Русский оперный театр. Очерки
Книга о русских композиторах и произведениях на стихи А.С.Пушкина
В связи с вопросом об образе Германа нам придется вернуться к взаимоотношению оперы Чайковского и пушкинской повести. Можно ли оставаться на точке зрения, имевшей распространение очень долгое время, что в опере этой, кроме заглавия, из Пушкина взяты лишь отдельные фразы, имена и история о трех картах?
Мы говорили о наиболее вероятном поводе к согласию Чайковского писать «Пиковую даму»— о впечатлении от сцены встречи в спальне старухи с Германом и смерти графини. Здесь уже сразу наметился не только охват пушкинского замысла, но и переход за его грани; старуха представилась Чайковскому как олицетворение судьбы и смерти в воображении глубоко потрясенного Германа. И достаточно было Чайковскому заново прочитать знакомую ему раньше, но отнюдь не воспринимавшуюся в таком направлении повесть, чтобы по-иному взглянуть на ее эпиграф: «Пиковая дама» означает тайную недоброжелательность». Но ведь это тема четвертой и пятой, а впоследствии и шестой, симфоний, тема «Ромео» и «Манфреда», тема борьбы с судьбой; Чайковского не могла не поразить неожиданность такого совпадения, и он воспринял его как повод* для выражения в оперной форме своих мыслей о жизни и смерти. Отсюда с огромной силой вырастают у Чайковского два противоположных образа — Германа и графини. Но борьба за полноту жизни композитору кажется немыслимой без чистого, идеального чувства любви, поэтому вырастает образ Лизы. Однако это уже не то подневольное, забитое существо, какое было показано Пушкиным: Лиза у Чайковского — ЛИЧНОСТЬ, сильная своими порывами, также знающая лишь два пути — любовь или смерть.
Можно заметить, что Пушкин холоден к своему Герману (или же считает нужным показать эту холодность). «Человек без нравственности и без веры»,— гласит эпиграф к IV главе повести, в которой Герман встречается с Лизаветой Ивановной после смерти графини. Чайковский же сочувствует Герману до конца и не думает скрывать этого. Мы видим в его образе Германа мятущуюся душу человека, ищущего своего места в жизни и безудержно стремящегося к определению своей судьбы, вопреки той «силе, которая мешает порыву к счастью». Но в этом нет противоречия пушкинскому Герману, потому что не «жизнь игрока» хотел показать нам поэт, а тот же не знающий пределов порыв «одинокой» и беспомощной в своем одиночестве личности в условиях, ограниченных «чертами современных нравов» 226. Только в широко развернутом замысле композитора — ввести в круг переживаний Германа неподдельное чувство к Лизе — выступают уже новые свойства и меняется психологическое освещение пушкинского образа Германа. Однако при всем «рационализме» Германа у Пушкина искренность его чувства к Лизавете Ивановне не представляется вовсе невозможной. Либреттист ссылается в этом случае на указание в повести, что Герман «имел сильные страсти ш огненное воображение»; он мог дополнить свое объяснение ссылкой на то место повести, где Герман «писал (письма. — В. Я.), вдохновленный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать, она упивалась ими, стала на них отвечать,— и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее». Но, разумеется, в повести любовный элемент не имеет того «центрального» значения, какое он имеет в опере, где судьба Германа так тесно связывается с романтикой его отношений к Лизе; это ясно подчеркивает композитор, обращая к ней последние слова умирающего 227.
В реальности приемов глубокой музыкальной характеристики Германа, в жизненной правдивости образа, при всем его широком обобщении, находит подкрепление пушкинское толкование героя, как мы это понимаем: судьба и дерзающий человек.
В этом и заключена основная близость «Пиковой дамы» Чайковского к Пушкину.
Наши этюды о Пушкине и Чайковском окончены. Обзор фактических данных об отношении великого композитора к великому поэту утверждает мысль об исключительном значении поэзии Пушкина для оперного театра Чайковского.
Литературные образы, очерченные величайшим мастером слова, вызвали в воображении композитора музыкальные образы, творческая сила которых тесно связана с их поэтическим первоисточником.
Впечатления читателя или глубокого знатока пушкинской поэзии могут в частностях расходиться с ее интерпретацией в музыке Чайковского, но огромное эмоциональное воздействие этой музыки является не чем иным, как отражением искреннего и глубокого чувства, которое переживал композитор, соприкасаясь своей «правдой в звуках» с «поэтической правдой» великого реалиста, родоначальника русской классической литературы.