Странное, право, дело: вот уже многие десятилетия, более полувека, все музыканты в один голос утверждают, что Николай Яковлевич Мясковский - композитор не просто видный, но выдающийся, прямотаки гениальный, что он - один из крупнейших симфонистов нашего столетия. С этим в принципе никто не спорит. И при жизни мастера его творения звучали достаточно широко не только в нашей стране, но и по всему миру, и после его кончины достоинства симфоний, квартетов, сонат и романсов Мясковского не вызывали сомнений. Но вместе с тем даже самым горячим почитателям композитора, таким, как дирижер Евгений Светланов, несмотря на бескорыстные и самоотверженные усилия, так и не удалось укоренить Мясковского в текущем концертном репертуаре, вдохнуть в его произведения жизнь не на один вечер исполнения, но надолго, прочно.
В чем тут причина? В том ли, что Мясковский попросту труден для восприятия,
философски сложен? Или, может быть, в чем-то эпический склад его таланта
несозвучен нашему быстротечному времени? Или слишком много среди его монументальных
опусов проходных, „затеняющих" то, что нетленно и вечно?. Вопросы
эти можно было бы множить, и вероятно, в каждом из них есть, пусть и небольшое,
зерно правды. И, видимо, нельзя не ощутить, что та традиция высокого симфонизма,
рыцарем которой был Мясковский, сегодня испытывает определенный кризис.
Нельзя не согласиться и с тем, что наследие Мясковского в художественном
отношении неравноценно. Сейчас, когда мы заново оцениваем многое в нашей
истории и лучше знаем взгляды композитора, трудно не ощутить известной
настороженности, вспоминая о некоторых тематических импульсах, вызывавших
к жизни иные его симфонии, например, „преобразование" колхозной деревни
в начале тридцатых годов (12-я симфония), о той назойливо-подозрительной
легкости, с которой он посвящал свои опусы чуть ли не каждому очередному
празднику, юбилею. Но спросим себя: не была ли в этом своего рода мимикрия
или защитная реакция? И в какой степени содержание, дух музыки соответствуют
этому параду юбилеев? На все эти вопросы надо бы всерьез ответить исследователям,
восстановив в нашей музыкальной летописи истинный облик Мясковского-человека
и облик его музыки. Пока этого не сделано, думается, задачу возрождения
той части наследия художника, которая безусловно достойна жить, задачу
эту не решить.
Здесь же мы представляем слово не музыковеду и не композитору, а художнику-современнику,
пианисту Генриху Нейгаузу, чья музыкантская чуткость дает нам основание
с доверием относиться к его словам.
Не будет преувеличением сказать, что Н. Я. Мясковский - один из крупнейших
симфонистов первой половины XX века не только в нашей стране, но и во
всем мире. Глубокие и проницательные мысли, высказанные им в статье о
симфонизме Бетховена и Чайковского. - всего лишь несколько страниц, -
как бы небольшое, но ценное дополнение, если угодно, идейное обоснование,
литературная предпосылка того громадного музыкального подвига, который
он совершил, создав 27 симфоний, 13 квартетов, 4 фортепианные сонаты,
концерты для скрипки и виолончели. Достаточно вспомнить несколько виднейших
создателей симфоний после Брамса и Чайковского, таких, как Малер, Глазунов,
Танеев, в наше время Шостакович, Прокофьев, - и сразу становится ясно,
что имя Мясковского занимает место в ряду этих корифеев. Не только объем
его симфонического творчества, но самая суть его, этот „симфонизм par
exellence" (по преимуществу), удивительная формообразующая сила,
закономерность, оправданность, с которой его музыкальное мышление ставит
себе именно такие, самые трудные задачи и победоносно их разрешает, наличие
в его творчестве неизменной идейной и эмоциональной глубины, новаторства
не ради новаторства, но как естественный результат философского и этического
углубления в природу музыки в ее современном „человеческом" аспекте
- все это (и многое другое) заставляет меня полагать, что о Мясковском
еще далеко не сказано последнее слово, что музыкальная. общественность
еще не раз по-новому будет к нему возвращаться, и что среди крайних течений,
которыми так богата мировая музыкальная действительность (от самых консервативных
до самых „ниспровергающих" додекафонников и просто какофонников),
его творчество займет свое прочное, своеобразное и весьма достойное место.
Мясковский еще явно недооценен; наши, да и зарубежные дирижеры и оркестры
(также и другие исполнители) до сих пор еще не сумели донести его полностью
до широкой аудитории, они недостаточно пропагандируют его творчество,
а оно требует некоторой пропаганды, некоторых „жертв" со стороны
исполнителей, - и я говорю это вовсе не с целью умаления таланта Мясковского,
но лишь в том смысле, что музыка его не так легко усваивается, не так
доступна, не так сразу поражает, как музыка некоторых других авторов (пример
доступности и недоступности в прошлом -Лист и Брамс; таких примеров очень
много).
Музе Мясковского в высшей степени свойственно то, о чем писал Баратынский
в связи со своей музой ( и будет дорога лица необщим выраженьем"),
то самое, что непременно привлекает к себе и понятно многим - многим,
кто сумеет найти и почувствовать людей подобного склада не только среди
поэтов, но и среди мыслителей, музыкантов, художников. Нельзя не почувствовать
и не полюбить за „баратынскую складку". и Мясковского. Так и случилось
со мной, и знаю, что то же пережили многие музыканты и любители музыки,
сумевшие близко узнать его. „Трудность и недоступность" его, может
быть, состоит в том, что подружиться с ним не так уж легко, но если уж
подружиться, то это надолго, если не навсегда. Таков склад, таково своеобразие
его натуры.
О его музыке вряд ли можно сказать, что она полна очарования, обольщения,
что она дает чувственное наслаждение или (не дай бог!) „щекочет нервы";
но вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что она полна мысли и будит мысль,
что она - выражение интеллектуальной чистоты и этической неподкупности
и цельности. А эти качества - прочные качества, куда прочнее многих соблазнов
и обольщений.
Многим Мясковский представляется мрачным, пессимистом. Ну что ж, это их
дело; мне же его музыка иногда напоминала слова Маяковского „для веселия
планета наша мало оборудована", или замечательное стихотворение А.
Блока (которое я, кстати, чуть ли не ежедневно вспоминаю - неужели я тоже
„пессимист"?) - вот начало его:
Да. Так диктует вдохновенье: Моя свободная мечта Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Туда, туда, смиренней, ниже Оттуда зримей мир иной. Ты видел ли детей
в Париже, Иль нищих на мосту зимой?.
Музыка Мясковского, как и стихи Блока, конечно, говорит о том, что и в
его душе нелегко заживали раны „проклятых лет России", но разве это
пессимизм, пессимизм как идейное направление? Способность к страданию
(„На непроглядный ужас жизни открой скорей, открой глаза.") для понимающего
всегда говорит о способности мыслить, о трезвости ума, о неспособности
поддаваться самообольщениям и обманам. Если Мясковский умел с большой
силой выразить чувства печали, скорби, отчаяния (а Бетховен не умел?!),
трагедийного отношения к жизни, то в целом его творчество никогда не выражало
философии отрицания жизни. Фр. Ницше видел в „Гибели богов" Вагнера
музыкально-драматическое выражение пессимистической философии Шопенгауэра.
По-моему, это неприменимо к Мясковскому. (Примеры из его музыки предлагаю
подыскать читателям.) Есть страницы у Мясковского (например, Третья фортепианная
соната, многие места из симфоний и квартетов), в которых душевное смятение
(не нахожу сейчас лучшего выражения) воплощено с такой силой, что почти
может показаться выражением чувства бессилия. Может быть, кто-нибудь и
считает выражение подобных чувств „неправомочным", лежащим вне искусства.
Но Мясковский всегда настолько художник, его музыка всегда настолько профессионально
хороша (хотя это не значит, что она должна нравиться всем и каждому),
что именно такие страницы являются, для меня по крайней мере, как бы новым
вкладом в историю музыки, ибо такие переживания и чувства, пожалуй, почти
никогда еще не были выражены с такой настойчивостью и искренностью. Другое
дело, что самый „субстрат" этой музыки может кому-нибудь не нравиться
или даже быть неприятным. В этом, возможно, причина недостаточной, на
мой взгляд, популярности и распространенности музыки Николая Яковлевича".
Прервем цитату из этой интереснейшей статьи, написанной в конце пятидесятых.
годов. Для нынешнего читателя она содержит немалый повод к размышлениям,
в чем-то, быть может, побуждает к спорам с автором. А значит, остается
и вопрос: придет ли время Мясковского? А может быть, именно сейчас, когда
появилась возможность по-новому сопоставить его музыку с историей, с жизнью,
это время приблизилось? И тогда, возможно, звучание его музыки получит
и новый, живой отзвук.