Сегодня, на исходе века, в эпоху засилья игриво-нехитрой эстрады и шумного рока, все отчетливее становятся общие черты иных, сугубо национальных, по первому взгляду, видов искусства. По крайней мере, нельзя не уловить нечто общее, роднящее французскую городскую песню - „шансон" и нашу городскую песню, которую мы привыкли называть „авторской". Даже притом, что ни в мелодическом строе, ни в характере поэзии, лежащих в основе этих двух ветвей песенного древа, казалось бы, близости и нет. Но объединяет, роднит их иное: глубокая взаимосвязь и зависимость музыки и слова, особая доверительность разговора, стремление поставить в простой, доступной каждому, порой грубоватой форме острейшие вопросы бытия. Быть может, кто-то и оспорит такую точку зрения, но, думается, одно доказательство здесь стоит предъявить. Когда в Париже, десять лет назад умер один из выдающихся шансонье Жорж Брассенс, в Москве на эту смерть откликнулся первым именно его коллега и сподвижник по песне -Булат Окуджава. Лишь однажды советскому поэту-певцу довелось встретиться с французским шансонье, но для него эта встреча осталась как „праздник, праздник поэзии, хорошего вкуса, человеческого обаяния и предельной естественности".
Таков был Жорж Брассенс для всех французов, для тысяч людей за пределами его родины. Всеобщее признание, однако, далось ему не сразу и не легко: лишь перешагнув рубеж 30-летия он осознал свое призвание. Детство прошло в бедности: отец был рабочим-строителем, мать, дочь эмигрантов, работала поденщицей. Перед войной молодой человек, не получивший солидного образования, но жаждущий знаний, переехал из родного городка Сет в столицу. Долгие часы проводит он в библиотеке, поглощая Верлена, Поля Фора, Вийона, Френсиса Джеймса, Гюго, Превера, Аполлинера; некоторые из них позже вдохновят его на прекрасные песни. А тогда, в начале сороковых, он делит свое время между самообразованием и сочинением стихов, повестей, задумывает роман. В 1942 году выходит из печати небольшой сборничек его стихотворений, озаглавленный - „На скорую руку". Через несколько месяцев оккупанты отправляют его на принудительные работы в Германию, но молодому человеку удается бежать и скрыться в семье Жана и Марселя Планш, на маленькой улочке Флоримон, где он провел многие месяцы в полной изоляции, продолжая писать стихи и прозу. И сразу после освобождения он выпускает маленький сборник „Луна подслушивает у дверей", причем делает это под вымышленной рубрикой „Библиотека ротозея" и с подделанным фирменным знаком издательства „Нувель ревю франсез", журнала, которым гордился его издатель Галимар. На одной из последних страниц книги сам Брассенс раскрывает эту мистификацию и обращается к издателю с такими дерзкими строками: „Дорогой Галимар, чтобы избежать недоразумения, что вы в курсе дела, в случае, если этот труд станет вам известен, плачу вам за этот сборник, издателем которого вы значитесь. Не считал необходимым знакомить Вас с рукописью до ее выхода, так как был заранее уверен, что вы дадите согласие, вообще не поднимая вопроса о каком-либо договоре между нами. Читая эти строки, в которых ваше имя часто встречается, сопровождаемое парадоксальным и ужасным определением „вор", некоторые злонамеренные лица могли бы подумать, что я питаю к вам подчеркнутую антипатию. Это не соответствует действительности. Благодаря вашей славе ценителя авангардной литературы именно ваше, а не другое издательство замешано в этой авантюре". Остается добавить, что в ту пору Брассенс был сторонником Федерации анархистов и сотрудничал в ее листках.
Но детские шалости скоро уступили место серьезным влечениям. Неисправимый
анархист Брассенс, получив в подарок гитару от знаменитого композитора
и певца Жака Греко, начинает петь свои песни в одном из кабаре Монмартра,
главным образом от двух до четырех утра. И тут его ждет счастливая встреча
- с молчаливым контрабасистом Пьером Никола, который становится его другом,
помощником и спутником на всю оставшуюся жизнь. Много позже Никола вспоминал:
„Я работал постоянно в оркестре Лео Кларенса, игравшем на Монмартре. Жорж,
чувствовавший себя несколько одиноко с гитарой в руках, попросил меня
создать ему фон, делать для него „бум-бум". И с тех пор мы стали
неразлучны".
Вот тогда-то и родился поэт-певец Жорж Брассенс, трубадур Жорж Брассенс.
Это произошло в самом конце пятидесятых годов, в пору господства слащавых
„ублажателей публики", которым противостояли немногие, но сильные
личности национальной песни - такие, как Эдит Пиаф, Шарль Трене и другие
корифеи. Брассенс встал в их ряд. Его неповторимый облик - и тогдашний,
и позднейший, неизменный, описала в своей книге „Новые портреты"
журналистка Франсуаз Жиру. „Он выходит к публике и словно бы теряет контроль
над своим телом. Обливается потом, который стекает крупными каплями ему
на глаза. Он со злостью отряхивает их. И на лице его появляются два спокойных,
печальных озера: это глаза, дающие приют тому, что взрослый 33-летний
человек, сохранил от детства. У него едва хватает смелости выйти на сцену.
Очевидно ему приходится демонстрировать перед всеми, что он несчастен".
Именно в этом -корни того, что Брассенс одним из первых порывает со многими,
казавшимися обязательными атрибутами эстрады: искусственными улыбками,
кокетничаньем с публикой, театральными позами и жестами. Он сразу снискал
репутацию нонконформиста, подтвердил ее своей первой пластинкой. И на
сцене, и в записи он пел о самом главном, о болях людей, о том, что их
волнует сегодня и всегда, что воплощено в столь любимой им поэзии Верлена,
Вийона, Превера, Аполлинера. И именно это сделало его бардом, трубадуром
общества, позволило его искусству -мужественному, правдивому, одухотворенному
- устоять и в переломные для общества и песни шестидесятые годы.
Как всякий большой художник, Жорж Брассенс не вызывал единодушного восторга и в публике, и в критике. Его нередко упрекали, например, в употреблении грубых выражений, в пренебрежении рядом „табу" эстрады, привыкшей воспевать лишь радости и печали, но не затрагивающей актуальных общественно-политических' проблем. „То, о чем он поет, абсурдно или просто низко, - восклицал один из критиков. - Его песни - вызов здравому смыслу и хорошему вкусу". Но другой критик на это отвечает: „Как же! Брассенс срывает маски, очищает нас от отравы, он враг того общества, которое стало врагом человека. Те, кто его не переносит, - предубеждены и отравлены сами. Да здравствует Брассенс!"
Все так. И при всем этом Брассенс был настоящим шансонье, умевшим привлечь
публику, рядового слушателя не только актуальным содержанием своих песен,
не только прекрасной поэзией (в том числе и собственной), но и музыкальной
красотой, мелодичностью. И в этом он был продолжателем и наследником лучших
традиций национального искусства. Уже в конце шестидесятых годов слава
его была столь велика и неоспорима, что ему начали посвящать монографии,
его песни вошли в программы курсов литературы в высших учебных заведениях.
Последнее его, правда, изрядно удивило: „Я не стремлюсь быть ни звездой,
ни учителем, - комментировал он. - Хочу быть другом".
Творческий путь Брассенса, длившийся не так уж долго - чуть больше двух
десятилетий, - не был усыпан розами. Он нередко уходил из поля зрения
почитателей, со сцены, потом возвращался вновь - с новыми песнями, новыми
идеями. И каждое его возвращение несло радость миллионам слушателей, обогащало
их духовно и художественно. Вот почему любители песни нарекли его еще
при жизни „учителем вечного". Таким он остался в памяти, таким остался
на пластинках и тогда, когда ушел насовсем.