Выстраивая в своей памяти славный ряд представителей «третьего поколения» классиков русской музыки, последователей «Могучей кучки» и Чайковского, мы с полным правом называем в этом ряду, вместе, с именами Александра Глазунова, Анатолия Лядова, Александра Скрябина, Сергея Рахманинова, также имя Сергея Ивановича Танеева. В справедливости такого сопоставления едва ли у кого-нибудь могут возникнуть сомнения: и по масштабам своего таланта, и по вкладу в сокровищницу музыки, русской и мировой, и по воздействию своему на современников и потомков — воздействию длительному и благотворному—Танеев, бесспорно, достоин называться классиком нашего искусства, его корифеем. Но вместе с тем сам характер личности музыканта и в равной степени характер его творчества таковы, что эта, казалось бы, бесспорная истина нуждается в постоянном подтверждении и утверждении. Редкая скромность, застенчивость даже была присуща этому человеку, и тень ее словно легла на наследие его, не давая подчас возможности оценить его в полной мере.
Внешне, казалось бы, все обстоит довольно благополучно. Крупнейшие сочинения московского мастера отнюдь не забыты; в оперных театрах ставится (правда, лишь изредка) монументальная опера «Орестея», в концертных залах звучат кантаты «Иоанн Дамаскин» и «По прочтении псалма», симфонии (особенно последняя, Четвертая)," Концертная сюита для скрипки с оркестром, многие из камерных ансамблей, хоров. И все же наследие Танеева освоено нашими исполнителями и слушателями далеко не в той мере, в какой оно этого заслуживает. Вот почему 130-летие со дня рождения музыканта, дата в общем-то не вполне юбилейная, представляется все же вполне достаточным поводом, чтобы напомнить читателям об этом художнике, о том, как высоко ценили его многие мастера русской культуры.
Еще совсем молодой Танеев удостоился в 1877 году такой оценки своего старшего друга Петра Ильича Чайковского: «Без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство». Три года спустя тот же Чайковский писал ему: «Я ни минуты никогда не сомневался, что вы, наверное, так или иначе будете крупной личностью в сфере русской музыки». Слова эти были сказаны еще до того, как Танеев написал свои лучшие сочинения, но подтвердились еще при жизни Чайковского. Очень скоро Танеев снискал репутацию выдающегося композитора, дирижера и пианиста (он был первым исполнителем почти всех фортепианных сочинений Чайковского), теоретика, педагога.
Авторитет Сергея Ивановича Танеева был исключительно велик. В сущности,
именно он, вслед за Чайковским, стал создателем знаменитой московской
композиторской школы; у него постигали тайны ремесла такие музыканты,
как А. Скрябин, С. Рахманинов, Г. Конюс, Г. Катуар, А. Гречанинов, Р.
Глиэр, С. Василенко, Ан. Александров, и многие другие. «Многие шли к нему
за советами, за поддержкой в своих начинаниях и не только в области искусства»,—отмечал
А. Гречанинов в своих мемуарах. Авторитет этот базировался не только на
высочайших художественных достижениях, не только на энциклопедических
знаниях, но и на высокой этической чистоте всего его облика, его гражданской
позиции, особенно ярко проявившейся в революционном 1905 году. Именно
Танеев первым среди московских музыкантов поднял свой голос против деспотизма,
в защиту демократических основ консерваторской жизни. «Мировым учителем»
назвал Танеева его петербургский коллега и друг А. К. Глазунов. «Для всех
нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший,
как таковой, мудростью, справедливостью, доступностью, простотой,— писал
в своем некрологе Сергей Рахманинов.— Образец во всем, в каждом деянии
своем, ибо что бы он ни делал, он делал только хорошо. Своим личным примером
он учил нас, как жить, как мыслить, как работать, даже как говорить, так
как и говорил он особенно, «по-танеевски»: кратко, метко, ярко. На устах
у него всегда были нужные слова. Лишних, сорных слов этот человек никогда
не произносил.»
Танеев умер, не дожив лишь двух лет до революции, которая преобразила
стра-; ну, которая сделала возможным практическое воплощение идеалов,
ради которых он жил и творил. Но искусство его не ушло в прошлое: как
все лучшее, что создала русская культура, оно стало достоянием народа.
О значении Танеева для нового—для нашего—времени прекрасно говорил еще
60 лет назад А. В. Луначарский. Многие высказанные им тогда мысли не утеряли
своего значения и по сей день, и потому отнюдь не лишне привести здесь
некоторые из них.
«Музыкант этот пользуется широчайшей известностью в России и Европе как
автор самого глубокого и широко захватывающего ученого труда по контрапункту.
Этот труд и весь художественный облик Танеева снискали ему величайшее
уважение как своеобразному высшему математику музыки. Но это же обстоятельство
послужило к большой недооценке Танеева как творца широкой публикой. Под
этим термином я разумею публику, посещающую концерты, интересующуюся музыкой
и знакомую с ней, но не принадлежащую к небольшому кругу особо квалифицированных
и особо высококультурных в музыкальном отношении лиц. О Танееве прошел
слушок, что музыкант он головной, разрешавший свои музыкальные проблемы,
как математик задачи, потому-то он-де очень любопытен для цеховиков, но
оставляет холодными слушателей. Я полагаю, что для переоценки Танеева
надо сделать больше.»
Поясняя свою мысль, Луначарский продолжал: «Танеев жил в мире музыки,
но он вовсе не смотрел на музыку как на какой-то особый мир, где царствует
своя курьезная закономерность. Он не смотрел на нее, как на какую-то замысловатую
область высшей математики, как смотрит оторванный от жизни специалист.
Танеев был музыкальным мыслителем. Им он был в двух отношениях. Во-первых,
он старался сложить свои музыкальные формы в целостное и стройное здание
путем глубокого, медленного и уверенного, основанного на колоссальной
музыкальной культуре, умственного труда. Во-вторых, он вкладывал в это
свое построение продукт своей глубокой и тонкой мысли; в музыкальные формы
вкладывалось его собственное миросозерцание, т. е. его мысли о вселенной,
о человеческой жизни и т. д. Не думаю, чтобы кому-нибудь даже из равнодушных
к Танееву людей пришло когда-нибудь в голову отрицать эту сразу охватывающую
вас атмосферу немного строгой и очень сильной мысли, которая царит в его
музыке. Но этого мало. Танеев был человек глубоко сердечный, волнуемый
всеми волнениями интенсивной человеческой жизни. Ничего, что жизнь этого
старого холостяка с виду была лишена всяких бурь и волнений; и скорбь,
и надежда, и негодование, и любовь, и чувство одиночества, и радость общения
с природой и людьми, и многое, многое другое заставляло трепетать это
твердое, но чуткое сердце, и в молодые годы, когда Танеев выглядел таким
богатыренком, и в годы его седой мудрости, когда близко знавшие его готовы
были почти преклоняться перед ним, как перед святым учителем жизни. Поэтому
безобразным варварством и легкомысленным непониманием веет от суждений
о Танееве, как о человеке, лишенном сильных эмоций.»
«Танеев мудр; свои переживания он вкладывает в музыку только тогда, когда он уяснил их себе, когда они откристаллизировались в музыкальной стихии. Это не значит, чтобы Танеев представлял схемы чувств — они у него живые. И ведь ни один музыкант не может просто изобразить рыдание или хохот, ни один живописец не может вставить в свою картину свой собственный реальный нос. Музыкальное творчество еще более других требует перечеканки, переплавки в особую золотую монету своего материала. У Танеева— чеканка высокого мастерства, без лигатуры, одновременно и вся насквозь живая, и вся насквозь оформленная».
Свой анализ танеевского творчества Луначарский в той речи (позже переработанной в статью) сопровождает интереснейшими сопоставлениями его с творчеством Скрябина, во многих отношениях являющего собой художественный антипод Танееву; последнего он относил к типу «музыканта-архитектора». Не имея возможности привести здесь эту замечательную работу революционера-мыслителя, мы горячо рекомендуем читателям познакомиться с ней (она была переиздана в сборнике статей А. В. Луначарского «В мире музыки»). Здесь же ограничимся лишь выводом, который делает автор: «В музыке Скрябина мы имеем высший дар музыкального романтизма революции, а в музыке Танеева высший дар той же революции — музыкальный классицизм».
О том, сколь актуальна эта мысль сегодня, как и на протяжении всего XX
века, говорить не приходится. Именно музыка Танеева, с ее классической
стройностью и логикой мысли, была и остается одним из мощных «аргументов»
в борьбе с разрушительной эстетикой авангардизма, тщетно пытающейся лишить
искусство логики и мысли — равно, впрочем, как и чувства. И поэтому особенно
актуально звучат ныне заключительные строки той давней статьи Луначарского:
«Как строители, как сторонники коммунистического порядка, противники псевдодемократического
хаоса капитализма, мы дождемся еще великих песен о строительстве и о согласии
народов, но может быть, и в мировой музыке мы с трудом найдем песни такой
глубокой, содержательной и строительной мудрости, как те, какими подарил
нас Танеев». Так будем же вслушиваться в эти песни и сегодня, ибо они
и поныне не потеряли своих высоких достоинств. Скорее, напротив, в наши
дни, когда столь ценится в искусстве подлинная красота и стройность, эти
достоинства выступают, быть может, более рельефно, чем когда-либо.