Вы пели «Вниз по Волге-реке». Я смотрел на экран, слушая вас, и не в
силах был сдерживать слезы. В этот вечер больше уже ничего не мог слушать.
В душе звучала песня. И голос. Несравненный, волнующий голос.
Сколько чувства. Казалось, поет сама Россия.
Большое-пребольшое спасибо вам! Какой вы дорогой человек!
А. Гражем, г. Вильнюс (Из писем к Л.А. Руслановой. — B.C.)
В теперь уже очень далеком 1929 году встретила Лидия Андреевна на своем жизненном пути Михаила Наумовича Гаркави — одного из самых талантливых и знаменитых конферансье на отечественной эстраде. Они поженились и стали давать совместные концерты. Популярность Гаркави в то время была огромна, и вполне естественно, что брак с ним позволил Руслановой в значительной степени «раздвинуть» свои эстрадные горизонты и концертные границы, а известность Лидии Андреевны стала расти, как говорится, не по дням, а по часам.
Один из самых знаменитых конферансье Михаил Наумович Гаркави 13 лет
был мужем Лидии Руслановой
Но давайте все-таки остановимся на личности. Михаила Гаркави, которого
считали самым остроумным и находчивым эстрадным артистом. По оценке знаменитого
Бубы Касторского — Бориса Михайловича Сичкина — «.он был, что называется,
конферансье от Бога». Ведь кто, кроме Михаила Наумовича, мог в Центральном
Доме работников искусств проводить легендарные бои со зрителями, когда
люди из зрительного зала задавали ему провокационные вопросы, а он экспромтом
мгновенно на них отвечал. В девяноста процентах это были очень остроумные
ответы, и в конце концов зрители бывали вынуждены признать свое поражение.
«.Он запомнился мне простым, добродушным, интересным человеком. В Одессе
говорят, что хорошего человека должно быть много, то есть он должен быть
крупным. Если судить по этому критерию о Гаркави, можно сказать, что он
был замечательным человеком. Огромный, в полном смысле необъятный человек,
Гаркави в то же время обладал необъяснимой легкостью. На сцену он всегда
выбегал легко и ловко, словно не было его гигантского веса.
У Михаила Наумовича была страсть к вранью, причем абсолютно бескорыстная.
Он не преследовал никакой цели, а просто любил придумать историю, долго
рассказывать и верить в это.
Не помню по какому поводу, я однажды вспомнил разведчика Зорге.
Гаркави реагировал мгновенно:
— Рихард Зорге? Это же мой самый близкий друг. Когда разоблачили шпиона,
работавшего на ЦРУ,
полковника Пеньковского, то Гаркави, оторвавшись от чтения газеты, сказал:
— Пеньковский без меня не садился ужинать.
В эту минуту он не задумывался, чем рисковал, если бы среди нас сидел
какой-нибудь стукач. Заговорили с ним о футболе — он тут как тут.
— Борис, я -был в первой сборной Советского
Союза центральным нападающим, — однажды признался он мне.
Дело не в том, что я знал все фамилии игроков сборной Советского Союза,
а видел фотографии Михаила Наумовича Гаркави в детстве, где он был таким
толстым, что ему наверняка не удавалось играть даже во дворе.
По его рассказам, он был главным хирургом фронта в гражданскую войну.
Михаил Гаркави действительно учился в медицинском институте и закончил
два курса. Возможно, и работал во время войны, но максимум как медбрат.
Однажды у нас были совместные гастроли в Ленинграде. Тогда я еще не знал
о его страсти к выдумыванию всевозможных историй, и он меня как новичка
подцепил и начал рассказывать свои фронтовые похождения. Одну из баек
я воспроизвожу.
«Во время войны я, один высокий чин из политуправления Красной Армии генерал
Шикин и группа артистов Московской эстрады на самолете «Дуглас» летим
в осажденный Ленинград вдохновить наших бойцов. Я — начальник группы,
у меня пистолет парабеллум и в палке спрятан партийный билет.
Дело в том, что Гитлер поклялся убить двух человек: Сталина и меня. Видно,
я ему своими шутками, частушками сильно досадил.
Летим. Все нормально. Вдруг меня подзывает летчик и говорит, что над нами
кружатся два «мессершмитта». Я говорю летчику, чтобы он снизился, а сам
пошел к пулемету. Артисты все дрожат. Шикин стал бледным как полотно.
«Мессершмитт» вдет в пике. Я — очередь по нему. Второй заходит — я по
второму. Мысль у меня только одна: хоть бы не кончились патроны. На улице
сумерки, по моим подсчетам, мы должны быть под Ленинградом.
Пока я вел бой с «мессершмиттами», совсем стемнело. Немецкие летчики развернулись
и оставили нас в покое. Летчик подошел ко мне и сказал, что, пока он маневрировал,
бензин кончился. Я принимаю решение и приказываю посадить машину в поле.
Мы благополучно сели, и я вижу, что мы сели на минное поле. Все артисты
в шоке, Шикин, бледный, как полотно, смотрит на меня, какое я приму решение.
Я вышел из самолета и думаю: что делать? Вести людей по минному полю?
Я не имею права ими рисковать. Оставаться на поле до рассвета опасно —
могут разбомбить.
Принимаю решение идти самому. Далеко на горизонте вижу неяркие огоньки.
Значит, землянки. Пошел на огонек по минному полю. Шел долго, но это не
страшно для меня, так как в свое время на всесоюзных соревнованиях я был
победителем по ходьбе на двадцать километров. Темно, ни зги не видно.
Подхожу к землянке и думаю: «Кто? Наши или немцы?» Короче, вытаскиваю
парабеллум, взвожу курок. Открываю ногой дверь, как леопард впрыгиваю
в землянку и слышу крик:
— Гаркави, родной!!!
Это были наши».
Михаил Гаркави рассказывал эту байку медленно, смакуя, поглядывая на меня
в паузах, давая мне возможность восторгаться его мужеством, находчивостью
и полководческими способностями.
Я все думал, как можно увидеть минное поле, да еще в темноте? Как можно
отогнать два «мессерш-митта» чапаевским пулеметом, которого не было? Но
воображение Гаркави позволяло смоделировать любую ситуацию. Убежден, что
мысленно он мог себя представить даже Анкой-пулеметчицей».
«.Ох ты, бабонька молоденькая, Чернобровая, пригоженькая.»
Один из корифеев нашей эстрады Роман
Иванович Романов в начале своей артистической карьеры тоже «попал на удочку»
фантазий Михаила Гаркави.
«.Утром мы встретились с Гаркави в буфете гостиницы «Европейская» (в Санкт-Петербурге.
— B.C.), — вспоминал Роман Иванович.
Дорогой, красивый фарфор, хрусталь, расставленный в буфете, вежливый тон
буфетчика — все располагало к вальяжной беседе.
— Должен вам сказать, Ромочка, — начал разговор Михаил Наумович, закуривая
сигарету после кофе, — здесь много лет тому назад я жил вместе с чемпионом
мира Алехиным.
Я, конечно, раскрыл глаза от удивления.
—.И я хочу похвастаться: мы сыграли с ним несколько партий, и я, вы мне
не поверите, одну из них выиграл!
Меня удивило не то, что он выиграл (Гаркави хорошо играл в шахматы), а
то, что чемпион мира Алехин, как я знал, все эти годы был в эмиграции
и никак не мог жить в этой гостинице. Но убежденность, с которой Гаркави
рассказывал, заставляла в это верить даже стоявшего за стойкой буфетчика,
повидавшего за свою жизнь в гостинице немало разных фантазеров и чудаков.
Мне казалось, что он все это рассказывает не мне. Он любил хорошо, вкусно
поесть и благодаря своему рассказу надеялся получить от буфетчика «особое
внимание». И когда мы уже выходили из буфета, буфетчик вслед уходящему
Гаркави сказал:
— Приходите вечерком, я попробую достать свежих раков и холодненького
пива.
Я понял, что расчет Гаркави был правильным.»
Вот таким выдумщиком был М. Гаркави. А вообще-то поначалу он хотел стать
врачом и поступил в МГУ на медицинский факультет. Бросил. Поступил в Московское
филармоническое училище, по окончании которого получил приглашение во
МХАТ, который сменил на Камерный театр, а тот, в свою очередь, на Ленинградский
театр сатиры. Но его больше привлекала эстрада, юмор, шутки, импровизации.
И он работал конферансье в театре-кабаре «Не рыдай», после — в знаменитой
«Синей блузе», эстрадном театре «Эрмитаж».
Михаил Гаркави неплохо пел. Он известен как один из первых исполнителей
песни «Синий платочек», правда,
еще в старом варианте Якова Галицко-го. А совсем недавно от моего друга
Леонида Шеме-ты, занимающегося историей популярных песен, я узнал, что
знаменитую утесовскую «Песню старого извозчика» первым в концертах стал
петь Михаил Наумович. Причем делал это так мастерски, что Леонид Утесов,
увидев этот номер в концерте, пришел в восторг, а впоследствии сделал
свою версию этой песни и записал ее на патефонную пластинку.
Всюду, где бы ни выходил на сцену Михаил Наумович, он умело и непринужденно
создавал атмосферу праздничности, остроумия и искрящегося веселья. За
это его и любили миллионы зрителей.
Как и Лидия Русланова, Михаил Гаркави отличался гостеприимством и хлебосольством.
Об этом мне довелось слышать от многих артистов, работавших в свое время
в одних концертах с Михаилом Наумовичем. Приведу воспоминание заслуженного
артиста России Николая Николаевича Рыкунина, наверняка известного многим
читателям по знаменитому эстрадному дуэту А. Шурова и Н. Рыкунина.
«.Однажды Гаркави пригласил меня на пироги. Мне, конечно, было очень приятно
пойти к нему домой, а тем более познакомиться с его женой — Лидией Андреевной
Руслановой. Я видел ее на концертах, но знаком не был. Однако она встретила
меня приветливо и, когда Михаил Наумович хотел меня представить, сказала:
«Да я его знаю, он с Шуровым выступает в дуэте. Проходи и будь как дома»,
— и вышла куда-то.
Мы сели к столу, на котором вскоре появились очень вкусные пироги с визигой.
Я обратил внимание на огромную картину, видимо, голландского художника
— натюрморт в золотой раме. Когда к нам присоединилась Лидия Андреевна,
я спросил ее: «Чья это картина висит над столом? Извините, я не знаток
живописи, хотя у нас дома были замечательные картины. Но я тогда не обращал
на них внимания. А когда подрос, то мама меня водила в Музей Кремля Ростова
Великого».
Лидия Андреевна похвалила меня за то, что я помнил картины ростовского
музея, потом взяла меня за руку и, как школьника, повела в другие комнаты,
где висели полотна замечательных художников. «Вот это, — говорила она,
— городские пейзажи Ростова Великого кисти Юона, а вот работы Грабаря.»
Она увлеченно и подробно рассказывала мне о прекрасных работах известных
художников. Я тут же дал себе слово, что начну ходить по музеям и заполню
пробел в своем образовании.
Мы вернулись к столу, где нас поджидал Михаил Наумович. Тут зазвонил телефон,
и Гаркави радостно закричал в трубку: «Илюша! Я слушаю. хорошо». Закончив
говорить, объяснил нам: «Звонил Набатов, просил одолжить ему 100 рублей.
Сейчас забежит к нам с запиской его брат Леня».
Я стал прощаться, и как раз пришел Леня Набатов. Михаил Наумович, обращаясь
ко мне, сказал: «Ну, с Леней я вас знакомить не буду, надеюсь, вы его
знаете, скажу только в общих чертах: он пианист, аккомпанирует Илье Набатову
и по совместительству его брат». Леня передал записку. Михаил Наумович
прочитал ее и воскликнул: «А почему так вздорожало? Илья просил сто, а
в записке написано пятьсот?»
Смирнов-Сокольский, Набатов и Гаркави жили неподалеку и были друзьями.
В артистической среде постоянно рассказывались бесчисленные истории о
Гаркави на сцене и за кулисами. Я слышал, например, что однажды он немного
опоздал на какой-то концерт, выбежал на сцену (он именно выбегал на сцену,
несмотря на солидный вес) и обратился к публике:
— Извините за опоздание. Я был у доктора — терапевта, что-то плохо себя
почувствовал.
Из зала кто-то крикнул:
— А вы к ветеринару не обращались? Михаил Наумович с болезненной гримасой
ответил:
— Обращался. Но он сказал мне: «Какой идиот тебя ко мне направил?»
В другой раз, выступая в саду «Эрмитаж», Гаркави, появившись на сцене,
еще не успел сказать ни слова, как в зале раздался одинокий громкий свист.
Он подождал мгновение и обратился в зал к невидимому нарушителю тишины:
— Скажите, какая разница между свистком паровоза и свистком зрителя в
зале? Не знаете? Я вам помогу: паровоз, прежде чем тронуться, свистит.
А вы, кажется, наоборот.
Помню лишь один случай, когда Михаил Наумович не сумел ответить остротой
на остроту. Дело было так. Со сцены он заметил, что по залу идет запоздавшая
пара, и обратился к ним со словами:
— Пожалуйста, пожалуйста, проходите, а то я уже думал, что вы вообще не
придете. Ну когда женщина опаздывает — это понятно, она хочет показать
свой туалет. А вот интересно, что хочет показать нам сегодня этот мужчина?
А мужчина, глядя в билеты, как бы для себя, но довольно громко произнес:
— Боже мой! Боже мой! Такие дорогие билеты и такие дешевые остроты! —
что вызвало смех в зале.
Гаркави не сумел быстро найти ответную шутку и ретировался за кулисы,
— говорили, что даже уехал домой. Выходит, бывают и у мастеров неудачи.
Но вернемся к Лидии Андреевне Руслановой. Скорее, к тому, что в начале
тридцатых годов в стране самое широкое распространение приобретает радио,
а концерты любимых исполнителей, спектакли ведущих театров, передаваемые
по трансляции, притягивают к черной тарелке репродуктора жителей по всей
России. Лидия Русланова, в числе первых пришедшая со своей русской песней
в студию Всесоюзного радио, становится поистине всесоюзной знаменитостью.
В эти годы ее много записывают на граммофонные пластинки. И они расходятся
миллионными тиражами. Поэтому голос певицы хорошо был знаком всем в самых
отдаленных уголках. Порой это приводило к довольно смешным ситуациям.
Лидия Андреевна вспоминала, что как-то во время сибирских гастролей она,
воспользовавшись хорошей погодой, решила перед концертом походить по кедровнику,
но неожиданно в незнакомой тайге заблудилась.
На счастье, встретился лесник, который привел ее в свою деревню. Как и
полагалось по законам сибирского гостеприимства, он усадил гостью за стол,
угостил пельменями, чаем, а потом, в довершение всего, поставил на патефон
пластинку с песнями Лидии Руслановой. Пришлось открыться. Ее уговорили
петь, а после всей деревней на десяти подводах провожали и не могли до
конца поверить: «Сама Русланова!»
«Своим искусством, — писал композитор Анатолий Новиков, — Лидия Андреевна
Русланова продолжил а традиции лучших звезд русской эстрады начала XX
века, и прежде всего Надежды Плевицкой. Помимо известных русских песен,
никогда не сходивших с концертной эстрады, Русланова возродила широко
популярные в начале века и одно время занесенные в разряд «мещанских»
так называемые городские русские песни — «Раскинулось море широко», «Шумел,
горел пожар московский», «Когда б имел златые горы», каторжные — «По диким
степям Забайкалья», «Глухой, неведомой тайгою», — и песни фабричные и
солдатские».
Многие мастера сцены, в среде которых нечасто восхваляют своих товарищей
по искусству, говорили о Л. Руслановой как о редком, удивительном самородном
таланте. Старейшина советской эстрады Алексей Григорьевич Алексеев, размышляя
на страницах своей книги «Серьезное и смешное» о мастерах эстрады, выделял
Лидию Русланову как певицу особо одаренную.
«Все свое мастерство, весь огромный темперамент вкладывает она в каждую
песню. Много-много раз приходилось мне стоять на эстраде радом с Руслановой,
и я видел, как при первых же звуках ее широченного, могучего, страстного,
захватывающего «русского меццо-сопрано» зал замирал, глаза улыбались —
рождалась радость.»
Русланова любила и берегла русскую песню, была чрезвычайно взыскательна
к искусству эстрады вообще и к отдельным исполнителям в частности.
Ямщики и извозчики — герои ее песен
«Как-то в свободный день пошли мы с Руслановой в Ростовский дом работников
искусств на концерт заезжей певицы, — вспоминал известный журналист, драматург
Матвей Грин. — Тогда в моде были «песенки настроений», интимные песни.
На сцене был притушен свет, и актриса, закутанная в старинную шаль, что-то
шептала, слышен был рояль и изредка — какие-то «всхлипы и стоны» певицы.
Русланова слушала молча, а под конец сказала:
— Пойду поговорю с этой шепталкой!
— Ну, сейчас ты увидишь, что такое руслановский характер! Пойдем и мы,
а то ведь Лида и прибить может за такое пение! — сказал Гаркави.
Русланова, не давая певице возразить (да та и не пыталась), выговаривала:
— Песню надо петь, а не шептать! Если голоса нет — садись в зал, других
слушай! Конечно, ты про любовь поешь, тут кричать вроде бы ни к чему,
но хоть любимый-то твой признания должен услышать?! И потом, что же ты
поешь, любезная моя? Что же это у тебя любовь какая-то неудачная: он ушел,
она изменила, они не встретились. А радость-то где же? А дети-то откуда
берутся? И еще — ты там объявляешь: народная песня Сибири! Ты, моя любезная,
народную песню не трогай! Она без тебя обойдется, и ты без нее проживешь!
Вот так, моя любезная!
В 1933 году «Крестьянская газета» в одной из деревень Рязанской области
решила при поддержке сельсовета установить адреса всех уехавших в разное
время односельчан и пригласить их на деревенский «сход», чтобы посмотреть,
каких успехов они добились в жизни. Оказалось, что многие из них стали
инженерами, врачами, военачальниками, художниками, крупными государственными
служащими и даже, как оказалось, академиками. Эта необычная акция привлекла
внимание приехавших в деревню не только наших знаменитых писателей Алексея
Толстого и А. Новикова-Прибоя, но и классика французской литературы Анри
Барбюса, прибывшего по этому случаю вместе с ними.
Деревенский «сход» прошел, что называется, на одном дыхании: выступали
земляки — ныне жители больших городов — и рассказывали о своей жизни и
работе, о том, что дала им родная школа, деревенская закалка.
Когда начался концерт и пришел черед выступать Руслановой, она, прежде
чем петь, сказала примерно следующее:
— Я не из вашей деревни, я родилась далеко отсюда, и все равно — я на
этом празднике не чужая.
А потом она пела, пела много и очень душевно. Зрители не отпускали ее
со сцены. Лидия Андреевна кланялась земным русским поклоном, благодарила
и снова пела. И тут на сцену вышла старая крестьянка, обняла артистку
и сказала:
— Русланиха! Я раньше тебя все по «тарелке» слушала — сынок радио в избе
приладил, а теперь вот живую тебя вижу. Ладная ты баба, а уж голос — ну
просто золотой, так моя покойница матушка пела.
— А что она пела? — спросила артистка.
— А вот эту. — И старуха тихонько затянула: «Ой, при лужке, при лужке.».
Русланова подхватила. Старуха прибавила голоса, певица — тоже. И так стояли
они посреди сцены — две русские бабы, труженицы: одна — на колхозной ниве,
другая — на ниве искусства, и в зал неслась их песня.
— Ты пой, ты больше пой, душа-девица (она так и сказала — душа-девица!),
народ, Андреевна, тебя очень одобряет. — И эти слова звучали как самая
великая оценка нелегкого актерского труда».
На одном из своих творческих вечеров в Центральном Доме работников искусств
Матвей Грин вспоминал еще об одном, весьма редком даже по меркам того,
довоенного времени, мероприятии — Первом Всесоюзном слете колхозных конюхов,
организованном Народным Комиссариатом земледелия и Центральным Комитетом
комсомола.
Русланова и Гаркави приняли живейшее участие в этом деле — сами отбирали
и артистов, и репертуар. Концерт вел Гаркави, а Русланова пела в самом
конце второго отделения. Выйдя на сцену и по своему обыкновению низко
поклонившись зрителям, сказала:
— Ребята! Говорят, про вас, конюхов, ямщиков, есть чуть не восемьдесят
песен, я столько, конечно, не знаю, но песен десять я вам спою!
И она пела долго, радостно — это был ее зритель, души не чаявший в своей
артистке.
Какой-то паренек с Терского конного завода все уговаривал Русланову прямо
«сей момент» ехать к ним:
— Попоешь, сколько захочешь! А уж мы тебя на тройках прокатим, и на серых,
и на вороных, и на каурых — на каких душа пожелает!
А другой бородач говорил артистке:
— Андреевна! Я тоже чуток спиваю! Ну мабуть, не як ты — послабже. Да я
людям редко спиваю, я ночью коням пою. Слухают меня кони! Ох и опухают!
Ее окружила толпа зрителей; песня так сблизила их, что они могут ей все
сказать: и про работу, и про семью, и думы свои поведать, и радостью поделиться!
Она для них была своей, подлинно народной артисткой!
Поклонниками песенного таланта Лидии Руслановой были Максим Горький и
Василий Качалов, Леонид Утесов и Михаил Яншин, Иван Козловский и Надежда
Обухова, Михаил Михайлов и Клавдия Шульженко. Что и говорить, любили ее
все, от простого колхозника до великого ученого.
На одном заседании в Колонном зале в президиуме сидел Семен Михайлович
Буденный. Заседание окончилось, и его пригласили остаться на концерт.
— А кто будет петь? — спрашивает Буденный. Отвечают: такие-то и такие-то.
— А где же Русланова?
— Руслановой в программе нет. Русские песни будет петь другая певица.
— Других я знать не хочу. Я знаю только Русланову.
И ушел.
Дочь другого маршала Эра Георгиевна Жукова вспоминала, что ее легендарный
отец под настроение включал проигрыватель и слушал песни военных лет.
Особенно Георгию Константиновичу нравился голос и репертуар Лидии Руслановой.
Пела Лидия Андреевна и в так называемых кремлевских концертах перед правительством,
генералитетом и вождем. На одном из таких выступлений, после исполненного
песенного номера ее пригласили к столу, где восседал Иосиф Сталин.
— Угощайтесь, — предложили певице.
— Я-то сыта, а вот моих земляков в Поволжье накормите! Голодают.
— Рэчистая, — буркнул Сталин, и с тех пор на подобные выступления Лидию
Андреевну не звали.
Лидия Андреевна была человеком твердого и несгибаемого характера. Она
всегда оставалась верной своим принципам и в искусстве, и в жизни, верила
в торжество правды. И это, вероятно, наполняло ее песни такой силой. Никогда
не выносила она на эстраду ничего расплывчатого, сюсюкающего, неопределенного
— ей и в голову не могло прийти, что такие краски можно использовать на
сцене.
Знаменитый артист эстрады Николай Павлович Смирнов-Сокольский, друживший
с певицей, писал о ней:
«У нас есть великолепная певица Лидия Русланова. Я убежден, что такого
мастера народной песни не было на старой эстраде. И я не мог бы назвать
другую певицу или певца, кроме, может быть, Утесова с советской песней,
кто бы обладал таким же секретом безраздельного владения аудиторией.
В чем же основа ее успеха? В голосе? Да нет, я знал певиц и с более богатыми
вокальными данными. В чем же? Мне думается, прежде всего в любви к русской
песне, к русскому народу, ее создавшему, в любви, которая звучит в каждой
ноте, в каждом слове, спетом Руслановой с эстрады. Это была страстная
вера в то, что она поет, это было то самое «верю», которое сказал бы Станиславский,
а он, кстати сказать, так о ней самой говорил.
И, конечно, важен был внешний облик артистки. Русланова пела в каком-то,
может быть, этнографически не особенно верном, но все же в русском костюме.
И когда она выпевала слова «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше
село», то и костюм, и манера исполнения, и весь внешний облик соответствовали
песне, сливались с нею. А разве кто-нибудь сказал нашим эстрадным исполнителям,
что петь эту же самую песню в бальном, оголенном до очевидной недопустимости
«парижском» туалете не подобает? А ведь поют! Поют в таком виде и русскую
песню, которая называется «У колодца.». А зрители сидят и думают: а что
в таком костюме можно делать у колодца?»
Русланову любили. Города стояли в очереди на ее концерты. Она выходила
на сцену и отдавала себя людям — и в клубном зале, и в консерватории,
и в Зеленом театре Парка культуры, и в цехе завода, — и каждый звук ее
мощного голоса находил отклик в сердцах людей.