Е. Мейлих - Феликс Мендельсон

ПАРИЖ

Столица Франции в 1831 году жила, казалось бы, самой обыденной жизнью. Прошло более года с тех пор, как заглохли революционные выстрелы, давно уже разобраны баррикады на парижских улицах. По булыжным мостовым, как и прежде, грохочут богатые кареты и ходят оборванные Гавроши — вчерашние герои июньских событий, а сегодняшние нищие. Коротка память у французского обывателя. Уже забыто изгнание Карла X, мечущего из ссылки громы и молнии на богохульный Париж, забыты рабочие и студенты, отдавшие свою жизнь, чтобы избавить Францию от короля феодалов, стремившегося лишить третье сословие всех приобретенных им в ходе буржуазной революции прав и привилегий. Сейчас во Франции — новый король. По воскресеньям он разгуливает со своим неизменным зонтиком в руке по парку Тюильри и охотно пожимает руку встречным. Это Луи-Филипп — «король французов», всегда напоминающий, что он такой же буржуа, такой же честный владелец недвижимого имущества и добропорядочный отец семейства, как и его подданные. Неважно, что новый король с небывалой жестокостью потопил в крови восстание голодающих лионских ткачей. Наоборот, это даже хорошо, так как такой король сумеет обезопасить священное право частной собственности от любого посягательства черни. Значит, все в порядке; можно делать дела и жить по-прежнему.

Однако жить по-прежнему не так просто. Париж бурлит, как большой котел. Везде, где только собираются несколько человек, идут бесконечные политические споры. Горечь и разочарование, вызванные революцией 1830 года, взбудоражили все оппозационные силы.

Среди бонапартистов и республиканцев различных мастей своей прогрессивностью отличаются сенсимонисты, для которых слова «свобода, равенство, братство», написанные на скрижалях французской революции,— не просто отзвук былого, а олицетворение стремления к обществу равных, построенному на единстве интересов и взаимопонимании. К голосу сенсимонистов прислушивается артистический Париж. Здесь уже в течение ста лет искусство неотделимо от философских и политических течений, немыслимо вне революционных страстей, потрясающих страну. К числу посетителей клуба сенсимонистов относится и кумир парижских салонов — пианист и композитор Ференц Лист.
Вероятно, никогда еще в Париже не жило одновременно столько выдающихся писателей, поэтов, художников, композиторов и артистов, как в 1831 году: Виктор Гюго — он обогатил французский театр романтической драмой и только что закончил «Собор Парижской богоматери» — эпохальное произведение, которым зачитывается весь Париж; Оноре де Бальзак — автор бичующих реалистических романов, вскрывающих гниль и никчемность современного ему общества; Стендаль, в своем романе «Красное и черное» запечатлевший для потомков жизнь Франции времени Карла X; Шатобриан — он видел выход из безрадостной действительности в возвращении к прошлому, к временам раннего христианства или в бегстве в экзотические страны; певец нежной грусти Ламартин; мечтательный лирик Альфред де Виньи. К этой блестящей плеяде присоединяются и писатели других стран, ищущие в Париже дух свободы и независимости, необходимый для творчества. Это талантливый сын порабощенной Польши Адам Мицкевич и вечный скиталец Генрих Гейне, написавший в городе на Сене i лучшие свои стихи и наиболее острые политические памфлеты. В живописи еще господствует классическая школа Энгра, но все громче дает о себе знать романтик Делакруа, и Париж уже смеется над едкими гравюрами-памфлетами Домье, над его изображениями Луи-Филиппа в виде ненасытного Гаргантюа, пожирающего французский бюджет.
Театральная жизнь бьет ключом. В многочисленных театрах, которые, словно грибы после теплого летнего дождя, вырастают к тридцатым годам на парижских
бульварах, ставят новые драмы, одноактные водевили на злобу дня, веселые комедии. В зените славы неистощимый Скриб, из-под пера которого, как из рога изобилия, сыплются захватывающие комедии и оперные либретто.
Обер по-прежнему главенствует в Опера-комик, и парижане толпятся на его новой опере «Фра-Дьяволо». А в Гранд-Опера новый музыкальный владыка Парижа Джакомо Мейербер своей оперой «Роберт-Дьявол» именно в 1831 году кладет начало новому типу спектакля— так называемой «большой опере». Она поражает зрителей пышностью декораций, богатством массовых сцен, обилием постановочных эффектов. Участие крупнейших артистов романтического поколения — тенора Адольфа Нурри и балерины Марии Тальони — во многом содействуют бурному успеху опер Мейербера.

Концертная жизнь столицы не менее насыщена, чем театральная. Известный своим высоким профессионализмом и безупречным музыкальным вкусом оркестр профессоров Парижской консерватории под руководством Франсуа Габенека знакомит французскую публику с симфоническим творчеством Бетховена; скрипач Байо, несмотря на преклонный возраст, играет с молодым задором, а его струнный квартет пользуется популярностью среди любителей камерной музыки. Блестящее созвездие пианистов-виртуозов выступает на концертных эстрадах и в салонах Парижа; это всеми признанный Анри Герц, известный своей феноменальной техникой Фридрих Калькбреннер, огненный Ференц Лист и непревзойденный лирик Фридерик Шопен.
К этой насыщенной артистической атмосфере приобщается Феликс Мендельсон. Двадцатидвухлетний молодой музыкант с головой окунается в парижский водоворот. Он бывает везде: и в Лувре, и в Палате депутатов, и, конечно, в театрах. Феликс отмечает разочарование, господствующее в широких кругах парижан после революции 1830 года, особенно ярко проявляющееся в театральных постановках. «Знаменательно — пишет он,— что во всех этих комедиях явственно ощущается теперь беспредельная горечь и глубочайшая досада, каковые, хотя и прикрыты самыми очаровательными пассажами и живейшей игрой, но оттого только еще сильнее выступают на первый план».
Он метко характеризует достоинства и недостатки оперы «Роберт-Дьявол» Мейербера: «Музыка вполне приличная, в эффектности недостатка нет, все хорошо рассчитано, много пикантного в нужных местах; мелодии— для легкого запоминания, гармония — для людей с образованием, инструментовка — для немцев, контрдансы— для французов, для всех всего понемногу, но души в ней нет».
С представителями музыкального хмира Парижа, несмотря на оказанный ему теплый прием, у Мендельсона складываются самые разноплановые отношения, Так, с Мейербером, невзирая на его предупредительность и подчеркнутую доброжелательность, Мендельсон остается в чисто светских отношениях. Он не скрывает своей неприязни к творцу «большой оперы». Когда однажды дамы в обществе начали обсуждать сходство во внешности между ним и Мейербером, усиливавшееся тем, что оба одинаково причесывались, Феликс так разозлился, что на второй день, к веселому ужасу присутствовавших, явился коротко остриженным. Мейербер, узнав об этой демонстративной выходке, со свойственным ему тактом обернул все в шутку и продолжал относиться к своему молодому соотечественнику самым любезным образом.
Отношения Мендельсона с Анри Герцем также остались холодными. Признавая его мастерство, Мендельсон не любил ни его творчества, ни исполнительской трактовки произведений великих мастеров.
Другого пианиста-виртуоза — Калькбреннера — Феликс недолюбливал еще с Берлина за высокомерие, чрезмерный апломб, неприкрытый карьеризм. Это чувство усилилось после, казалось бы,незначительного эпизода. В салоне на Лейпцигерштрассе Калькбреннер исполнил большую музыкальную фантазию и на вопрос Фанни, является ли это импровизацией, ответил утвердительно. На второй день, перелистывая давно изданный сборник произведений Калькбреннера, Фанни и Феликс нашли в нем эту «импровизацию». В глазах исключительно щепетильных Мендельсонов это было равносильно плагиату. Феликса отталкивала и надуманная показная «романтика», которую Калькбреннер и Герц вводили в свои произведения в угоду вкусам невзыскательной публики. О том, как проходили концерты этих двух типичнейших представителей парижского виртуозного стиля тридцатых годов, можно судить по следующему письму Мендельсона: «В конце первого отделения Калькбреннер сыграл свою «Мечту». Это его новый концерт для фортепиано, в котором он переходит к романтике. Перед этим он объявил, что все начинается с неопределенных мечтаний, затем наступает отчаяние, за ним следует объяснение в любви и под конец — военный марш. Услышав это, Анри Герц немедленно стряпает романтическую пьесу для фортепиано и тоже предварительно объясняет ее: сначала идет разговор между пастухом и пастушкой, затем буря, потом молитва под вечерний благовест, а в заключение— военный марш. Вы не поверите, но это действительно так».
В Париже, несмотря на частые и настойчивые приглашения Калькбреннера, Феликс бывал у него сравнительно редко. Однажды он встретил там недавно приехавшего во Францию Фридерика Шопена, с которым был знаком еще по совместному пребыванию в Мюнхене. Мендельсон высоко ценил Шопена как блестящего пианиста. Каково же было его негодование, когда он услышал, что Калькбреннер посоветовал Шопену взять у него несколько уроков по фортепиано, так как техника его игры якобы недостаточно отточена. Сдержанный и вежливый, к тому же одинокий и без влиятельных связей в музыкальном мире, Шопен согласился, не желая обидеть именитого маэстро. Мендельсон был вне себя: он ставил Шопена как пианиста во много раз выше Калькбреннера, и мысль о том, что польский музыкант будет числиться учеником Калькбреннера, казалась ему кощунственной. К счастью, Шопену удалось вскоре дать концерт в зале Плейеля и за один вечер стать одним из популярнейших пианистов Парижа.

Очень тепло относился Мендельсон к Ференцу Листу, чьей игрой на фортепиано всегда восхищался. Живший тогда в Париже пианист Фердинанд Хиллер, с которым Феликс дружил с юношеских лет, вспоминает, как Феликс пришел однажды домой с сияющим лицом. На вопрос, чем он так обрадован, Феликс ответил, что только что был свидетелем настоящего чуда. Он рассказал, что у фабриканта роялей Эрара встретил Листа и тот так сыграл соль-минорный Концерт для фортепиано с оркестром Феликса по впервые увиденной, еле читаемой рукописной партитуре, что поразил и Эрара и самого автора.
Вообще месяцы, проведенные в Париже, проходят весело и беззаботно. Как мальчишки, Феликс с друзьями пропускают завтрак, чтобы вместо этого поесть до отвала сладостей в кондитерских. Вечером они спешат в театр Жимназ, где идут водевили Скриба и выступает красивая брюнетка Леонтина Фай, очень понравившаяся Феликсу. А ночью, возвращаясь по пустынным улицам, они состязаются в прыжках, как некогда в детстве, во Франкфурте.
Порой к ним присоединяется молодой норвежский скрипач Уле Булль, будущий виртуоз, который мог часами, не вставая, слушать игру на рояле обоих пианистов. Феликс любит озадачивать приятелей, проигрывая им отдельные отрывки из известных произведений и заставляя их отгадывать, что именно он играет.
Самая сердечная дружба связывает Мендельсона с Хиллером; они всегда готовы услужить друг другу. Однажды в гостях Хиллера попросили сыграть Пятый концерт Бетховена. Фердинанд согласился. Присутствовали и оркестранты, за исключением исполнителей на духовых инструментах. Тогда Феликс сел за пианино, стоявшее рядом с концертным роялем, и отлично исполнил партии всех духовых, не пропустив ни одной ноты.
Из французских музыкальных деятелей, с которыми у Феликса установились более тесные творческие связи, в первую очередь следует назвать известного дирижера Франсуа Габенека, который дал ему возможность дебютировать перед столичной публикой с оркестром профессоров Парижской консерватории. Были исполнены увертюра «Сон в летнюю ночь» и Концерт для фортепиано с оркестром Соль мажор Бетховена, в котором солистом выступил Мендельсон. Концерт прошел с успехом, и Феликс в своих письмах с большим уважением отзывается об оркестре Габенека: «Это самый сыгранный ансамбль во всем мире, какой только можно теперь услышать; при этом оркестранты играют весьма уверенно и спокойно; каждый в совершенстве владеет своим инструментом, хорошо знает наизусть свою партию и все, что к ней относится. Короче, оркестр состоит не из отдельных музыкантов, а представляет собой одно целое».
В отличие от Италии, во Франции Мендельсон писал очень мало: несколько песен и небольших пьес для фортепиано— вот и вся его парижская продукция. Виртуозная манера игры, с которой он близко соприкоснулся в Париже, даже встреча с самим Паганини, не повлияли на манеру его письма, на простоту и ясность его творчества. В музыкальном блеске «столицы мира» он часто скучал по Берлину и с нежностью вспоминал о музыке родной земли.

Последние месяцы пребывания в Париже были омрачены двумя печальными известиями: о смерти его близкого друга тридцатидвухлетнего скрипача Рица и о кончине Гёте. С уходом Гёте в душе Феликса остается пустота, которую никогда и никому не будет дано заполнить. Теперь его еще больше, чем прежде, тянет домой в Германию.
Последняя остановка перед отчим домом — Лондон. Мендельсон еще раз переплывает Ламанш,1 чтобы побывать в городе, оказавшем ему два года назад столь радушный прием. Он приятно удивлен, узнав, что его в Лондоне не забыли. Причем не только друзья, встретившие его с распростертыми объятиями, но и музыканты английской столицы хорошо помнили его. Когда Феликс появился на репетиции симфонического оркестра, среди музыкантов послышались возгласы: «Здесь Мендельсон!». К ним присоединились приветствия из зала — «Добро пожаловать!». Все начали горячо аплодировать. Тогда растроганный Феликс поднялся на эстраду, чтобы поблагодарить присутствующих. Состоявшиеся в последующие дни исполнения его сочинений прошли еще более удачно, чем в 1829 году, и упрочили его славу.
Лондонцы полюбили Мендельсона, и в свои последующие приезды композитор убеждался, что это чувство с годами возрастало.