В 1946 году из ансамбля 1-го Прибалтийского военного округа приехали
в Москву два балалаечника. Это были мы, готовый номер: дуэт балалаечников
— Михаил Рожков и Геннадий Быков. После демобилизации Министерство культуры
СССР направило нас в распоряжение Москонцерта.
Молодым, мало кому известным артистам поначалу было неуютно в незнакомом
городе, среди незнакомых людей. Но нам сразу повезло — мы попадись на
добрые глаза Леонида Осиповича Утесова. Посмотрев наше выступление, он
поинтересовался, кто мы, откуда, как возник наш номер, как нам работается
и есть ли у нас концерты. Мы все рассказали и посетовали, что концертов
пока мало. Леонид Осипович обещал нам помочь. И действительно, по его
рекомендации мы однажды попали в программу вместе с Лидией Андреевной
Руслановой. Позже мы узнали, что он сказал ей: «Обрати внимание на этих
мальчиков».
И вот Русланова, посмотрев наше выступление на этом концерте, сразу же
сказала:
— Хорошо, мальчики, молодцы. Поедете со мной. У входа стоит мой «ЗИМ»,
идите и садитесь. Да, там моя дочка сидит. Скажите, что вы от меня.
Мы были искренне тронуты и похвалой и вниманием знаменитой певицы.
Вышли на улицу: у входа действительно стоял «ЗИМ», и в нем сидела румяная,
здоровая девочка.
Мы забрались в машину, и вскоре пришла сама Лидия Андреевна. По дороге
она расспрашивала, а мы рассказывали о себе. И так робели, что даже не
спросили, куда едем. И вдруг оказались на Крымской площади, где в старинном
здании должен был проходить концерт.
Это был необычный концерт — он устраивался для кавалеристов. Тут были
и командиры и солдаты. Но чувствовалось, что главный здесь — генерал Крюков.
И может быть, потому, что супруги Крюков и Русланова были тут каждый в
своей области главными, во всей атмосфере зала было что-то дружески-семейное.
Я бы даже сказал, что не было разделения на зал и сцену. Лидия Андреевна
здесь всех знала, и ее все знали, и это как бы стушевывало пространство
между сценой и залом.
В этом концерте принимал участие и Утесов и много других известных артистов
эстрады, вел концерт Смирнов-Сокольский, и его конферанс тоже отличался
дружеским, интимным тоном, открытым, свободным общением с залом. Русланова
выступала последней. Она пела и переговаривалась со знакомыми. Они просили
ее спеть ту или иную песню, а она соглашалась или предлагала на свой выбор.
И пела много, сколько просили. Пела и время от времени спрашивала:
— Ну, я вам еще не надоела? — И слова ее покрывались веселыми протестующими
аплодисментами. — Ну ладно, последнюю, — сказала она и как-то особенно
проникновенно запела:
Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село.
Ах, как она пела, как, бывало, затянет ноту — так все на свете забывается.
Каждое слово у нее играло. Все особенности ее человеческой натуры звучали
в этих проникновенных, долгих распевах: уверенность, властность, озорство,
необычайная сила воли. И чем больше я ее слушал, тем больше удивлялся,
что она всегда умела найти какую-то особую яркую краску, которая преображала
давно забытую или запетую песню. И мне жаль тех, кто не слышал ее живого
голоса — пластинки не передают полностью красоту его звучания.
.С тех пор я часто встречался с Руслановой, хотя встречи эти были мимолетны:
мы всегда спешили с концерта на концерт и едва успевали перекинуться двумя-тремя
словами на самые конкретные, сегодняшней заботы темы, и эти переброски
фразами трудно со всей доскональностью восстановить в памяти. Несмотря
на это, знаменитая певица все больше становилась для меня понятной и как
человек. Она немного говорила, но в памяти до сих пор звучит ее то серьезный,
строгий, то задиристый, поддразнивающий тон. Постепенно я узнавал черты
ее характера, манеру ее поведения в жизни и на сцене, ее отношение ко
всякого рода событиям и людям. Она была резкая, но справедливая. Ее побаивались,
она могла беззастенчиво, что называется, отбрить. От ее языка веяло какой-то
исконной народной основой, хотя говорила она совершенно правильно. Нередко
от нее можно было услышать и крепкое русское словцо в адрес неучтивого
собеседника. Так постепенно во внутреннем ощущении, в душе как бы складывался
определенный образ человека.
После Первого Всероссийского конкурса эстрады был организован фестиваль
эстрадных исполнителей в Горьком, где участвовала большая группа артистов.
Мы приехали с Руслановой в новый, почти только что открывшийся Дворец
культуры.
Мы вошли в него, и тут я впервые увидел Лидию Андреевну в таком возмущении.
А возмущаться было чем. В зале и гардеробных — всюду было холодно, потому
что отопление заморожено нерадивым истопником. Подсвечники в гримерных
— выломаны, и вообще всех разрушений не перечислить. Гнев Лидии Андреевны
был направлен против людей, которые неспособны сохранить данное им богатство.
У нее было остро развито чувство красоты. Нет, совсем не случайно собирала
она картины русских художников — в красоте, в гармонии она чувствовала
органическую потребность. Однажды в Зале имени П.И. Чайковского проходила
репетиция выступления Руслановой с Оркестром имени Осипова. Когда певица
вышла на сцену, рояль, стулья, пюпитры были уже расставлены. Она направилась
было к авансцене, но вдруг остановилась, мимолетным взглядом окинула пространство
сцены и сказала:
— Это не эстетично. Рояль не на месте. — И потребовала все переставить.
Когда под ее руководством все было переделано — освобожден проход, передвинуты
рояль и стулья, — все почувствовали, что она была права. Гармонией повеяло
от правильно расставленных на сцене предметов.
Я подумал тогда, как удивительно развито у этой простой русской женщины
чувство красоты и соразмерности. Как она сразу схватила, что предметы
стоят не на своих местах, и знала, где они должны стоять. Я не уставал
удивляться тому, насколько щедра оказалась к ней природа, как много она
ей дала. То была какая-то особая народная мудрость, сочетающаяся со сметкой,
с хваткой.
Не знаю, может быть, это случайность, но я потом не раз замечал у певиц,
исполнявших русские народные песни, какое-то особое лукавство мысли. Я
вспоминал Русланову, когда наблюдал в Японии, как Зыкина вела пресс-конференцию:
столько корреспондентов из разных стран, а она все шуткой, все так легко
и непринужденно.
Обостренное чувство соразмерности, о котором я говорил, конечно, сказывалось
и на самом творчестве Руслановой. Она за свою долгую артистическую жизнь
выступала с разными аккомпанементами. Но правильно решила, что лучше всего
ей работать с дуэтом гармошек. Ибо ее голос, ее вольная, не знающая повторений
манера пения нуждалась в гибком сопровождении. Гармошка вообще дает возможность
более полно выразить гамму чувств. Оркестр же ограничен в ритмах, в пиано,
а гармошка, как тень, идет за твоим голосом. Я сам играл в различных сопровождениях
— с баяном, гитарой, фортепиано, с арфой, с оркестром народных инструментов
и симфоническим оркестром. И должен признаться, что с оркестром меньше
всего чувствуешь свою самостоятельность, порой ощущаешь себя просто его
придатком. Оркестр не может быстро и гибко откликнуться на неожиданный
ход солиста, не успевает сменить ритм. А когда аккомпанирует баянист,
то тут происходит как бы гармоничное слияние двух музыкантов. Лично же
для меня самая внимательная и надежная поддержка солиста — это гитара.
Русланову одно время обвиняли в том, что она не стремится сохранить чистоту
русской песни и вносит в нее излишний темперамент и надрыв. Да, когда-то
давно Русланова пела на эстраде цыганские романсы, но потом перешла на
чисто русский репертуар. Цыганский же элемент не отбросила полностью.
И мне кажется, что это оплодотворение русской песни цыганской остротой
ничуть не повредило ей. Русланова это делала очень тактично. В соединении
с характерными для русской песни широтой,
глубиной и удалью это придало исполнению своеобразие. Ведь слушаешь пение
Руслановой — и становишься ее пленником, совсем не думая о том, что с
чем она соединила.
И, кстати сказать, у всех, наверно, на памяти, как Роза Багланова ломала
на казахский манер строку русской песни:
Ах, Са-а-ма-а-ра го-о-ро-о-одок.
Что же, повредило это русской песне? Да ничуть! Но придало ей особое обаяние,
подчеркнуло широкие ее возможности в поисках разнообразия. Да и певице
создало славу — какие бы песни ни пела потом Багланова, имя ее навсегда
связано с этой песней о Самаре-городке.
Дело в мастерстве и чуткости. Другим такое органичное соединение русской
народной песни и цыганского романса,
может быть, и не удалось бы, а Русланова сумела их гармонично слить в
единое целое. Это и определило ее особый, руслановский колорит и сделало
ее исполнение острее, полнокровнее по сравнению, например, с почти этнографическим
пением О.В. Ковалевой. И исследователям еще предстоит разобраться в секрете
Руслановой, в ее способности так органично соединять озорство, удаль,
огневую романтику с тонкостью и проникновенностью чувств. Предстоит понять,
как умела она сочетать слезу и озорство, как свободно дополняла народную
песню элементами других жанров.
А мастерство у нее было огромное. Голос у певицы был как поющий орган,
и владела она им в совершенстве, не боялась никаких трудных переходов
и контрастов. Это и потому еще так ей все удавалось, что она вкладывала
в исполнение всю себя. Хотя Русланова и была цельной натурой, но в жизни
и на сцене она все-таки была разной. В жизни она была проще, реальнее,
грубее. На сцену выходил до какой-то степени иной человек. На сцене певица
поднималась до огромных поэтических высот. Широкий диапазон голоса, незаурядное
артистическое дарование позволяли ей петь обо всех человеческих чувствах
— от глубоко драматических до лирических и веселых: она на каком-то высоком
самозабвении пела:
Суди люди, суди Бог, как его любила — по морозу босиком к милому ходила.
Сколько здесь было удали! Сколько высокой, самоотверженной любви!
Все дело, наверно, в том, что она не знала, что такое равнодушие, холодное
ремесленничество, — она выходила на сцену, чтобы раскрывать свою душу
людям.
— Сердцем зарабатываю, — сказала она мне как-то. Да, именно сердцем, а
это нелегкий вид заработка.
Когда я играю на балалайке и сливаюсь со своим инструментом, я часто где-то
внутри себя слышу, проникновенный голос Руслановой, который всегда каким-то
таинственным образом влияет на мое исполнение.