Бернард Шоу - О музыке

III. В КОНЦЕРТНОМ ЗАЛЕ
Гендель

Музыкальная литература



Музыка, Ноты, Литература

 

 

О ГЕНДЕЛЕ И АНГЛИЧАНАХ

 

 

Для англичан Гендель не просто композитор, но объект культа. Скажу больше — религиозного культа! Когда во время исполнения «Мессии» хор начинает петь «Аллилуйю», все встают, как в церкви. Английские протестанты переживают эти минуты почти так же, как если бы лицезрели поднятие чаши со святыми дарами.

Каждые три года организуется «Генделевский фестиваль», на котором его оратории исполняются четырьмя тысячами участников, собранных со всех концов Англии. Эффект ужасен; по все находят его грандиозным. Многие вокальные номера в этих ораториях взяты Генделем из его же опер и подтекстованы благочестивыми словами: например, фраза «Rende sereno il ciglio, mad re: non piange piu» превратилась в «Господи, вспомни о Давиде! Научи его познанию путей твоих». Если бы в Англии кто-нибудь взял песнь из оратории и приспособил к пей мирские слова, его, вероятно, отдали бы под суд за богохульство. Иногда какой-нибудь литератор делает попытку написать фамилию Handel более правильно — Handel или Haendel. Но англичанина это шокирует не меньше, чем, скажем, начертание «Jahve» вместо «Jehovah».
Я не нахожу вполне аналогичного примера у французов. Глюк, почти неизвестный англичанам, пока лет двадцать назад Джулия Раврльи не проблистала у нас в «Орфее», был, а вероятно и до сих пор является, объектом культа во Франции; но этот культ связан с оперной, а не с религиозной музыкой. Все же в судьбе обоих композиторов есть нечто сходное. Глюк и Гендель — современники. Оба — немцы. Оба — великие композиторы. Оба получили особенно большое признание в чужой стране, и каждый из них остался почти неизвестным там, где воцарился другой. Трудно привести другой подобный пример.
Музыка Генделя меньше всего похожа на французскую; это настоящая английская музыка. Будь доктор Джонсон композитором, он сочинял бы как Гендель. Это можно сказать и о Коббете. Гендель открыл мне, что стиль определяется силой своей убедительности. Если вы умеете высказаться кратко и неопровержимо, — вы владеете стилем; если нет, — вы не более чем marchand de plaisir*, поверхностный litterateur**, или живописец, украшающий веера изображениями купидонов и со-cottes***.

Гендель обладал даром убеждать. Когда звучит его музыка на словах «восседающий на своем извечном престоле», атеист теряет дар речи: и даже если вы живете на авеню Поль Бер и презираете подобные суеверия, вы начинаете видеть Бога, посаженного на извечный престол Генделем. Вы можете презирать кого и что угодно, но бессильны противоречить Генделю. Все проповеди Боссюэ не могли убедить Гримма в существовании Бога. Но четыре такта, в которых Гендель неопровержимо утверждает бытие «извечно сущего отца, хранителя мира на земле», сбили бы Гримма с йог, как удар грома. Когда Гендель говорит вам, что во время исхода евреев из Египта «не было ни единого иедугующсго во всех коленах их», то совершенно бесполезно сомневаться в этом и предполагать, что уж один-то еврей наверняка хворал гриппом, Гендель этого не допускает; «ни единого педугующего не было во всех коленах их», и оркестр вторит этим словам резкими громовыми аккордами, обрекающими вас на безмолвие. Вот почему все англичане верят, что теперь Гендель занимает высокое положение па небесах. Если это верно, то le bon Dieu* относится к нему так же, как Людовик XIII относился к Ришелье.

И несмотря на все это, в Англии музыка Генделя умерщвлена гигантоманией. Люди воображают, что четыре тысячи певцов производят в четыре тысячи раз более сильное впечатление, чем один певец. Это — заблуждение: хор и звучит-то не громче. Вы можете ежедневно слышать шаги четырех тысяч прохожих па улице Риволи — я называю ее как единственную улицу в Париже, знакомую английским туристам, — по они не произведут на вас такого впечатления, как шаги одного опытного актера на сцене Французского театра. С тем же успехом можно было бы утверждать, что четыре тысячи голодающих людей в четыре тысячи раз голоднее одного голодающего или что 4000 стройных инженю в 4000 раз стройнее одной.
Можно выжать громоподобное fortissimo из двадцати хороших певцов — я в этом убедился на концерте голландского дирижера Де Лаиге — потому что нетрудно сосредоточить их в одном месте; по тщетны все попытки дирижеров добиться fortissimo от четырех тысяч хористов на Генделевском фестивале; их приходится размещать на слишком большой площади; и если даже стараниями дирижера хористы будут петь синхронно, ни один слушатель не ощутит этой синхронности, поскольку звуку потребуется не малое время, чтобы пролететь по всему боевому фронту четырех тысяч ратников; и в быстрых пассажах шестнадцатые, выпеваемые отдаленным певцом, будут запаздывать по сравнению с шестнадцатыми певца, ближайшего к слушателю.

Будь я членом Палаты общин, я внес бы законопроект, запрещающий, как уголовное преступление, исполнять ораторию Генделя более чем восемьюдесятью музыкантами — сорока восемью хористами и тридцатью двумя инструменталистами, В Англии музыку Генделя не сможет возродить никакая другая мера. Она погребена под бременем собственной громадной репутации и нелепого мнения о том, что великая музыка требует громадного оркестра и громадного хора. Как ни редко играют Генделя во Франции, французы , надо полагать, воспринимают его музыку вернее, чем англичане, — хуже англичан воспринимать ее невозможно — потому что у французов нет фестивальных хоров! Вероятно, они даже знают оперы Генделя, в которых покоится мертвым грузом много превосходной музыки.

Очень странно, что при современной трактовке музыки Генделя в Англии, его творчество так пленило Сэмыоэла Батлера. Вы у себя во Франции еще не ведаете, что Сэмыоэл Батлер был одним из величайших английских и даже европейских писателей второй половины XIX века. Лет через двести вы ознакомитесь с ним. Париж никогда не спешил признавать великих людей; он все еще слишком поглощен Виктором Гюго, Мейербером и Эигром, чтобы обращать внимание на каких-то более поздних выскочек. Стоп! Я не прав; передовые парижане знают о Делакруа, о барбизонцах и даже о Вагнере; а однажды я беседовал с парижанином, который слыхал и о Дебюсси и даже высказал предположение, что, поскольку этот композитор столь привержен к целотонной гамме, то, вероятно, он работает на фабрике органов.
Но я позабыл и о Генделе, и о Батлере, Батлер так увлекался Генделем, что даже написал две оратории — «Нарцисс» и «Улисс», — во всем подражая геиделевскому стилю и с хорами fugato, напоминающими гвалт на парижской фондовой бирже: сочетание просто невообразимое! Книги Батлера кишат ссылками иа Генделя и нотными примерами из его сочинений. Но, как я уже сказал: что французам до Батлера? Значение его трудов может оценить лишь Анри Бергсон. Должен сказать, что м-р Бергсон — французский философ, хорошо известный в Англии. А в Париже он будет признан, когда со дня его смерти пройдет столько же лет, сколько прошло до сего дня после смерти Декарта и Лейбница. О милый старый Париж!

 

«МЕССИЯ»

1 июля 1891 года

 

 

По большому счету мое мнение о Генделевском фестивале остается неизменным: я — ревностный и преданный поклонник Генделя. Моя любимая оратория — «Мессия»; ей я посвятил столько же часов, сколько иные отдали Шекспиру, Вальтеру Скотту, Диккенсу, Но несмотря на все преклонение перед Генделем, я осознаю свой долг критика, которому надлежит высказать собственное мнение по поводу концерта, в котором участвовали четыре тысячи исполнителей, и оценить эти чрезвычайные обстоятельства по их воздействию на конечный результат так же непредвзято, как если бы участники концерта исчислялись бы четырьмя сотнями — или сорока — или всего четырьмя персонами. Но при этом я должен добавить, что всякий, кто, судя таким образом, вынесет однозначный и неквалифицированный вердикт фестивалю, только выставит себя дураком. Те же обстоятельства, которые делают тот или иной хоровой номер великолепным, потрясающим, даже грандиозным, могут придать другому номеру тяжеловесность, механистичность, выхолощенность. Например, никакая масса людей не может быть слишком огромной при исполнении «Аллилуйи» или хора «Узри героя-победителя!». Здесь каждый из хористов знает без зубрежки и напутствий, что ему полагается сделать и какие чувства он должен испытывать. Певческий импульс передается даже публике; те, кому доводилось петь в хоре, не всегда сдерживают свои порывы.
Я наблюдал, как не один из сидящих рядом со мной слушателей присоединился в первый же день к «Аллилуйе»; и если бы чувства в тот момент подсказали мне, в какую художественную форму облечь мои ощущения, я не смог бы безучастно молчать, уподобляясь Сэнтли. Мне же в тех обстоятельствах пришлось последовать примеру г-жи Олбани, которая, оберегая свой голос для арии «Я знаю, мой Спаситель жив», плотно прижимала к губам клавир, выглядывая из-за него, как ребенок, который видит вожделенные сладости, но знает, что ему нельзя их даже трогать.

Но «Мессия» — это не только «Аллилуйя». Сравните только что описанный момент с опытом прослушивания мощного напористого гимна «На Господа ты уповал», где мрачная насмешка чередуется с высокомерным издевательством, или диковатые выкрики «О, пусть его отдадут», которые исполняются в замедленном наполовину темпе и пронизаны выражением глубочайшего почтения (словно депутация старейшин во главе с мэром зачитывает какому-то почетному гостю нестерпимо скучный адрес). Вероятно, в попытках исполнить этот хор должным образом возникают трудности, сходные с теми, которые испытал Вагнер во время репетиций «Таигейзера» в Париже в 1861 году: композитор попросил балетмейстера бросить все силы на достижение «вакханального» стиля при постановке Вакханалии. «Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, — ответил хореограф, — по я рискну требовать это от моих подчиненных, только если труппа будет состоять из одних корифеев».

Не сомневаюсь, что три тысячи пятьсот хористов мистера Маииса могли бы лучшим образом воплотить пожелания и достичь художественных высот, если бы он подобающими словами объяснил бы им, что доколе они будут петь этот хор с надрывным подвыванием воровской шайки, крайняя степень одиночества, наполняющая слова «Твой укор разбил мне сердце» и «Се — воззри!» не дойдет до наших сердец, а трагическая кульминация оратории вообще пропадет. Помимо того, существует еще и физическая сложность, которую может преодолеть лишь искусный оратор, работая с таким огромным хором. Повышенная скорость — это не псе, что требуется. Чтобы полностью избавиться от невообразимого стенания, которое представляет собой каинову печать английских исполнителей Генделя, необходима реформа стиля.

Например, Гендель в порыве всемогущества любит со всей мощью сливать огромные массы голосов в роскошных пассажах, отличающихся особым блеском и торжественностью. В одном из превосходных хоров в «Мессии» «Ибо Oil очистит сыновей Левия» слог «Гу» в слове «puri-fy» произносится иа едином дыхании, растягиваясь на тридцать две шестнадцатых. Этот пассаж нужно исполнять в едином порыве от начала до конца без малейшего колебания. А как с ним поступают в Англии? Так, как если бы тридцать две шестнадцатые превратились в восемь тактов вычурной капризной пьесы alia breve, исполняемой в не слишком оживленном темпе. В результате хор становится таким скучным, что для реабилитации Генделя нужно немало усилий: убедить англичан в том, что его музыка может дарить наслаждение, трудновато. Французы уезжают с наших фестивалей, утвердясь в своем скептицизме. Когда в среду мне довелось услышать, как со смехотворной напыщенностью жуют и коверкают слова, я не мог не пожелать, чтобы Сэнтли, который привел публику в экстаз, исполняя «Зачем все нации», привил им наконец вкус к хорошему музицированию, чтобы они пропели цепочки триолей с должной тщательностью. Эфирное «Главу возденьте ввысь!» утратило возвышенную эмоциональность и экзальтацию, осталось лишь впечатление чугунной тяжести.

В начале хора «Ибо для нас» тенора и басы пересказывали друг другу новости с такой прозаической методичной нудностью, что весь хор звучал смехотворно, пока не раздалось громоподобное «О чудесный советник!» — один из мощнейших генделевских ударов. Но даже тут должного эффекта не получилось, так как хор, истощив все свои возможности, не смог взойти на кульминацию. Оркестру тут понадобилось бы еще двадцать больших барабанов. Еще один просчет обнаружился в исполнении патетически величественного заключения «Мы все как агнцы». Ни один номер во всей оратории не требует большей экспрессии, чем хор «Но Господь оделил Его». Пока пение не звучит так, словно исполнители тронуты до глубины души, хористам лучше не петь совсем. В этот понедельник все выглядело столь механистично, что, казалось, четыре вступления голосов произведены четырьмя выключениями органа. Но была досада и посильнее: придется уступить нашим молодым скептикам и признать, что музыкальный портрет сбившихся с пути агнцев не позволил проникнуться к ним большим почтением.

Я допускаю, что многие из тех, кто понимает недостатки нашего хорового стиля, мирятся с Тем, что, во-первых, англичане по природе своей медлительны и стесняются выражать себя в музыке, а, во-вторых, бравурная вокализация и стремительные темпы не совместимы с пением больших хоровых масс. На это возражу следующее. Во-первых, что врожденная ошибка англичан, когда они поют с природным чувством, состоит не в медлительности, а в чрезмерной задористости, как у членов Армии спасения; во-вторых, несомненно рискованно пускаться в сторону бравурного пения с очень маленьким хором —так же странно исполнять заклинание огня из «Валькирии» или «Мазепу» Листа в заурядном театре, где струпных кот наплакал. Но эти сочинения остаются в целости и сохранное, если есть шестнадцать первых и шестнадцать вторых скрипок: даже если допускаются погрешности, даже если отдельные ноты выпадают, то все это происходит не одновременно, и в каждый данный момент преобладающее большинство скрипок играет верно. В этой связи решительно не понимаю, почему нельзя поставить в хоре девятьсот басов, пусть самых неуклюжих и нерасторопных в мире, и не запустить их на полную скорость в бравурном стиле в мир легких генделевских диатонических шестнадцатых: такие массы обеспечат качество, как его обеспечивают паши скрипачи в борьбе с вагнеровскими тридцать вторыми.