Александр Порфирьевич Бородин
(1833 — 1887)
Бородин (ноты)
Книги, ноты, пособия по музыке
Два молодых русских путешественника покидали Италию. Их единственный
на двоих маленький саквояж, свободные блузы, какие носят художники,— все
изобличало в них небогатых интеллигентов.
Позади — несколько месяцев путешествия, насыщенных яркими впечатлениями
от прекрасной природы Италии, своеобразной жизни ее городов: узеньких
пустынных улочек и широких многолюдных площадей, скромных церквушек и
величественных соборов, шумной, праздничной толпы и поэтического безмолвия
старинных монастырей.
По главное, что особенно интересовало путешественников в этой стране,—
химические лаборатории известных итальянских ученых, с работой которых
они давно хотели познакомиться. И маститые, убеленные сединами профессора
радушно встречали молодых русских коллег, охотно открывая перед ними двери
своих лабораторий. Оба молодых ученых (шли уже известны в европейских
научных кругах — их многочисленные работы по химии были опубликованы в
специальных журналах- и представляли немалый научный интерес.
Первый — Дмитрий Менделеев, лишь недавно окончивший Петербургский университет.
Второй — Александр Бородин, выпускник. Медико-хирургической академии.
Еще до поездки за границу Бородин защитил диссертацию на докторскую степень
и издал более десятка своих статей и рефератов, написанных в результате
самостоятельных лабораторных исследований. Вскоре после того он был избран
членом Парижского химического общества, а затем и членом немецкого общества
химиков.
Теперь, после поездки в Италию, Менделеев и Бородин собирались продолжить
собственные исследования, которые они вели в университетской лаборатории
Гейдельберга. Этот небольшой немецкий городок служил резиденцией для группы
молодых русских ученых. После блистательного завершения Петербургского
университета или Медико-хирургической академии их посылали сюда в научную
командировку.
\Многие составили гордость и славу русской, науки: Д. И. Менделеев, А.
М. Бутлеров, В. Савич, И. М. Сеченов, И. И. Бакст и другие. Но имена их
стали широко известны позднее. А тогда, в самом начале 60-х годов, -все
они были еще молоды и делали первые шаги, каждый в своей области науки.
Горячая юношеская дружба объединяла членов этой колонии в тесный кружок.
Менделеев в одном из писем домой так характеризует друзей: «Большинство
занимающихся здесь русских славные малые, кружок у нас хороший».
Особенно теплые отношения связывали ученых-химиков.
Почти сразу же по приезде в Гейдельберг Бородин сдружился с талантливыми
молодыми химиками В. Савичем, В. Олевинским, Д. Менделеевым. Последний
писал в своем дневнике: «Их троих: Савича, Бородина и Олевинского — от
души люблю».
К сожалению, Савич и Олевинский рано умерли но успев проявить себя. Дружба
Бородина и Менделеева сохранилась на всю жизнь. Через много лет Бородин
писал другу из Парижа: «А я, братец, сильно вспоминаю иногда Гейдельберг
и наше товарищество. Дай бог впереди когда-нибудь такое время. Как другим
— не знаю, а мне хорошо жилось с Вами и в свою очередь Вам спасибо, глубокое
спасибо за истинно товарищеское расположение, которое, я уверен, не изменится
от широты и долготы той местности, где нас снова сведет, судьба».
Жизнь молодых ученых в Гейдельберге протекала в напряженной научной работе.
А вечерами, утомленные лабораторными занятиями, собирались у кого-либо
из друзей и предавались своему любимому занятию — музыке. Почти каждый
играл на каком-нибудь инструменте: фортепиано, скрипке, виолончели. Потому
чаще всего составляли камерные ансамбли — дуэты, трио, квартеты. А нередко всей компанией, несмотря на скромный
материальный достаток, ездили в ближайшие города. Там слушали симфоническую
и органную музыку, оперные спектакли. И все это не отвлекало, а наоборот
— помогало научной работе.
А.П. Бородин
Особой музыкальностью выделялся Александр Порфирьевич Бородин. Уроженец
Петербурга, он еще в детстве научился играть
на флейте, фортепиано и на виолончели. Это позволяло ему быть участником
различных камерных ансамблей.
Собирались обычно в его квартире и так увлекались музыкой, что нередко
засиживались за полночь. Сам хозяин, уступая просьбе гостей, часами импровизировал
на фортепиано, доставляя своим слушателям немалое удовольствие. По воспоминаниям
Сеченова, Бородин всегда удивлял своих товарищей умением «играть все,
что мы требовали, без нот, па память».
К тому времени молодой ученый уже был автором нескольких романсов, инструментальных
пьес, ансамблей. Некоторые из его фортепианных пьес были даже изданы.
Так, еще в 1849 году в одной из петербургских газет появилась статья,
не, в частности, писалось: «Особенного внимания, по нашему мнению, заслуживают
сочинения даровитого шестнадцатилетнего композитора Александра Бородина.
Мы тем охотнее приветствуем это юное национальное дарование, что поприще
композитора начинается не польками и мазурками, а трудом положительным,
отличающим в сочинении тонкий эстетический вкус и. поэтическую душу».
В этих ранних произведениях уже заметно стремление композитора к национальной
определенности музыкальных образов и ощутимы связи с русской
народной песней.
В Гейдельберге Бородин тоже сочиняет, в основном камерно-инструментальные
ансамбли (Фортепианное трио, Секстет, Струнный квинтет), которые сразу
же охотно исполняются на музыкальных вечерах. Но, несмотря на сильное
влечение к музыке и на успех его сочинений, он относится к музыкальным
занятиям как к второстепенному делу,— так велика была увлеченность наукой.
Там, в Гейдельберге, Бородин познакомился с молодой московской пианисткой
Екатериной Сергеевной Протопоповой. Прекрасная исполнительница музыки
Шопена, Шумана, она открыла для Бородина еще неведомый ему высокопоэтичный
мир этих композиторов-романтиков.
Александр Порфирьевич с упоением заслушивался новой для него музыкой.
А потом, когда по состоянию здоровья Екатерине Сергеевне понадобился срочный
переезд в Италию, Бородин сопровождал ее на правах жениха. Это был счастливейший
год в его жизни: занятия в химической лаборатории у известного итальянского
ученого; частые посещения концертов и оперных спектаклей; музицирование
с новыми знакомыми-итальянцами, среди которых были и ученые, и музыканты.
И наконец, большое чувство любви к талантливой музыкантше, которое, по
его словам, «служило солнцем, освещавшим и согревавшим весь итальянский
пейзаж».
В Италии Бородин создает одно из лучших своих камерных сочинений — Фортепианный
квинтет, а также несколько пьес для фортепиано в четыре руки для совместных
музицирований с Екатериной Сергеевной.
А вскоре состоялась их свадьба. Когда они в 1862 году вернулись в Петербург,
Бородин занимает должность адъюнкт-профессора в Медико-хирургической академии.
Эта служба требовала от молодого ученого много сил и времени: ежедневные
лекции, устройство и оборудование новой химической лаборатории, лабораторные
занятия со студентами, многочисленные заседания, научные конференции,
диспуты, обсуждения диссертаций, участие в различных научных обществах.
Один из учеников Бородина вспоминает: «Живя в самом здании и работая совместно
со своими учениками, Александр Порфирьевич почти беспрерывно находился
с ними. Работая бей устали, он не знал точно отмеренного времени для работы
или отдыха. Его можно было встретить в лаборатории как ранним утром, так
и глубокой ночью. Во время своих работ Бородин сохранял постоянно то же
светлое и незлобивое настроение духа, которое его так резко характеризовало».
Незаурядная одаренность Бородина проявлялась многогранно во всяком дело,
за которое он брался. И не только на научном поприще.
Вскоре по возвращении из-за границы Бородин посетил своего коллегу и друга
М. А. Боткина, в доме которого устраивались так называемые «субботы»,
то есть субботние вечера, проводимые за дружеской беседой или горячим
спором на литературные, музыкальные или иные темы. «.На этих субботах,—
по воспоминанию современника,— в течение тридцатилетнего их существования
успел перебывать чуть не весь Петербург ученый, литературный, артистический».
На одной из- таких суббот и произошло событие, определившее во многом
дальнейшую жизнь Бородина,— встреча его с Балакиревым.
Знакомство и дальнейшее общение с руководителем «Могучей кучки», а затем
и с другими членами этого кружка утвердило в молодом ученом более серьезное
отношение к своему композиторскому дарованию.
После первого же месяца общения с Балакиревым «Александр Порфирьевич окончательно
переродился музыкально,— вспоминала Протопопова, — вырос на две головы,
приобрел то в высшей степени оригинально-бородинское, чему неизменно приходилось
удивляться и восхищаться, слушая с этих пор его музыку».
Балакирев первым разгадал необыкновенную одарённость Бородина, внушил
ему мысль о необходимости создания Первой симфонии. Работа над этой симфонией
протекала под непосредственным руководством Балакирева и продолжалась
около пяти лет. И конечно же, столь большой срок определялся не медлительностью
композитора, за которую его дружески бранили «музикусы» (как называл он
товарищей по «Могучей кучке»). Сочинял он довольно быстро, увлеченно,
всецело отдаваясь творчеству. К сожалению, такие дни, когда он имел возможность
сочинять, выпадали крайне редко. Но музыка пе оставляла ученого — она
звучала в его душе даже во время лекций. И тогда па доске вместе с пространными
формулами химических соединений он рассеянно чертил и нотные линейки с
записями каких-то новых мелодий. Или, склонившись над лабораторной работой,
что-нибудь напевал. А иногда, удалившись из лаборатории, химик превращался
в музыканта, и, как вспоминает одни из учеников, «неслись, по лабораторному
коридору стройные и привлекательные звуки рояля из квартиры профессора».
Но бывало и иначе: дома, посреди беседы с друзьями-музыкантами, од вдруг
вскакивал, бежал в лабораторию, чтобы посмотреть не перегорело или но
перекипятилось ли там что-либо.— писал Римский-Корсаков.— Затем возвращался,
и мы продолжали начатую музыку или прерванный разговор». Химия и музыка
безраздельно царили в его душе и властно предъявляли свои права на его
внимание, время и творческую энергию.
«И всегда-то рассеянный,— по воспоминаниям Екатерины Сергеевны,— он в
такие минуты совсем улетал от земли. По десяти часов подряд, бывало, сидит
он, и все уже тогда забывал; мог совсем не обедать, не спать. А когда
он отрывался от такой работы, то долго еще не мог прийти в нормальное
состояние. Его тогда ни о чем нельзя было спрашивать: непременно бы ответил
невпопад».
Естественно, что Первая симфония создавалась урывками. И тем не менее
она поражает своей гармоничной цельностью, стройностью. В ней уже определенно
проступают основные черты бородинского стиля — музыка ее полна контрастными
и вместе с тем неуловимо сходными образами то могучей силы, твердости
духа, то душевной мягкости, ласковой нежности. Так по-разному проявились
в творчестве Бородина черты русского национального характера.
Историческая ценность Первой симфоний заключена не только в ее высокой
художественной зрелости. Она явилась одной из
первых симфоний в русской музыке. С большим успехом прозвучавшая в. 1869
году, симфония оказалась первой блестящей победой, одержанной композиторами
«Могучей кучки»г Эта победа дала Бородину уверенность в своих творческих
силах,— теперь он отверг всякие сомнения в своем праве заниматься композицией.
Все больше внимания уделяет он музыке не только как собственному творчеству.
В музыкальной жизни сосредоточены его интересы, симпатии, и все происходящее
здесь глубоко затрагивает его.
С большим вниманием следит он за успехами друзей-музыкантов. Каждый из
них создавал в то время что-то новое, интересное.
Балакирев после сочинения Первой симфонии работал над Вторым фортепианным
концертом, фортепианной фантазией «Исламей», составлял превосходный «Сборник
русских народных песен».
Свои замечательные песни и оперы «Женитьба», затем «Саламбо» писал Мусоргский,
а вскоре он приступил к «Борису Годунову». Римский-Корсаков был уже автором
Первой симфонии, романсов, симфонической фантазии «Садко» и увлеченно
работал над оперой
«Псковитянка».
Все это — целиком ив отрывках — исполнялось в. концертах Бесплатной музыкальной
школы, на собраниях «Могучей кучки» и.поражало воображение новизной, необычностью
звучания, яркой талантливостью.
Тогда же произошло сближение молодых композиторов с Даргомыжским, который,
несмотря на свой смертельный недуг, увлеченно работал над «Каменным гостем».
Знаменательным оказалось и знакомство с Шестаковой,— она справедливо видела
в молодых талантливых музыкантах достойных воспреемников ее гениального
брата М. И. Глинки. А О. А. Петров, первый исполнитель басовых партий
в операх Глинки, Даргомыжского, стал пропагандистом и произведений композиторов
«Могучей кучки». Все это во многом способствовало их большой творческой
активности.
Атмосфера, царившая на музыкальных собраниях, высокий, пи с чем не сравнимый
энтузиазм не могли оставить равнодушным никого. И Бородина тоже — несмотря
на его всегдашнюю занятость научной и общественной деятельностью. Он создает
один за другим лучшие свои романсы и песни. Почти половина из них написана
на поэтические тексты самого композитора. Вот, например, романс «Спящая
княжна». По содержанию он близок к сказкам различных народов. Но современники
усматривали в нем скрытый смысл, какой заключен был в знаменитой статье
Герцена «Исполин просыпается». Очень высоко ценил «Спящую княжну» Даргомыжский:
«Это точно одна из прекрасных страниц «Руслана». Тот же образ богатырской
мощи, благородной сдержанности воплощен и в «Песне темного леса», хотя
характер этой песни более решительный, мужественный, связанный с бунтарскими
образами народной поэзии.
Оба эти произведения современники связывали с тогдашней политической жизнью
страны. «Уж очень мы тогда увлекались его «Спящей княжной» и «Темным лесом»
с их ярко революционным оттенком»,— вспоминал о Бородине начинающий в
то время композитор М. М. Ипполитов-Иванов.
Героем нового романса «Море» Бородин сделал политического изгнанника,
плывущего тайком на родину по бушующему морю. Впоследствии он отчасти
изменил содержание романса, и героем стал просто молодой пловец. Весь
романс проникнут таким неукротимым порывом, такой устремленностью к цели,
что воспринимается как поэтическое повествование о борьбе — упорной и
трагической.
«Романс «Море»,—писал Стасов со свойственной ему восторженностью,— это
высший из всех романсов Бородина и, по моему мнению, самый великий, по
силе и глубине создания, из всех, какие есть до сих пор на свете». Пусть
эта оценка несколько преувеличена, но опа красноречиво говорит о том впечатлении,
какое производила па современников музыка Бородина.
Романс «Морская царевна» на фантастический сюжет служит как бы связкой
между эпическими и лирическими романсами Бородина. К этим последним принадлежит
и «Фальшивая нота», а также несколько романсов на стихи Пушкина и Гейне.
Среди них выделяется романс «Для берегов отчизны дальной» на
стихи Пушкина. Приближенный по характеру к траурному маршу, романс
выражает не интимное чувство одного человека, а какую-то вселенскую, всепокоряющую
скорбь. Возник он отчасти по давнишней просьбе Екатерины Сергеевны. Но
возможно в еще большей мере — из желания почтить память умершего друга
М. П. Мусоргского, о чем говорил сам Бородин. И потому музыкальный образ
оказался более емким и многосложным, чем тихи. Красота и высокая поэзия
пушкинской лирики гармонично слиты здесь с великой простотой и проникновенностью
музыки.
Романс, заключает в себе как бы два плана: скорбный речитатив голоса в
сопровождении размеренных аккордов передает состояние горестной сосредоточенности.
Л в это время в глубоких басах звучит другая мелодия — тоже сдержанная,
сосредоточенная, она напоминает то тяжкий вздох, то смятенный порыв. И
когда она устремляется вверх широкими ходами, ритмический рисунок усложняется,
придавая ей патетический характер. Словно память о любимом человеке, эта
мелодия неотступно напоминает о себе, то подспудно зрея, словно где-то
в глубинах сознания, то всплывая на поверхность. Вот она появляется в
голосе и становится широкой, напевной, напоминая ту мелодию, что вначале
слышалась в глубоких басах. Но возвращается начальное скорбное настроение.
Теперь это рассказ не только о разлуке, как раньше, но и о смерти. Этот
романс — вершина бородинской лирики и одна из жемчужин мировой камерной
музыки.
Наравне с такими трагедийными романсами в творчестве Бородина известны
и сатирические песни. Например, «Серенада четырех кавалеров одной даме»,
юмористический смысл которой раскрывается уже в самом названии. Такова
и песня «Спесь» па слова А. Толстого. Здесь Бородин, подобно Даргомыжскому
и Мусоргскому (писавшим на этот текст), высмеивает напыщенную ограниченность
и высокомерие.
Но юмор его заметно отличается от юмора Даргомыжского и Мусоргского. Если
они насмехаются и беспощадно разоблачают зло, то Бородин лишь добродушно
и снисходительно посмеивается, хотя и не приемлет, отвергает его.
Такую незлобивость, добродушие Александр Порфирьевич считал лучшими качествами
русского человека. «О, если б Бородин озлиться мог!» — воскликнул однажды
Мусоргский. Но Бородин не мог озлиться - это было чуждо его натуре, которая
так ярко выражалась в его творчестве. Именно потому эпическая величавость,
всепобеждающая сила, могущество и неотразимая красота так поэтично воспеты
в произведениях Бородина. Вслед за Глинкой он первым из русских композиторов
отобразил в своем творчестве национальный эпос. И в этом его своеобразие.
Бородин не ставил своей целью — музыкой рассказать о наших богатырях,
о нашей истории и ее героях. Нет. Просто его творческой натуре оказались
наиболее созвучны именно такие образы — равно неотразимые в своем величавом
спокойствии, в безудержной страсти и стихийности, в своем веселье. Это
то, что после Первой симфонии нашло дальнейшее и еще более высокое выражение
в великих творениях композитора! Второй симфонии и опере «Князь Игорь».
Для Второй симфонии Бородин находит новые, более совершенные средства
выразительности. Ибо, создавая эту симфонию параллельно с оперой «Князь
Игорь», он вложил в нее не только сходные характерные черты, но и определенные
музыкальные образы. Потому между ними так много общего. В строго классические
рамки сонатно-симфонического цикла Бородин вложил новое, национальное
содержание, выраженное самобытно, по-русски. О я не снабдил симфонию определенной
программой, а предоставил слушателям полную свободу в понимании всех четырех
ее частей. Но музыка симфонии конкретно и ярко рисует определенные образы
— именно те, которые виделись самому композитору.
При создании первой части композитору — по его словам — рисовалось собрание
русских богатырей. И действительно — музыка полна неуемной богатырской
силы, величавости.
Первая тема создает впечатление могучего порыва и внутренней собранности,
сосредоточенности. Громкая звучность оркестра, низкий, несколько сумрачный
регистр — все это сразу же рисует основной образ всей симфонии — образ
неуемной мощи. Вторая тома — радостно-звонкая, по-молодецки удалая звучит
в высоком регистре деревянных духовых инструментов. На смену двум первым
темам приходит новая — широконапевная мелодия. Ласковая и нежная, она
напоминает русскую народную песню. Особую теплоту и. задушевность придает
ей звучание виолончелей. Все эти темы, преобразуясь, звучат в разработке.
Здесь рисуется картина стремительной скачки. Самая первая тема, приобретшая
характер особенно величавый и торжественный, завершает всю часть.
Резким контрастом врывается музыка второй части — Скерцо. Та же стихийная
мощь, тот же богатырский размах, но окрашены они в еще более светлые,
радостные тона. Это — изображение богатырских игрищ и забав, выражение
безудержного народного веселья, в котором- утверждает себя могучий и здоровый
народный дух. Музыка поражает воображение буйной энергией, неистовой силой,
доходящей порой до экстаза. А в середине Скерцо появляется пленительная
песенно-танцевальная мелодия восточного характера. И вместе с тем — как
неуловимо похожа она на русскую народную песню! Это не случайно — Бородин
и в. других своих произведениях (в частности, в увертюре к опере «Князь
Игорь» — о чем речь впереди) стремится сблизить русские и восточные элементы,
присутствующие в его музыке.
ч Третья часть симфонии — Анданте — неспешный, полный глубокого чувства
рассказ о «делах давно минувших дней». Потому значительное место здесь
занимает образ легендарного народного певца Баяна. Его образ возникает
при первых же звуках арфы, подобных гусельному перезвону. На этом фоне
звучит одинокая мелодия кларнета — словно человеческий голос, тепло и
задушевно.
Постепенно музыка драматизируется, «темнеет», появляется новая тема, которая
производит впечатление смятенного порыва, беспокойства. Если начало третьей
части является как бы рассказом, то в середине музыка словно воскрешает
сами образы былинных богатырей и их действия. После этого первая тема
звучит особенно празднично и светло.
И так естественно третья часть без перерыва переходит в последнюю — Финал.
По мысли композитора, здесь представлена картина богатырского пира. В
оркестре слышны отзвуки народных русских инструментов — гуслей, гудков,
которые обычно сопровождали народные праздники, пиршества. В бурлящем
потоке всеобщего веселья стремительно проносятся различные мелодии:
то размашисто-плясовая, полная молодецкой удали, то широконапевная, лирическая.
Этой яркой и красочной картиной неуемного веселья и торжества завершается
Вторая симфония — одно из лучших произведений русской симфонической музыки.
Когда слушаешь эту музыку, на ум невольно приходят слова А. П. Чехова:
«.Можно и в самом деле подумать, что на Руси еще не перевелись громадные,
широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще
не вымерли богатырские кони».
Вторая симфония — произведение зрелое, совершенное по форме и содержанию.
Симфония выражает идеи патриотизма, национальной гордости за паше славное
историческое прошлое.
Симфония была восторженно встречена друзьями композитора, которые оценили
ее как лучшую русскую симфонию, превосходящую все созданное до нее. (Имелись
в виду Первая симфония самого Бородина, симфонии Римского-Корсакова и
Балакирева.) Поражали в ней не только зрелость и мастерство, но и своеобразный
национальный колорит. И когда Мусоргский предложил назвать ее «Славянской
героической», Стасов запротестовал: не вообще славянская, а конкретно
— русская, богатырская. Так эта симфония и стала называться— «Богатырская».
Вскоре после ее первого исполнения — в 1877. году — Бородин получил письмо
от Шестаковой, в котором она высказала пророческую мысль о будущем Второй
симфонии: «Верьте мне, что ей предстоит стоять на той высоте, как «Руслан».
Это предсказание сбылось — Вторая, - Богатырская симфония стоит в одном
ряду с лучшими произведениями мировой музыкальной классики. В ней воплощены
непреходящие духовные ценности, душевные качества русского человека. «Часто,
часто возвращаясь ко Второй симфонии Бородина,— писал наш современник,
академик Асафьев,— я с каждым разом все сильнее постигаю ее величие: словно
каждый раз заново открываешь в себе чувство, родной страны — жизнеутверждение
Родины от наших дней вглубь к Игоревой Руси, чувство совершенно конкретное,
ну так, как это ощущаешь, слушая в опере Бородина арию «Ни сна, ни отдыха».
Симфония не воспринимается как древнее, архаическое произведение, как
экскурс в седую старину. Нет, это произведение было современным не только
сто с лишним лет назад, когда создавалось, но и теперь, в наше время оно
поражает свежестью и новизной музыкальной мысли, яркостью образов, их
красочностью».
Одновременно со Второй симфонией Бородин работал и над созданием главного
своего произведения — оперы «Князь Игорь». Сочинение он начал еще в конце
60-х годов. Стасов предложил ему тогда в качестве сюжета «Слово о полку
Игореве». Это увлекло композитора, и вскоре был составлен подробный план
будущей оперы.
Так началась вдохновенная и кропотливая работа композитора над оперой
«Князь Игорь», которая из-за всегдашней его занятости растянулась на 18
лет — вплоть до самой смерти.
Обстоятельность Бородина как ученого сказалась и в подходе к композиторскому
творчеству. Перечень исторических источников— научных и художественно-литературных,
которые он проработал, прежде чем приступил к созданию оперы, говорит
о многом. Здесь и различные переводы «Слова о полку Игореве» и все фундаментальные
исследования по истории России. Мало этого — Бородин изучал и подлинные
русские летописи, научные исследования о половцах, русские народные песни
и сказания, песни тюркских народов и многое другое. Была даже заведена
папка, в которой хранились выписки самого Бородина, озаглавленные; «Противоречия
в источниках о походе Игоря». Тогда же по его просьбе известный венгерский
ученый — этнограф П. Хунфальви прислал ему из Пешта нужные сведения о
половцах и рекомендовал сборники песен.
Но верность исторической правде не заслонила от Бородина высокую поэзию
основного источника, по -которому он сам создавал либретто «Слово о полку
Игореве», Этот замечательный литературный памятник, дополненный другими
историческими документами, летописями, и лег в основу всей оперы.
Постепенно слава Бородина как композитора растет. Его произведения исполняются
все чаще, все ближе и понятнее становятся они публике, все больший успех
сопровождает их. И не только в России,— Западная Европа, кажется, даже
раньше восприняла свежесть и новизну музыки Бородина, ее национальную
неповторимость, своеобразие.
Еще Первая симфония получила высокую оценку у наиболее передовых европейских
музыкантов. Особенно восторженно отзывался о ней Ференц Лист. Познакомившись
с ее фортепианным переложением, он заинтересовался, а затем увлекся и
другими произведениями Бородина. Вскоре состоялось и личное знакомство
композиторов. В 1877 году, будучи за границей в научной командировке,
Бородин заехал в Веймар, где в то время жил Лист.
— Вы написали замечательную симфонию! — вместо приветствия воскликнул
Лист. И сразу заговорил о симфонии:
— Я в восторге, всего два дня тому назад я играл ее у великого герцога,
который ею очарован. Первая часть — превосходна. Ваше Анданте — шедевр,
а Скерцо — восхитительно.
И, усадив гостя в кресло, он тихо и с чувством добавил!
— Это так очаровательно и так красиво!
Словно оправдываясь, Бородин стал смущенно говорить о своем желании кое-что
исправить, изменить в симфонии.,
Боже сохрани! — перебил его Лист.— Ничего не трогайте!. Не изменяйте!
— Но меня упрекают, что я зашел слишком далеко.
— Вы, конечно, зашли весьма далеко „(и в этом именно Ваша заслуга). Но
Вы ни разу не сбились с правильного пути!
И, глядя на негр из-под нависших бровей, твердо произнес: — Не слушайте,
пожалуйста, тех, кто удерживает Вас от Вашего направления: поверьте! Вы
на настоящей дороге, у Вас так много художественного чутья, что Вам нечего
бояться быть оригинальным. Помните: подобные советы давались в свое время
и Бетховенам, и Моцартам, и пр. м они никогда не сделались бы великими
мастерами, если бы вздумали следовать им.
А затем, весело улыбнувшись, Лист стал расспрашивать гостя о его русских
товарищах-композиторах, об исполнении своих произведений в России, об
общих знакомых. Потом восторженно заговорил о Вагнере, Шумане, которые
так выделялись своей талантливостыо; Говоря же об основной массе немецких
композиторов, он вяло произнес:
— Вы не знаете Германию? Здесь пишут много; я тону в море
музыки, которою меня заваливают, но боже, до чего это все плоско.
Ни одной живой мысли.— И вдруг, выпрямившись и радостно
сверкнув глазами, уверенно произнес: — У Вас же течет живая
струя; рано или поздно (вернее, что поздно) она пробьет себе дорогу и
у нас.
И тут же спросил гостя, издана ли его замечательная симфония. Услышав
отрицательный ответ, Лист всплеснул руками:
— Ее необходимо издать, и как можно скорее. Не ради Вас, а ради дела,
которое всем нам дорого.— И стал отечески журить гостя за непростительную
медлительность.
В конце беседы Лист стал расспрашивать о занятиях химией, дивясь необыкновенной
и разносторонней одаренности гостя.
— У Вас громадный и оригинальный талант, не слушайте никого, работайте
собственным методом! — подтвердил еще раз Лист. Но видя, что собеседник
смутился, горячо продолжал:
— Да я не комплименты Вам говорю; я так стар, что мне не пристало говорить
кому бы то ни было иначе, чем я думаю. Меня за это здесь не любят, но
не могу же я говорить, что здесь пишут хорошие вещи, когда нахожу их плоскими
и бездарными — безжизненными.
Лист тепло и ласково расстался со своим новым русским другом и выразил
горячую надежду на скорую встречу.
Эта встреча состоялась: через три года Бородин снова приехал в Германию
— специально для того, чтобы увидеться с «седой Венерой», как называл
он Листа.
Последнее их свидание произошло в 1885 году. Лист был уже почти слеп,
двигался с трудом. Но по-прежнему его волновало все, что касалось музыки,
особенно новой, русской музыки, интерес к которой у него с годами не пропал.
Великий музыкант знал, что эта музыка с большим трудом пробивает себе
дорогу, но не предполагал, насколько трудно было русским композиторам.
И в частности Бородину.
В этот период он завершает многие свои научные работы, имеющие значение
и в наше время; продолжает преподавать в Медико-хирургической академии;
руководит там лабораторными занятиями студентов. По-прежнему заседает
в бесчисленных научных собраниях, совмещая это с безвозмездным преподаванием
па Женских врачебных курсах. «Утопаю в кипах исписанной бумаги разных
комиссий,— писал Бородин.— Тону в чернилах, которые обильно извожу на
всякие отчеты, отношения, донесения, рапорты, Мнения, заключения, ничего
путного не заключающие»,
Все это хотя и отнимало массу времени, но давало и удовлетворение. «Я
живу хорошо, работаю много и с толком»,—писал он жене. Это было главным
для него и помогало переносить огорчения, неудачи. Особенно удручала болезнь
жены — астма, из-за которой она не могла жить в Петербурге и полгода обычно
проводила у родителей в Москве или Подмосковье. Да и приезды ее в Петербург
отнюдь не облегчали жизнь Бородина.
Римский-Корсаков, особенно сблизившийся с Бородиным, так вспоминает об
этом: «Екатерина Сергеевна продолжала хворать астмами, проводя бессонные
ночи и вставая в 11 или 12 часов дня. Александр Порфирьевич возился с
нею по ночам, вставал рано, недосыпал. Вся домашняя жизнь их была полна
беспорядка. Время обеда и других трапез было весьма неопределенное. Однажды,
придя к ним в 11-м часу вечера, я застал их за обедом».
Отвлекала от основных занятий и материальная необеспеченность, вынуждавшая
его преподавать в Лесной академии и переводить с иностранных языков (несколько
из них Бородин знал превосходно) научную литературу, порой даже малоинтересную.
«Дружище Менделеев,— обращается он к старому другу,— ты мне как-то говорил
о переводе. Если ты можешь доставить эту ,работу, я тебе буду крайне благодарен,
потому что нуждаюсь теперь в деньгах». И это «теперь» продолжалось всю
жизнь.
Немалая часть жалованья уходила на помощь родственникам, постоянно жившим
в его академической квартире, нуждающимся студентам, на содержание воспитанниц
(своих детей у Бородиных не было), на приобретение различных, всегда недостающих
в лаборатории препаратов (однажды Бородин за неимением в лаборатории ,
необходимой для опытов азотно-серебряной соли принес свое столовое серебро),
на содержание за свой счет ассистента и - служителя в лаборатории.
И тем не менее Бородин проводил свои исследования, сыгравшие значительную
роль в развитии химии. Вклад/его в отечественную пауку довольно велик,
хотя мог быть еще большим, если бы ученый имел необходимые условия.
«Я, люблю свое дело,— писал Александр Порфирьевич,— и свою науку, и академию,
,й своих учеников. студенты и студентки мне близки и. как учащаяся молодежь,
которая не ограничивается тем, что слушает мои лекции, но нуждается в
руководстве при практических занятиях и т. д. Мне дороги интересы академии».
Такая страстная, беззаветная любовь к науке порождала необходимость и в иной деятельности — общественной. Это было характерно для людей эпохи 60-х годов — эпохи «умственного движения». Вспоминая то время, младший современник Бородина К. А. Тимирязев писал: «Если спросят: какая была самая выдающаяся черта этого движения? — можно не задумываясь ответить одним словом: энтузиазм. Тот увлекающий человека и возвышающий его энтузиазм, то убеждение, что делается дело, способное поглотить все умственные влечения и нравственные силы. Этот энтузиазм был отмечен чертою полного бескорыстия, доходившего порою до почти полного забвения личных потребностей. Не паука несла человеку различные блага земные, а человек сам себя безраздельно приносил на служение науке, не жалея ничего, порою до последней рубашки».
1 2