из его канонов.
Но мы напрасно теряли бы время, пытаясь проникнуть в сокровенный смысл
имен, которые носили братья и сестры этого содружества. Моцарт, видимо,
от души забавлялся, придумывая их; возможно, он вкладывал в них некий
пародийный смысл. Через несколько недель и месяцев после этих ребяческих
дурачеств Моцарт пишет рондо для клавира a-moll и скрипичный квинтет g-moll.
Быть может, Моцарта привело в ложу чувство глубокого одиночества как художника,
его потребность в истинной дружбе. Он, которого граф Арко наградил пинком
ноги; он, которого архиепископ Колоредо третировал, как слугу, здесь,
в ложе, был человеком, которого гений делал равным и равноправным с аристократами.
Он пишет траурную музыку «На смерть братьев: Мек-ленбурга и Эстергази».
то есть на смерть герцога Георга Августа Ме^ленбург-Штрелнц и Франца графа
Эстергази фон Талант, и пишет не за деньги, а как брат для брата. К тому
же у Моцарта —-как это замечали многие — почти не было друзей среди музыкантов,
во всяком случае близких. Кроме горячо им любимого и относившегося к нему
по-отцовски Иоганна Кристиана Баха и Позефа Гайдна, мы можем назвать разве
только Хофмейстера, долги которому Моцарт погашал своими сочинениями (Хофмей-стер
был не только композитором, но и издателем), и еще старого честного Альбрехтсбергера,
который позже стал учителем Бетховена.
Моцарт вовсе не был образцовым коллегой. Как часто мы удивляемся, а бывает,
и огорчаемся, когда в письмах его — пусть даже частных — мы натыкаемся
на самые безжалостные суждения о современных ему музыкантах: об Йоммелли,
Михаэле Гайдне, Беекке, аббате Фоглере, Швейцере, Клементи, Фишере, Хеслере
а многих других. Он скуп на похваты композиторам, даже тем, кому обязан
многим: Глюку, Боккернни, Внотти, Мыслнвечку. К Глюку оба Моцарта — и
отец, и сын — всю жизнь относились с недоверием.
В вопросах искусства Моцарт не знает компромиссов, а дар острой наблюдательности
заставляет его — как это бывает и с детьми — скорее примечать в человеке
не ценные его свойства, а смешные и слабые. И это не могло не проявиться
в жизни, в личном общении с окружающими. Только этим и можно объяснить
враждебное отношение Сальери к Моцарту, прикрытое чрезвычайно п вежливостью,
или грубое злобствование Леопольда Антона Кожелуха, не говоря уже о многих
посредственностях, у которых недостижимое духовное превосходство всегда
вызывает непримиримую ненависть.
Правда, Моцарт не так преуспевал, чтобы стать объектом такой ненависти,
но его злой язык был известен. В Лондоне (1791) Йозефу Гайдну передали,
будто Моцарт скверно о нем говорил. «Я прощаю ему»,— сказал Гайдн. Конечно,
переданное было неправдой. Но грустно, что Гайдн мог этому поверить.