Леонид Утесов - С песней по жизни

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Музыкальная литература



Книги, нотные сборники, литература

 

Из детских воспоминаний

 

 

Вглядываясь в свое прошлое, человек, которому перевалило уже за шестьдесят, неожиданно обнаруживает, что в нем где-то еще живет совсем маленький, скажем, пятилетний ребенок. И судьба этого ребенка, его детские переживания и впечатления, казалось бы, давным-давно забытые и бесконечно далекие, становятся вдруг близкими, даже волнующими.
Смотришь на этого ребенка как бы со стороны и проникаешься к нему каким-то особым сочувственным интересом.
Жизнь, отдаленная от настоящего более чем полустолетием и теперь уже чужая, вспоминается медленно, с трудом и представляется не в связной последовательности событий, а в виде отдельных эпизодов. Но зато они выступают в памяти удивительно отчетливо, а впечатления, вызванные ими и пережитые в начале жизни, и по сей день рождают иной раз те же эмоции.
И вот предо мной Одесса начала века. Треугольный переулок, квартира с балконом на втором этаже, скромные будни семьи, где растет пятеро детей.
Недавно мне довелось снова побывать у этого дома.
Я изъездил сотни городов, сыграл не менее ста ролей, пропел около тысячи песен, встречался со множеством людей, испытал счастье успеха и горечь неудач и глядел теперь на дом, где прошло мое детство, со странным чувством.

Как мал и незаметен после всего пережитого этот случайно уцелевший дом, затерянный в огромном мире! Дом, который сам по себе когда-то был целым миром для мальчика.
Озабоченный необходимостью обеспечивать свою семью, состоящую из семи человек, отец с утра до позднего вечера не бывал дома, выполняя различные коммерческие поручения, занимаясь посредничеством и участвуя в торговых, сделках. Его заработок был таким же неопределенным, как его профессия и общественное положение. Однако люди подобного рода занятий встречались нередко в те времена. Они как бы воплощали одно из проявлений бесправия национальных меньшинств: этих людей не принимали на работу ни в одно государственное учреждение.
Именно такого человека Шолом-Алейхем с грустным сочувствием метко прозвал «человеком воздуха». Это название вскоре получило широкое распространение, а для всех было ясно, что оно, значит.
И хотя понятие «человек воздуха» не содержало в себе тогда ничего позорного и порочного, отец всеми силами старался, чтобы его дети сумели занять более прочное место в жизни. К чести его надо сказать, что ему это удалось. Все его дети, кроме меня, младшего, получили высшее образование.
Но в том, что младший сын не получил законченно-, го образования, отец, разумеется, не виноват. Здесь была виновата страсть к музыке и к актерскому искусству, которая переполняла меня до краев с тех пор, как я себя помню, и которая уже не оставляла во мне места ни для чего другого.
Отец был слишком мягким по характеру человеком, чтобы суметь заставить меня серьезно учиться., Да и.сам он любил музыку и не только охотно слушал меня, ребенка и подростка, но нередко просил меня петь для него, когда, набегавшись за день, он отдыхал вечером дома. Безусловно, в характере отца были черты, свойственные артистическим натурам. Отец любил шутку и острое слово, умел хорошо рассказывать анекдоты и охотно делал это. Он женился против воли своего отца.
богатого человека, который в наказание полностью лишил непослушного сына прав на наследство.
В этом и была, между прочим, одна из причин того, что отец стал «человеком воздуха».
Начало его самостоятельной жизни было тяжелым и печальным. Особенно терзало его воспоминание о ночи, проведенной в Петербурге без права на жительство (в то время евреи не имели права жить в больших городах и тем более в столицах).
Приехав по какому-то делу в Петербург и остановившись ночевать в указанном ему доме, отец, которому, как говорится, не повезло, попал в облаву.
Не успели поужинать, как нагрянула полиция. Началась проверка документов. Отцу грозили штраф и высылка на родину по этапу. Всякое соприкосновение с полицией было тогда для людей, подобных моему отцу, полно невыразимого ужаса. Он выбежал на улицу чужого, холодного, величественного города униженный, полный неопределенного страха.
Идти медленно или посидеть на скамейке он не решался, опасаясь привлечь внимание полиции. Была морозная ночь. Снег хрустел под ногами. Голодный, дрожа от холода и от грозного вида рослых откормленных городовых, отец целую ночь быстро ходил по городу, не решаясь даже оглянуться, временами спотыкаясь от усталости. Утром он уехал домой.
Вспоминая эту печальную историю, отец как бы заново переживал ее и никогда не мог удержаться от слез. Он хотел внушить нам, как важно получить образование, ибо только оно могло избавить нас, небогатых людей, от унижения и гонений, которые пришлось пережить ему. Согласно законам Российской империи, только те евреи, которые имели высшее образование, фармацевты да еще богачи, купцы первой гильдии имели право жить там, где им заблагорассудится. Остальные жили в так называемой черте оседлости. Но образование получить было почти невозможно, официально для евреев была установлена ничтожная норма приема в университеты, да и ту часто не выполняли.
Некоторая сентиментальность, любовь к музыке, склонность к юмору, постоянная тревога о заработке и преданность семье —таким встает передо мной наш отец.
Обычно в семьях, где отец обладает подобным характером, главную роль в доме играет мать. Так было и у нас. Уверенной и твердой рукой она вела наше семейное суденышко по волнам будней, скрывая от детей затруднения и опасности, которые грозили иногда их благополучию, но сурово требуя за это соблюдения раз и навсегда установленного порядка.
Завтрак, обед и ужин были в точно определенное время, каждый имел за столом свое место. Выражать свое мнение о качестве еды детям не разрешалось. В обед на сладкое, независимо от материального положения семьи в данный момент, никогда не давалось, скажем, яблоко или пирожное, но всегда пол-яблока или полпирожного. Это приучало нас ценить то, что мы получали, и сладкое казалось нам еще желанней и слаще.

Маша мать была сдержанна на ласку. Она терпеть не могла сюсюканья, и нужно было проявить особое благонравие, чтобы заслужить ее одобрение. Но и тогда она позволяла себе лишь спокойно похвалить ребенка или, в лучшем случае, погладить его по голове. Целовать детей она не любила. Ее собственное детство не могло научить ее этому. При своей серьезности, занятости и деловитости, она просто стыдилась такого неумеренного проявления своих чувств. Оно, пожалуй, и годилось бы для какой-нибудь богатой и беззаботной дамы, но здесь это было бы лишь ненужной роскошью, излишеством, портящим детей.
И точно так же, как мы радовались сладкому куску, как бы он ни был мал, мы научились дорожить строгой и скупой материнской лаской. Такое отношение к детям может показаться сейчас слишком уж черствым и холодным. Но где же наша мать могла усвоить другое отношение к детям, когда сама она была двадцать вторым, последним ребенком у своих родителей, а впоследствии растила девятерых детей, из которых четверо умерли в раннем возрасте. Пережить смерть четырех детей не так-то просто. Едва ли после этого могла уцелеть та внешняя нежность, по которой у нас иногда неправильно судят о характере матери.
Материнскую любовь мы ощущали в заботе о нашем благополучии. Именно такая забота могла сохранить и, вероятно, сохранила жизнь тем из! нас, кто остался в живых. Мы знали строгую и требовательную материнскую любовь, которая приучила нас к порядку, к почтительности, к умению ценить то, что мы имеем. Поэтому если в отце легко обнаруживались признаки неудовлетворенности своим местом и положением в жизни, то мать всегда была полна чувства собственного достоинства. Дело, которое она делала, безусловно казалось ей единственно для нее возможным. Ничего другого она не могла и, наверное, не хотела себе представить. Это был ее жизненный долг, и она выполняла его истово и самозабвенно.
Это воспитание хорошо подготовило нас к самостоятельной жизни, а лично мне, например, безусловно помогло перенести превратности и тяготы жизни провинциального актера, зачастую впроголодь кочующего из города в город.
Отец безропотно и, пожалуй, даже всегда охотно подчинялся авторитету матери. Так, вероятно, и должно было быть; Ведь он рос в богатой семье и не получил поэтому столь суровой жизненной закалки, какую матери дало ее детство. Кроме того, сыграло свою роль и то обстоятельство, что отец женился не по расчету, как часто тогда случалось, а по любви. Он целых семь лет ухаживал за матерью, прежде чем они обвенчались. Ее душевное спокойствие и твердость стали для него необходимы и поддерживали его в трудные моменты, в минуты растерянности и разочарований, в периоды неудач.
Постоянно советоваться с матерью о своих делах было для отца насущной потребностью. Впрочем, это нужно было им обоим. Отец обычно уходил на работу после завтрака и возвращался к обеду. Пообедав, отец садился против матери и подробно, стараясь ничего не пропустить, рассказывал ей о своих делах, начиная от самого утра и до момента возвращения домой. Мать со строгим видом сидела за столом и сосредоточенно слушала, по-женски сложив руки под грудью. В местах, которые казались ей недостаточно ясными, она останавливала отца вопросом, и он давал дополнительные сведения в той мере, в какой это требовалось.,
В рассказ отца помимо вопросов мать обычно вставляла и свои реплики, то одобрительные, то осуждающие. Затем начинался короткий обмен мнениями, который завершался, так сказать, напутственным словом отцу, рядом советов, выраженных большей частью в категорической форме.
Лишь после этого отец шел отдыхать, спал часика полтора-два, чтобы потом, снова отправиться во второй тур своих кружений по городу. Это повторялось каждый день с точностью отлично налаженного механизма.
Отчет о второй половине рабочего дня проходил обычно уже в спальне. Вдали от детей ставились и более значительные, подчас трудно разрешимые проблемы* По таким словам, как «квартирная плата», «новая форма», «плата за право обучения», которые слышали еще не успевшие уснуть дети, можно было понять, о чем идет речь. Но о подобных затруднениях не должны были знать ни дети, ни окружающие. Все должно было быть «как у людей».
Известно, что познание окружающего мира связано у ребенка с появлением не испытанных ранее чувств. Отчетливо помню, например, зарождение страха.
Случай, вызвавший это ощущение, не казался в те времена исключительным. Но сила и. острота переживания, пронизавшего тогда все существо пятилетнего мальчика, были таковы, что я навсегда запомнил его.

Тихий и светлый летний вечер. Я стоял на балконе дома. И вдруг в эту настраивающую на мечтательность тишину врезается потрясающим контрастом протяжный, прерывистый и захлебывающийся крик, крик боли, злости и обиды, и сила его находится на пределе человеческих возможностей. Голос приближался, и вскоре стало видно, как большой, толстый городовой, с красным от напряжения и ярости лицом жестоко избивал молодого парня. После этой ужасной сцены я вслед за своим отцом стал воспринимать городового как темную, давящую и несокрушимую силу, от которой надо. держаться подальше.
Меня всегда тянуло туда, где музыка и танцы. Здесь нечего бояться. Сюда можно стремиться с открытой душой. Но жизнь, очевидно, состояла не только из ласкающей слух музыки. Шел 1905 год.
С тех пор, когда говорят о страхе или когда мне как актеру нужно вызвать в себе это чувство, как-то сам собой припоминается эпизод с городовым.
От городового внутренняя настороженность ребенка распространилась на всех людей, облеченных в мундир.
Любой чиновник того времени, носивший форму, был для меня немногим лучше полицейского.
Ив школе я не смог по-настоящему полюбить то хорошее, что в ней все-таки было, если это не касалось музыки. Я бессознательно улавливал лишь плохое. Школа стала для меня одним из проявлений пресловутой субординации, неукоснительного соблюдения лестницы чинов и сословий, где каждый сверчок должен был знать свой шесток.
Между тем характер у меня складывался самолюбивый и строптивый. Я не хотел мириться ни с чем, все понимал, пусть не всегда правильно, как унижение своего достоинства. Это нередко приводило к столкновениям со школьным начальством,
Я учился в Одесском коммерческом училище Генриха Файга. Начальные буквы этого заведения ОХУ.Г.Ф, красовались на медных. пряжках ученических ремней, но в городе говорили просто: «У Файга», Это своеобразное и любопытное учебное заведение, между прочим, охарактеризовано в повести В. П. Катаева «Хуторок в степи»,
К Файгу приезжали ученики со всей России, ибо он имел право принимать исключенных с «волчьим билетом», то есть таких, которых больше никуда не принимали.
Среди педагогов училища было немало чудаков, и безобидных и злых, и сам Фанг был весьма несимпатичным человеком. Состав учащихся был слишком неровный по возрасту и знаниям, И тем не менее справедливость требует сказать, что это учебное заведение все-таки выполняло свою задачу, быть может, даже не хуже других. Кто хотел, мог получить там знания. Примером может служить мой брат, который после окончания училища Файга успешно сдал экзамены на аттестат зрелости и был принят в Новороссийский университет. Поэтому и у меня найдутся для училища Файга не одни только слова осуждения, так. как довольно скоро я нашел там то, что всегда и везде искал.
По, пути в школу я незаметно останавливался у дверей квартиры скрипача Гершберга и часами слушал его замечательную игру. Она не давала, мне покоя. И в конце концов я вымолил у родителей право учиться игре на скрипке.

Кроме музыки меня неудержимо тянуло к сверкающему и ласковому морю. Оно было могучей, но доброй и светлой стихией. В тяжелой и опасной работе рыбаков мне виделась только ее поэтическая сторона. Я часто приходил к ним на берег. Мой восторг от близости к морю и почтительное отношение к рыбакам были так велики, что их обычная суровость сменялась приветливостью.
— Добро спиваешь,— говорили рыбаки и в конце концов стали иногда брать меня с собой на лов в море, И это было лучшей наградой, подлинным праздником для юнца, старающегося изо всех сил ни в чем не отставать от настоящих рыбаков.
Вечером я старался, не упустить возможности послушать музыку у памятника Ришелье, недалеко от ведущей в порт широкой каменной лестницы. Здесь по очереди играли три оркестра: духовой, итальянский и румынский. Прекрасны были и лихие военные марши, и рыдающие румынские скрипки, и огневые неаполитанские песий.
Я больше всего любил музыку, а учился в коммерческом училище Файга!. Ничего, казалось, не могло меня там 'заинтересовать. Но, к счастью, это было совсем не так. В школе было несколько ученических оркестров, большой хор и, как тогда, говорили, любительская драматическая труппа для старших классов. Много внимания уделялось спорту, и это мне тоже очень нравилось. Ученические вечера, любительские спектакли, выступления хора и оркестра устраивались охотно и часто. Руководившие этим педагоги нередко проявляли подлинный энтузиазм. Некоторые из них, вероятно, именно здесь, а не в исполнении своих прямых обязанностей находили свое истинное призвание. Директор училища действительный статский советник Федоров был композитором и отличным пианистом. Его опера «Бахчисарайский фонтан» шла в одном из провинциальных театров. Федоров руководил всей музыкальной жизнью училища. С оркестром симфоническим занимался немец-капельмейстер по фамилии Шлехт. Был и оркестр народных инструментов. Церковный регент Новиков, человек огромного роста, с красным лицом и седым ежиком на голове, был похож на гоголевского Держиморду. Но за такой внешностью скрывалась душа музыканта, любящего свое дело больше всего на свете. Новиков преподавал, у нас пение и дирижировал хором. Учитель литературы Попов помогал советами и указаниями драматической труппе, готовил к выступлениям любителей, декламации.

Запомнился также проводивший свои занятия на немецком языке учитель гимнастики господии Зибер. Фанатично преданный своему предмету, всегда подтянутый, прямой и строгий, с торчащими остроконечными усами, Зибер был типичный солдафон. С ним неизменно связывается у меня понятие о прусской военной муштре. Учитель математики Де Метц, кажется француз, высокий и атлетически сложенный, был восторженным поклонником французской борьбы, тогда широко представленной в цирках.
В Одессе был цирк, принадлежавший жандармскому полковнику Малевичу, и в нем каждый сезон демонстрировались чемпионаты борьбы. Ясно помню арбитра Дядю Ваню (Лебедева), всегда одетого в поддевку, студенческую фуражку и лакированные сапоги. Помню знаменитых русских и иностранных борцов: И. Поддубного, К. Буля, П. Крылова, В. и С. Збышко-Цыганевичей и других. Насмотревшись на борьбу в цирке, мы, ученики, пыхтя, боролись друг с другом целые перемены. Стоит ли говорить, что это захватывало нас, мальчишек, целиком.

Вспоминая то время, удивляешься, как можно было так ухитриться, чтобы положительно во всем принимать деятельное участие: в струнном оркестре, состоявшем из балалаек, мандолин и гитар, исполнять партию балалайки-пикколо, петь и солировать в хоре, в симфоническом оркестре играть на скрипке, выступать с художественным чтением, с увлечением заниматься французской борьбой, заслуживая одобрение и симпатию Де Метца. Но это было еще не все. Бурная деятельность продолжалась и вне школы. Из соседних мальчишек под руководством юного любителя музыки составлялись оркестры и хоры. Эти же мальчишки являлись публикой для разнообразных сольных выступлений руководителя.
Чудаковатый одесский парикмахер Перчикович сколотил из таких ребят любительский духовой оркестр. Однако духовому оркестру Перчиковича очень скоро пришел на смену струнный оркестр Ярчука-Кучеренко, выступавший в кино,- по-тогдашнему иллюзионе. Фотография Ярчука-Кучеренко с его семью музыкантами была выставлена в витрине иллюзиона, и все могли видеть среди прочих неугомонного четырнадцатилетнего подростка, на этот раз уже в роли гитариста.
Когда же после этого было учиться? Систематические занятия заменялись случайными и разнообразными сведениями и впечатлениями.
От одесского городского чудака доктора Я. М. Попича удалось услышать рассказ очевидца о знаменитом трагике-негре Аире Олдридже, выступавшем в 60-х годах в нашем городе, игравшем в трагедиях Шекспира, Олдридж был знаменитым Отелло, он соединял в своем, искусстве вдохновение и технику. Я. М. Попич вспоминал, что когда Отелло душил Дездемону, в театре становилось так тихо, что, казалось, можно было услышать удары возбужденных сердец зрителей.
В пятнадцать лет у одного из товарищей по школе мне довелось впервые познакомиться с одной актрисой и получить контрамарку на спектакль, где она играла мальчика. Человек, , выступавший перед публикой на сцене, окружался ореолом особого уважения. Это было существо высшего порядка, обладавшее удивительной и таинственной способностью жить иной жизнью, подчас совсем непохожей на обычную.
С идеализацией людей театра как-то связывалось юношеское романтическое отношение к девушке. Бой' кость и озорство уступали здесь место кроткой почтительности. Подобно актеру, девушка, особенно после прочитанных книг о любви, оказывалась вне житейской прозы, она была чем-то светлым и поэтическим. Провожать гимназистку домой! О, это событие возвышало нас! И мы были счастливы, когда на расстоянии двух, шагов и несколько позади несли ее сумку, изредка перебрасываясь изысканными фразами. Восторгов и радужных мечтаний хватало надолго. Мне кажется, что без такой, пусть наивной, идеализации не может быть потом человека больших чувств, а следовательно, и актера. Пошлость не может и не должна идти рядом с искусством.
Нужно ли теперь рассказывать, что испытывал юноша, провожавший девушку после спектакля, в котором она участвовала?

Это была моя ровесница, ученица драматической школы Клавдия Новикова; впоследствии известная опереточная актриса, многие годы игравшая в Московском театре оперетты.
Помню популярность одного из первых русских авиаторов и разностороннего спортсмена Сергея Уточкина, его полет на воздушном шаре, его участие в велосипедных гонках, которые мы, мальчишки, наблюдали, затаив дыхание. Помню полные восхищения рассказы о его необычайной смелости и силе.
Но самыми трогательными и дорогими воспоминаниями для меня остаются по-прежнему первые намеки на то, что стало потом делом моей' жизни. Вот в школе перемена. Меня, десятилетнего мальчика, сажает к себе на плечи ученик Шатковский, который в два с половиной раза старше меня. Гуляя таким образом по залу, мы с большим чувством поем на два голоса известное в то время вокальное произведение «Круцификс». Едва ли я понимал его содержание. Судя по названию, торжественному характеру музыки и словам о Христе, оно было посвящено религиозной теме.
«Кто слезы льет, к нему идите, он тоскует»,— пели мы, и по залу плыли величественные, медленные переливы, мелодии.
Шатковский — высокий, сильный, очень красивый блондин, у него прекрасный голос. Он уже три года служил в оперетте, где был «актером с положением». Но потом, снова, несмотря на свои двадцать пять лет, вернулся в тот же класс, потому что богатый родственник обещал ему наследство только при условии, что у наследника будет аттестат зрелости. Типы, подобные Шатковскому, не являлись у Файга исключением — таковы были нравы этого учебного заведения.
Исполнение музыкального произведения всегда сильно захватывало и волновало меня. Помню выступление школьного хора на одном из вечеров, где присутствовали приглашенные родители. Я был запевалой.

Что же ты, соловушка,
Зерен не клюешь,
Вещаешь головушку,
Песни не поешь? —
спрашивал хор.
На зеленой веточке Весело я жил, В золоченой клеточке Буду век уныл,—
отвечал запевала, и слезы лились у него по щекам. Трогательная мелодия наполняла умилением и блаженством. Было безумно жаль соловья. Вполне возможно, что в успехе нашего хора значительную роль сыграли именно эти слезы. Нечто подобное осталось во мне до,сих пор. И теперь иной раз чувствуешь на сцене подступающие слезы. Но это уже не счастливые слезы ребенка, а сжимающие горло спазмы взрослого, много пережившего мужчины. Они мешают, и их приходится подавлять. Для этого нужно заранее внутренне подготовиться к таким местам, где может «прошибить слеза», чтобы этого не случилось во время выступления перед публикой.
Такая способность переживать вовсе не означала слезливость. Напротив, мне кажется теперь, что и веселья и склонности к озорству было у. меня тогда гораздо больше, чем это нужно в быту. ВИ не всегда перемены заполнялись идиллическим пением. Нередко можно было видеть другую картину.
Де Метц громогласно объявлял в.зале:
— Даю три рубля тому, кто положит Ледю! — И.начинались жаркие схватки, в которых, хотя и неодинаково, были заинтересованы обе стороны. Ибо в случае, когда побеждал Ледя, он получал рубль.
Незадолго до конца моего пребывания у Файга состоялся торжественный, вечер, на котором отмечалось столетие со дня рождения Н. В. Гоголя. Мне поручили ответственное выступление уже в роли чтеца. Читать стихи, басни и рассказы мне приходилось и раньше.
Подготовленный учителем литературы А. С.Поповым, я с большим подъемом прочитал лирическое отступление «Тройка», завершающее первый том «Мертвых душ». Патриотический пафос поднимает здесь прозу до уровня поэзии, и восхищение величественным ритмом этих строк, звучащих, как стихи, испытанное тогда впервые, осталось во мне навсегда.
Оно помогло мне тридцать пять лет спустя, когда в годы Великой Отечественной войны, выражая словами. Гоголя свои чувства и чувства всех советских людей, я снова читал этот отрывок в одной из своих программ.