А. Ноймайр - Музыка и медицина

Книги о музыке, ноты

 

СУДЬБОНОСНЫЙ ГОРОД ДЮССЕЛЬДОРФ

 

В ноябре 1849 года Шуман получил от своего друга Фердинанда Гиллера, который был музыкальным директором в Дюссельдорфе, приглашение занять это место, хотя Гиллер очень хорошо знал ограниченные способности Шумана как дирижера. Это предложение позволило ему поменять жизнь свободного художника, связанную с большой неуверенностью, на работу с постоянным доходом. Его решение принять это предложение облегчило то обстоятельство, что просьба предоставить ему освободившееся после отъезда Рихарда Вагнера место в Дрезденской опере, была отклонена. Тем не менее, он оставил окончательное решение до апреля 1850 года, потому что некоторые сведения о Дюссельдорфе «привели его в печальное настроение», В одной старой книге по географии он нашел упоминание о том, что в Дюссельдорфе есть сумасшедший дом. Это напоминало ему о неприятных переживаниях в Максене в 1845 году. В письме к Гиллеру он попытался успокоиться, когда писал: «Может быть, запись неправильная и заведение это просто больница, какие есть в любом городе». Но несмотря на внешнее спокойствие, в затаившемся страхе заметно предчувствие подстерегающей опасности. Как бы извиняясь, он пишет дальше: «Я должен опасаться подобных впечатлений. Музыканты часто живут в мире фантазий, тем скорее их подстерегает несчастье действительности, если оно находится так близко. У меня, по крайней мере, происходит так». Может быть, он беспокоился о своих способностях директора, хотя опыт руководства песенным обществом «Ли-дертафель» в Дрездене, очевидно, убедило его в обратном, так как он писал: «Именно «Лидертафель» вселило в меня веру и силы как директора, я думал в своей нервной ипохондрии, что потерял их».

1 сентября 1850 года сеЫья уехала из Дрездена. Однако ни официальный Дрезден, ни музыканты не обмолвились ни одним словом об этом событии. Прибыв в Дюссельдорф, Шуман почувствовал себя так плохо, таким обессиленным, что не был в состоянии присутствовать на торжественном приеме, устроенном в его честь Гиллером. К тому же он почувствовал 14 сентября «ревматизм ноги», который причинял ему ужасные боли. А в остальном его новая деятельность началась счастливо. С радостью он убедился в том, что хор имеет хорошие голоса, а оркестр, вышколенный Мендельсоном и Гиллером, — хорошие творческие возможности. Первый его концерт 24 октября, в котором Клара выступала солисткой и играла клавирный концерт Мендельсона g-Moll, принес бурные аплодисменты. Последующие концерты нашли такой же теплый прием. Василевски, его биограф и тогдашний первый концертмейстер, смог это достоверно подтвердить: «первая часть его деятельности в Дюссельдорфе сопровождалась радостными успехами. Большинство концертов приносили наслаждение». Но очень скоро оказалось, что он не справлялся со своими обязанностями, как дальше рассказывает его концертмейстер: «У Шумана не было способности ни к должности, ни к профессии педагога. У него не было существенных качеств, прежде всего умения разговаривать с людьми, ясно и четко рассказать им о своих замыслах. Он либо не говорил ничего, либо говорил так тихо, что его почти не понимали. Ему не хватало также физической выдержки на посту дирижера, он очень быстро уставал и время от времени должен был отдыхать во время репетиций. И наконец, он не умел общаться с массами». Не надо думать, что Шуман только в Дюссельдорфе стал неспособным дирижером. Письмо скрипача-виртуоза, тогдашнего концертмейстера Лейп-цигского Гевандхауза, Фердинанда Давида Феликсу Мендельсону, написанное 10-ю годами раньше, свидетельствует: «Вчера у меня был Шуман и целый час о чем-то молчал, из чего я наконец понял, что он охотно представил бы публике свою Первую симфонию. Я согласился, и он знаком дал понять, что оплатит репетиции, чтобы все было сделано основательно. Он выкурил две сигары, два раза провел рукой по рту, издал какой-то звук, взял шляпу, забыл перчатки, кивнул головой, пошел не в ту дверь, затем в ту — и ушел».
Поэтому неудивительно, что вскоре стало возрастать недовольство хора и оркестра, и концерты постепенно перестали быть такими успешными. Сначала Шуман наслаждался счастьем, и уже 10 октября 1850 года у него возникло «страстное желание писать музыку». В течение нескольких дней, еще до своего первого концерта в театре, он закончил концерт для виолончели и оркестра a-Moll ор. 129, за которым скоро последовала Третья симфония, «Рейнская» Es-Dur ор. 97. Она была написана менее, чем за 2 недели, и ввиду такой напряженной композиторской деятельности он иногда жаловался на зрение. В остальном же чувствовал себя очень хорошо, так что в начале января даже планировал путешествие в Англию. Его настроение начало портиться в марте 1851 года, когда после 8-го концерта появилась отрицательная статья, которая, по слухам, была написана членом музыкального общества. В домашней книге он жаловался на «вечные неприятности», и у него даже появились сомнения в отношении длительного пребывания в Дюссельдорфе. К тому же выяснилось, что в конце марта Клара вновь забеременела, поэтому его планы поехать в Лондон расстроились. Но скоро к нему вернулось хорошее настроение. Уже в «Рейнской симфонии» и в концерте для виолончели чувствуется радостная уверенность и новый подъем жизненной энергии. Его эйфория выразилась в неуемном желании писать музыку. Только в первом дюссельдорфском году, когда он снова обратился к камерной музыке, появились единственные в своем роде «Сказочные картины» для скрипки и фортепьяно ор. 113, две очень оригинальные сонаты для скрипки и фортепьяно ор. 105 и 121, а также третье Трио для фортепьяно, скрипки и виолончели g-Moll ор. 110 и другие композиции, среди них «Три фантастические пьесы» ор. 111. Это тем более странно, что уже с начала 1851 года в его домашней книге встречаются записи «нездоров», «приступ тошноты», плохое самочувствие», а осенью в письме к Василевски он извинился за долгое молчание из-за «продолжительной нервной болезни». В сентябре произошло первое столкновение с членами музыкального общества Дюссельдорфа, которые были недовольны его концертной программой и концертами. При этом критиковали его прежде всего за безразличие, о котором Василевски, говоря о деятельности Шумана в качестве дирижера, сказал: «Недостаточная способность к профессии дирижера стала более заметной, когда ухудшилось его состояние здоровья. К тому же появилось равнодушие. Все это не дало ему возможности делать то, что он раньше был в состоянии делать». На бурном собрании вечером 6-го сентября Шуман заявил, что не может исполнять возложенные на него обязанности, и попросил отставки, которая, однако, не была принята дирекцией. Он записал в своей домашней книге: «Большие сомнения в отношении будущего», — так как полностью осознал свою неспособность к дирижерскому искусству. Клара же ничего не хотела понять, она настаивала, чтобы муж не оставлял место дирижера ни при каких обстоятельствах.

На втором году пребывания в Дюссельдорфе у него появилось сильное желание писать церковную музыку. Сначала он задумал большую ораторию, в центре которой должна была быть жизнь Мартина Лютера, и знаменитый хорал «Eine feste Burg», наподобие «Ре-формационной симфонии» Мендельсона. Но план не был реализован. Вместо этого он написал в необычайной спешке, всего за девять дней, в начале 1852 года все наброски для своей мессы c-Moll ор. 147 и за такое же короткое время, с 28 апреля до 8-го мая, второе религиозное произведение — «Реквием» ор. 148. Известно, что Шумана во время сочинения этого произведения мучили представления о смерти и мысли о своем собственном погребении. Из письма, которое Иоганнес Брамс написал Кларе 29 января 1855 года, мы знаем, что она ему рассказывала: «Роберт говорил, что писал реквием, как Моцарт, для себя».
Уже весной 1852 года его состояние, которое в промежутке с 1850 до 1851 года было более или менее стабильным, начало ухудшаться. Вследствие плохого самочувствия, усилившейся бессонницы и признаков начинающейся депрессии он обратился к врачу Адольфу Пфефферу, который рекомендовал ему, очевидно, полный покой, так как за четыре недели он не написал ни единой ноты. 6-го апреля начался «ужасный ревматизм», который длился несколько недель. Это была, по всей видимости, подагра. Возможно, что все его жалобы на «ревматизм», которые продолжались лишь короткое время, были того же происхождения. В то время в нем зрел план собрать все, что было написано о музыке от Гомера и издать «Поэтический сад». Это доказывает, что для его внутренней стабилизации кроме музыки была необходима поэзия.

В начале июня он чувствовал себя таким больным, что не смог поехать в Веймар на премьеру своей увертюры «Манфред» под управлением Ференца Листа. Он отправился с Кларой на лечение в местечко недалеко от Бад Годесберга на Рейне, где произошел следующий случай. После утомительной прогулки по холмистой местности вблизи Годесберга в «ужасно жаркий» день Роберт упал в обморок, о медицинских деталях которого мы ничего не знаем. Клара говорила о «нервном, судорожном припадке». Однако это была не эпилепсия. Поэтому можно предположить гипертонический криз, который вполне возможен при жаркой погоде от большой потери жидкости через потовые железы, физического перенапряжения, особенно у физически слабых людей.
Кровоизлияние в мозг, как предполагалось, исключается. Тем не менее они, после возвращения в Дюссельдорф, сразу же обратились к врачу, на этот раз к доктору Вольфгангу Мюллеру фон Кенигсвинтеру, который одновременно являлся влиятельным человеком в музыкальном обществе Дюссельдорфа. У Мюллера были сложные чувства к супружеской паре. Он был не согласен с тихой, уединенной жизнью, которую вел Шуман, измученный своими страхами. Это, по его мнению, мешало более тесному контакту с людьми и принижало его роль музыкального директора в создании художественной атмосферы в городе. Большую часть вины за странное поведение супруга доктор возлагал на Клару. Она оберегала мужа от требований окружающего мира. Поэтому Шуман, по его мнению, был начисто лишен решительности; он был беспомощным перед трудностями жизни. Рекомендацию доктора Мюллера передать часть работы Шумана его ассистенту Юлиусу Таушу, так как болезненное состояние было следствием перенапряжения, Клара решительно отклонила. По совету доктора Шуман с 8-го июля принял 18 ванн в Рейне, что принесло некоторое облегчение. Он сразу же решил вновь взять на себя управление концертами. При этом он бестактно и не по-товарищески отстранил Юлиуса Тауша от репетиций, которые тот проводил в его отсутствие. После концерта 3-го августа 1852 года мы читаем в его домашней книге: «Дикая слабость. Очень болен» и в заключение: «Тяжелое время страданий. Сильная усталость». Доктор Мюллер решился на более радикальное лечение и послал его на Голландское озеро Шевенинген, куда после некоторого сопротивления семья отправилась 11 августа. В первую сентябрьскую неделю, как и в свое время в Нордернейе, у Клары, недавно забеременевшей, произошел выкидыш, от которого она быстро оправилась. Сам Шуман почувствовал некоторое улучшение, хотя состояние упадка сил и другие недомогания продолжались.
По возвращении из Голландии в середине сентября переехали в Дюссельдорфе на улицу Билькершрасе в дом, находившийся недалеко от Рейна — между супругами произошло охлаждение. Роберт был очарован стихами трагически погибшей 17-летней поэтессы Элизабет Кульман. То, что он был в таком восторге от напыщенных, чувственных стихов этой «поэтессы», заставляет задуматься и показывает, что его ранее столь надежный рассудок и самоконтроль заметно пострадали. Особенно захватило его стихотворение Элизабет Кульман «Сон после моей смерти», которое появилось незадолго до ее смерти и, по-видимому, напоминало ему трагическую судьбу сестры Эмилии. Фантазиями смерти навеяны его песни на слова Кульман ор. 103 и ор. 104. Весь ноябрь Клара «очень страдала», 3-го ноября у нее случился обморок. Из-за отсутствия буквы «F» в домашней книге мы узнаем, что между ними долгое время не было сексуального контакта, что негативно сказалось на психическом состоянии Роберта. Юлиус Тауш в это время управлял концертами, и изоляция Шумана усугублялась, как следует из его записи: «Время разочарований». Его и в дальнейшем лечил доктор Мюллер. Шуман пил минеральную воду, а после приступа тошноты в середине октября принимал таблетки, состав которых мы не знаем, знаем только, что они стоили 1—2 талера. Наконец вечером 18 октября ему сделали кровопускание, отчего состояние быстро улучшилось.
В конце ноября он заметил странные «слуховые эффекты», при которых он, казалось бы, слышал правильные звуки, как писал бывший корреспондент его журнала Иеронимус Труд, которого Шуман однажды спросил в Лейпциге: «Ты тоже слышишь «А»?» В отличие от нарушений слуха, которые наблюдались в Дрездене, на этот раз речь шла не о неприятных или пугающих звуках, а о звуках, которые не соответствовали характеру голосов галлюцинации. Возможно, здесь определенную роль играли психические факторы, потому что эти «слуховые эффекты» совпали по времени с возвращением на дирижерскую работу. Каким было его нервное состояние в это время свидетельствует следующий случай. Однажды во время чтения друзьям текста к пьесе «Ман-фред» он вдруг разрыдался и должен был прервать чтение. Очевидно в ранней смерти Манфреда он видел отражение собственной трагедии. В дневнике мы находим запись о том, что во время поездки на лечение он был перевозбужден. Он описал случай, когда в результате водолечения у него «появился нервный зуд на позвоночнике и в кончиках пальцев». Сотруднику Франца Бренделя, руководившего журналом «Neue Ztitschrift fьr Musik», Рихарду Полю он писал о своем состоянии в письме от 27 декабря: «Я почти полгода болел сильным нервным расстройством. Может быть вследствие слишком напряженной работы». Несмотря на это, он второго декабря решил снова дирижировать на концерте, хотя репетиции проводил Тауш. Вскоре появились требования освободить Шумана от его обязанностей. После бурного собрания ему было отправлено «дерзкое письмо» некоторых членов директората с требованием о его освобождении. Это письмо доставило много волнений, прежде всего Кларе. Но благодаря содействию Рихарда Хазенклевера, высокопоставленного члена музыкального общества, разбушевавшиеся страсти снова улеглись, так что 30 декабря, назло всем неприятностям, он снова стоял за пультом, а уже в середине января 1853 года начал консультации к предстоящему 34-му Нижнерейнскому фестивалю. В-программу фестиваля он включил также свою симфонию D-Moll ор. 120 в новой инструментовке. На этом многодневном фестивале 17 мая Йозеф Иоахим так мастерски исполнил концерт для скрипки Бетховена, что занял первое место среди всех немецких скрипачей. В это незабываемое время завязалась дружба с молодым Брамсом, которая «согревала Роберта Шумана в последние светлые и долгие темные месяцы жизни и была Кларе опорой в течение сорока лет».
В апреле 1853 года он был очень занят подготовкой музыкального фестиваля и охвачен оккультной волной, особенно «движением стола», с помощью которого можно установить связь с потусторонним миром. Эти опыты были широко распространены в то время во всех слоях населения, в том числе и в образованных кругах.

С 18 апреля мы находим в домашней книге многочисленные записи, как, например: «Двигался стол. Чудесные явления» или «Вечером странно двигался стол. Стол разбит», а 22-го апреля он написал даже статью на тему этих удивительных опытов. И Клара, и его друзья принимали участие в «магических экспериментах» или «стуке духов», как Шуман называл это явление, и находили забавным, что опыты производят большое впечатление на Роберта: «Его обычно полузакрытые глаза широко открывались во время медитации и таинственным голосом, предвещающим беду, он медленно вполголоса произносил: «Столы все знают». Казалось, что такие оккультные опыты хорошо повлияли на настроение Шумана, и его психоз исчез. Может быть, он своей склонностью к магическому, подобно применению в свое время магнетизма, гипноза или ношению амулета, пытался защитить себя от суровой действительности с ее дисгармонией и огромными нагрузками. С другой стороны, движение стола создавало иллюзию прямого контакта с умершими композиторами, как, например, с Бетховеном. Лето 1853 года, по словам Клары и записям Шумана, было таким веселым и бодрым, как никогда, хотя во время пребывания в Бонне, где он дирижировал несколькими концертами, у него снова случился «приступ ревматизма» и он стал «ни на что неспособен». Это вынудило его вернуться в Дюссельдорф. Два дня спустя боли исчезли; вероятно, это был приступ подагры. Он сам считал это нервным приступом и рассматривал как мрачное предвестие будущего. Вызванный Кларой утром 30 июля врач, доктор Доменикус Кальт, успокоил его, сказав, что это обыкновенный «прострел» — диагноз, который Шуман в домашней книге несколько саркастически подверг сомнению. Он записал: «Доктор Кальт очень осторожен». Действительно, осмотр был поверхностным, так как гонорар за визит был невелик — 1,15 талеров. Но именно этот визит вызвал целый ряд спекулятивных заявлений и неправильных выводов после смерти Шумана, наминая с возможности размягчения мозга до кровоизлияния в мозг. По-видимому, санитарный врач, доктор Кальт, в то время не знал, о ком шла речь. Он был вызван к постояльцу гостиницы «Золотая звезда», где произошло следующее: «Он тщательно его осмотрел, осторожно расспросил, незамедлительно дал совет и для себя установил болезнь (размягчение мозга)». На дополнительный вопрос врача Шумана Германа Эрлера доктор Кольт дал следующий ответ: «Я могу только сказать, что однажды видел и консультировал Шумана в «Золотой звезде». Когда я уже собирался уходить, меня попросили зайти к господину Шмитцу, тогдашнему владельцу гостиницы. Он спросил меня о состоянии здоровья господина, которого я только что обследовал. Я сказал ему, что он конченный человек, у него неизлечимая болезнь мозга (размягчение мозга). «Знаете, кто это был?» — спросил меня господин Шмитц. Вот тогда я узнал, что моим пациентом был господин Шуман». Вероятно доктор Кольт после смерти Шумана изложил все в такой форме, чтобы удивленные последующие поколения говорили о его ясновидении. Однако клиническая картина приступа и его кратковременность не совпадают со спекулятивными выводами, поэтому Шуман своим ироническим замечанием «очень осторожен» попал в точку.
Другое событие, которое дало повод к враждебным спекуляциям, произошло 30 августа 1853 года. После почти «нескончаемой оргии», когда Шуман вместе с приехавшим в гости Иозефом Иоахимом более двух дней играл камерную музыку, он почувствовал вечером «слабость слуха». Так как она продолжалась недолго, то едва ли была вызвана неврологической причиной, как предположил психиатр Филипп Андрэ, скорее это было перенапряжение вследствие слишком долгого и экзальтированного восприятия музыки. С восторгом он сделал запись в домашней книге о необычной игре на скрипке своего друга: «Иоахим чудесно», «Иоахим очаровательно». Каким возбужденным и радостным он был в эти часы, свидетельствует его почерк, который в этот день был более торопливым и неразборчивым, чем обычно. Доказательством того, что «слабость слуха» не имела неврологического происхождения, является тот факт, что Шуман без труда в качестве сюрприза Кларе к дню рождения 13 сентября в течение нескольких дней закончил интродукцию и аллегро d-Moll для фортепьяно и оркестра ор. 134, а также фантазию C-Dur для скрипки и оркестра или фортепьяно ор. 131 для своего друга Иоахима.
Вместе с Иоахимом в жизнь Шумана вошел один человек, чтобы, хоть и на короткое время, осчастливить его своей дружбой. 30 сентября 1853 года в домашней книге записано коротко: «Господин Брамс из Гамбурга». Очарованный его гениальным даром пианиста и композитора, Шуман, после того как 10 дней знакомился с творчеством Брамса, прежде всего с его сонатой fis-Moll, взялся еще раз за перо и в своей ставшей знаменитой статье «Новые пути» восторженными словами объявил всему миру о новом величайшем композиторе Германии как о мессии: «И он пришел, молодой, у его колыбели стояли грации и герои. Его зовут Иоганнес Брамс». Клара также восхищалась этим гениальным и необыкновенно красивым юношей с почти девичьим лицом. На этом месте, забегая вперед, необходимо сказать, что внук Роберта Шумана, Альберт, подозревал, что отцом последнего сына Клары — Феликса, который родился 11 июня 1854 года, был Брамс. Судя па дате рождения ребенка, такое утверждение можно считать абсурдным. В недавно найденном письме Брамса к своему другу Иоахиму за неделю до рождения Феликса, он решительно выступал против такого утверждения. Кроме того, любое подозрение в отцовстве Брамса исключается уже потому, что Роберт и Клара, как записано в домашней книге, за четыре недели до появления Брамса из Гамбурга имели супружеский контакт семь раз, и 3-го октября, ровно через три дня после первого приезда Брамса, в доме Шуманов уже знали о новой беременности Клары, что также было записано в домашней книге. Однако странным кажется появление в это время враждебности по отношению к Кларе со стороны мужа. Он иногда начинал со злостью критиковать ее, что, по-видимому, было связано с началом его психоза. Так, однажды он публично передал клавирную партию своего квинтета, которую всегда играла Клара, Юлиусу Таушу со словами: «Играйте Вы, мужчина это может сделать лучше». Подобным образом он запретил ей помогать ему советами и поддерживать во время репетиций. Но с ноября 1853 года в этом не было необходимости. Уже в течение долгого времени музыканты заметили, что Шуман во время дирижирования ведет себя как-то странно. Часто случалось, что он вдруг забывал все вокруг, сидел погруженный в себя с отсутствующим взглядом, что по понятным причинам создавало трудности членам оркестра. Странными были и его замечания, например, немотивированно замедлить темп и др. Очевидно он настолько был погружен в свой внутренний мир, в мир звуковых представлений, что часто и не пытался сравнить возникшую в его фантазии картину с действительной звуковой формой. Мы знаем, что в это время Шуман с восторгом фантазировал на расстроенном фортепьяно, и фальшивые звуки ему ничуть не мешали. «Его движения были замедленными, как и речь, что бросалось в глаза окружающим. В его осанке была какая-то подавленность; и в общении с другими, несмотря на приветливость, чувствовалась апатия», — писал Василевски.
Из-за всех этих трудностей он, конечно, как дирижер должен был потерпеть фиаско. Кроме того, Шуман был сильно близорук. Трудно сказать, какую роль сыграл этот фактор. В характеристике доктора Рейтера от 1841 года говорится, что «господин Шуман уже в юношеские годы. был близоруким». Например, отказ от приглашения гамбургского устроителя концерта дирижировать своей симфонией cl-Moll в 1842 году он обосновал такими словами: «Я так близорук, что не вижу ни одной ноты, ни одного музыканта. Я должен купить очки, прежде чем дирижировать». Возможно это было преувеличением, которым он хотел скрыть свой страх перед общественным выступлением. Однако близорукость должна была сильно мешать ему дирижировать. Странно, но он всю жизнь отказывался от очков и носил исключительно лорнет.

После концерта 27 октября 1853 года концертный комитет решил передать Таушу должность музыкального директора, а Шуман должен был дирижировать только своими собственными произведениями. Когда ему 7 ноября сообщили об этом решении, он назвал это «бес-стыдствОхМ» и решил совсем не появляться на концерте, назначенном на 10 ноября, после чего наступил решительный разрыв. Однако отрешение от должности ничего не изменило, он формально оставался на посту музыкального директора до осени 1854 года. Это привело к тому, что появились первые признаки тяжелого психоза. После «ультимативного письма музыкальному обществу и господину Таушу», которое он отправил 19 ноября, и в котором высказал кажущиеся в высшей степени параноидальными обвинения, он два дня спустя написал Иоахиму странное письмо, в котором обратился к нему так: «Дорогой боевой товарищ, после того как я на прошлой неделе послал в лагерь противника 20-ти фунтовые заряды, наступило некоторое затишье. Еще вчера я слышал, что другой боевой товарищ тайно приставлен, чтобы взорвать меня миной. Я сказал ему об этом, на что названный товарищ ответил выражением своего лица, что он лучше взорвет их. Разве это не весело? Но если Вам что-нибудь известно о заговоре, я охотно хотел бы знать об этом. Я всегда прихожу в хорошее настроение, когда Вам пишу. Вы для меня, как врач».
От суматошных событий последних дней у него внутри все кипело от ярости. Тем более удивительно, что при таких обстоятельствах он мог еще заниматься творческой работой. Менее чем за две недели он написал концерт для скрипки d-Moll, который Иегуди Менухин назвал «недостающим звеном» между концертами Бетховена и Брамса, и который до 1836 года считался утерянным. По высказываниям Евгении Шуман, последней живой свидетельницы, этот концерт по желанию Клары никогда не должен был исполняться на публике, и рукопись якобы была уничтожена. По компетентному мнению Иегуди Менухина, этот концерт — настоящий романтический и свежий Шуман, без какого-либо следа болезни. Менухин предполагал, что содержащиеся в нем гармонии, которые не могут удивить наш слух сегодня, в то время были неслыханными и могли быть неверно восприняты. Кроме этого концерта Шуман написал «Сказочные повествования» для кларнета (или скрипки), виолы и фортепьяно ор. 132 и последнее произведение «Утренние песни» ор. 133 с посвящением Диотиме — героине душевнобольного Гальдерлина. Удивительно, в музыкальном стиле этих композиций чувствуется стиль Брамса. С «Утренними песнями» он вернулся к своему любимому фортепьяно, чтобы ему, как близкому другу, передать свое последнее послание. Еще никогда для фортепьяно не было написано загадочное «прости».
24 ноября супружеская чета Шуманов отправилась в четырехнедельное концертное турне в Голландию. Они пережили триумф. Голландская публика принимала их восторженно, они были приняты даже королевским двором. Во время игры Клары сведущий в музыке король спросил Шумана: «А Вы тоже музыкант?» Ввиду таких успехов он теперь уже не обижался на подобные вопросы. Уставшие, под впечатлением успеха, примирившиеся с судьбой, 22 декабря они вернулись в Дюссельдорф, где отпраздновали сочельник в кругу своих детей — последний, на котором их отец был вместе с ними. 3-го января 1854 года Шуман записал: «Каталог закопчен и отослан». Речь шла о списке всех написанных до сих пор композиций, которые он посчитал необходимым издать, и в которых, как и в «Поэтическом саду», нет ни намека на душевную болезнь, ни из-за почерка, ни из-за формулировок комментариев. Иногда его настроение было эн (Дорическим, как следует из письма Иоахиму от 6 января, о чем Клара писала в своем дневнике: «Роберт такой веселый, что и я по-настоящему веселюсь, глядя на него». Такое же веселое настроение было у него во время праздника, устроенного его друзьями Иоахимом и Брамсом в Ганновере. Туда они поехали 18 января. Триумф, с которым его там принимали, заставил его забыть все горечи Дюссельдорфа. Всегда молчаливый и робкий, он совершенно раскованно, по рассказам очевидцев, занимал все общество имитацией голосов и другими шутками.

30 января они снова возвратились домой, где началась его обычная уединенная жизнь в кругу семьи. Он снова обратился к «Поэтическому саду», антологии всех доступных цитат о музыке, на которых он сконцентрировал свой интерес. Его композиторская деятельность почти замерла; он написал еще «Романсы для виолончели», которые Клара позже уничтожила. В конце 1852 года начался полный упадок творческих сил, когда он собирал неопубликованные произведения «песенного года» в ор. 142, последняя песня которого «Медленно катит мой экипаж» потрясающим образом рисует ужасы грядущих событий.
Если в Ганновере он был в прекрасном расположении духа, за исключением плохого настроения 27 января, вызванного чрезмерным употреблением алкоголя, то в Дюссельдорфе не только вернулись его обычные боли, но и появились новые, предвестники несчастья. Так, в письме к Иоахиму от 6 февраля он сообщил о существующей телепатической связи между ним и Брамсом: «Я Вам часто писал симпатическими чернилами, и даже между этими строками есть тайный шрифт, который проявится позже». И добавил: «Музыка теперь спит, по крайней мере внешне». В первый раз 10 февраля в домашней книге было записано, что ночью «появились очень сильные и мучительные слуховые галлюцинации», которые мешали ему спать, днем исчезли, а в следующую ночь снова появлялись. Клара описала это так: «В пятницу 10-го, в ночь на субботу 11-го у Роберта были сильные галлюцинации, всю ночь он не сомкнул глаз. Он слышал все время один и тот же звук, иногда с другим интервалом. Днем звук исчез. В ночь на воскресенье 12-е было точно так же, и на следующий день это прекратилось только на два часа, а в 10 часов снова возобновилось. Мой бедный Роберт ужасно страдает. Каждый шорох для него звучит как музыка. Он говорит, что она такая чудесная, с прекрасно звучащими инструментами, такую никогда не услышишь на земле. Это ужасно его мучает. Врач говорит, что ничего не может сделать. Последние ночи были кошмарными. Мы почти совсем не спали. Днем он пытался работать, но это удавалось ему с большим трудом. Он несколько раз говорил, что если это не прекратится, он сойдет с ума. Слуховые галлюцинации так усилились, что он слышал целые пьесы, как будто играл оркестр от начала до конца, и на последнем аккорде звук остановился, мысли Роберта были направлены на другую пьесу. Ах, и ничего нельзя сделать, чтобы ему стало легче!».

Таким же был рассказ Рупперта Беккера, концертмейстера Дюссельдорфского оркестра, который 14 февраля гулял с Шуманом: «Шуман говорил сегодня о странном явлении, которое продолжается уже много дней. Это внутреннее звучание прекрасных, совершенных по форме музыкальных пьес. Звучание такое, как далекая духовная музыка, ее отличает прекрасная гармония, Даже когда мы были у Юнге (в ресторане), начался его «внутренний» концерт, и он был вынужден бросить читать газету. Дай Бог, чтобы не было ничего плохого. Он говорил о том, что так должно быть в другой жизни, когда мы снимем с себя земную оболочку. Странным образом это явление происходит теперь, когда Шуман уже восемь недель, даже больше, ничего не пишет».