Ежегодник - В мире музыки - 1991г.

Музыкальная литература



Книги, литература, ноты

 

Эрик Сати

МУЗЫКАНТ САТИ - ЭКСЦЕНТРИК

 

 

Незаслуженно забытые композиторы встречаются в истории музыки не так уж часто: гораздо чаще забывают их потому, что они не могли соперничать со своими более талантливыми современниками, ну, а догонять славу после смерти - удел лишь очень немногих, удел пророков, опередивших свою эпоху. Есть люди, считающие, что к числу этих немногих принадлежит и Эрик Сати, именем которого, можно сказать, начинается французская музыка XX столетия.
Причины, по которым Сати и поныне знает лишь узкий круг знатоков, лежат в сложной и загадочной личности музыканта, равно как и его творчества. Большинство - и коллег, и слушателей - предпочитало не принимать его всерьез, и он вроде бы не противился этому. Сати словно нарочно ставил современников перед загадками, словно даже издевался над ними. И вместе с тем его колоритная фигура, излучавшая и огромное обаяние, и подчас сарказм, была бесспорным украшением Парижа на переломе веков и оставила в истории неизгладимый след.
В Париже прошла практически вся жизнь музыканта. Жизнь, небогатая деталями, событиями, но полная лишений и бед. Он не был вхож в светские круги, не искал к ним доступа. Почти не путешествовал, общался лишь с немногими друзьями, только с теми, кого считал достойными своей дружбы. Каждый день в своем неизменном потертом костюме, разноцветных носках, пыльных ботинках и с ветхим зонтиком в руках он пешком преодолевал немалое расстояние между пригородом Аркей, где занимал скромную квартирку, и центром столицы: на дорогу денег не хватало. Но житейские обстоятельства не озлобили его, а скорее помогли ему выработать в себе независимость и упорство. Сама его личность была как бы вызовом сытой буржуазности парижского светского общества.
Долгие годы дружбы связывали его с Клодом Дебюсси, и его воздействие на корифея французской музыки несомненно.

Ведь еще в 1888 году, за четыре года до „Послеполуденного отдыха фавна", Сати сочинил музыку, во многом предвосхитившую открытия импрессионизма в плане колорита и формы. Но он же первым почувствовал, что ресурсы импрессионизма исчерпываются, и начал искать новые пути, определившие во многом ход развития национальной музыки. Абсолютная чистота и ясность конструкций, фактуры, отказ от всего сентиментального, экономность средств и склонность к иронии, пародии, подчеркнутой намеренной банальностью, - таковы стали определяющие черты его музыки. В первые годы нашего века, когда импрессионизм еще был в расцвете, Сати пишет свои первые „антиимпрессионистские" сочинения для фортепиано, чаще всего с вызывающе бессмысленными названиями: „Три пьесы в форме груши", „Истинные бутылочные прелести для одной собаки", „Холодные пьесы", „Бюрократическая сонатина", „Малодушные прелюдии", „Меланхолические описания", „Засушенные эмбрионы". При всей их нарочитой броскости, они не могли привлечь внимания публики: простота трактовалась „знатоками" как недостаток техники, и лишь немногие сумели понять, какая игра мысли стоит за этой простотой.
Пожалуй, единственный успех в жизни Сати принес ему балет „Парад", пронизанный джазовыми ритмами и интонациями, яркими гармониями, стилизованный однако под музыку уличных кафе. И хотя „Парад" продержался на сцене недолго, он стал исходной точкой для многих новых течений, вдохновляющим стимулом для тех, кто стремился в музыке к простоте и демократизму, к сближению с реальной жизнью.

Эрик Сати

Следующее крупное произведение композитора - симфоническая драма „Сократ" была, кажется, с самого начала обречена на провал. Словно предчувствуя это, автор предупреждал в программке: „Тех, кто не поймет это произведение, я прошу рассматривать себя как неполноценных и второсортных людей". Критики не поняли шутки и дружно набросились на него. Один из них писал: „Незначительно - это, конечно, слишком сильное слово для характеристики этого, вовсе и не существующего произведения". Между тем „Сократ", представляющий собой музыкальное воплощение трех монологов Платона, представляется ныне образцом классической законченности, равновесия мысли и формы, примером той „объективной музыки", которая может не нравиться, но не может не вызывать уважения.
Удивительный парадокс: при жизни Сати и" в первые десятилетия после его смерти музыка его практически не издавалась и не исполнялась, о ней не ведали широкие массы слушателей; а между тем имя его приобретало все более яркий ореол в музыкальных кругах. Он стал, по существу, духовным отцом сразу двух наиболее влиятельных композиторских групп „Шестерки" и „Аркейской школы"; последняя так и назвала себя в честь мастера. Лишь в семидесятые годы положение стало меняться. Сначала вышли из-под пресса первые пластинки с записями его фортепианных сочинений, затем в Париже состоялась серия концертов - мини-фестиваль Сати в зале „Фавар", где прозвучали почти все его опусы, наконец, в 1981 году нью-йоркский театр „Метрополитен-опера" поставил «Парад» в одной программе с операми Пуленка и Равеля. Все это, конечно, не означает, что музыка Сати и впредь будет частой гостьей на сценах и эстрадах - она для этого слишком экстравагантна и рафинированна, чаще всего рассудочна. Но зато теперь у всех есть возможность понять, почему она так сильно повлияла на его современников. А вот довольно обширное литературное наследие Сати нашло своего читателя благодаря несомненному остроумию и парадоксальности мысли и слога. Один из многих памфлетов композитора мы и публикуем впервые в русском переводе.

Отнюдь не случай побудил меня избрать этот сюжет. Причина тому - благодарность
- поскольку я не только общепризнан, но также и признателен. За последние несколько лет я прочел несколько лекций на тему «Интеллигентность и музыкальность у животных». Теперь я обратился к теме Музыкальность и интеллигентность у критиков". С небольшими отклонениями это, разумеется, почти та же тема.
Друзья уверяют меня, что это - неблагодарный сюжет. Почему, однако, неблагодарный ? Тут нет никакой неблагодарности и не вижу, где она могла бы укрыться, - я ведь действительно сочинил похвальное слово критикам. Люди плохо знают критиков; не знают толком, что они сделали и что еще способны сделать. Одним словом, они столь же не изучены, сколь и животные; кроме того, подобно последним, они также имеют свое предназначение.
Да, они не только создатели Искусства критики - высшего среди всех искусств, но я самые выдающиеся мыслители человечества, так сказать, свободомыслящая часть общества. К примеру, быть может, вам известно, что именно критик позировал Родену для знаменитого „Мыслителя". Этот факт я сам недавно узнал от одного критика
- дней пятнадцать назад, недели три или чуть раньше. Это доставило мне удовольствие, большое удовольствие. Роден, выходит, испытывал слабость к критикам, большую слабость. Их советы обходились ему всегда дорого, очень дорого, слишком дорого, просто неоценимо.
Существует три вида критики: со смыслом, с небольшим смыслом и вообще без всякого смысла. Два последних вида, впрочем, не существуют: все критики значительны.

Эрик Сати


Физически тип критика характерен грузной внешностью - нечто подобное контрфаготу. Кроме того, он сам представляет собой центр - притом центр тяжести. Если он смеется, то делает это - все равно, чад хорошим или над плохим - только одним глазом. Всегда очень любезен с дамами и держит господ на расстоянии. Одним словом, хотя и приятен, но на вид достаточно угрожающий. Это серьезный мужчина, серьезный, как Будда, хотя, очевидно, что на самом деле просто дурак. Однако посредственность, неспособность вообще не встречаются у критиков. Посредственный или бездарный критик был бы не способен издеваться над себе подобными: он был бы лишен возможности упражняться в своей профессии, то есть священнодействовать, был бы вынужден покинуть свое отечество, перед ним были бы закрыты все двери. Жизнь превратилась бы для него в истинную муку, долгую и страшно монотонную.
Артист, вообще говоря, только мечтатель, в то время как критик осознает реальностью том числе и свою собственную. Артиста, как правило, можно имитировать, в то время как критик - неповторим. В самом деле - как можно было бы имитировать критика? Просто представить себе невозможно. К тому же и интереса это почти не вызовет, ибо мы имеем оригинал, и этого достаточно.
Тот, кто сказал, что критика - легкая работа, отнюдь не высказал умную мысль. Утверждать нечто подобное просто стыдно, такого подлеца стоило бы забросать камнями и гнаться за ним с камнями километр, а то и целых два. Вероятно, человек, который написал такое, потом пожалел об этом: вполне возможно, желательно и скорее всего - наверняка.


Череп критика представляет собой магазин, большой магазин. В нем есть все: ортопедические приспособления, науки, спальное белье, одеяла на дорогу, самая различная мебель, бумага для корреспонденции как внутри страны, так и зарубежной, статьи против курения, перчатки, зонтики, трикотаж, шляпы, спортивные принадлежности, трости, очки, парфюмерия и т. п. Критик знает все, видит все, говорит все, слышит все, касается всего, пронюхивает все, ест все, запутывает все, даже и не думая обо всем этом. Какой человек!!! Сказать только!!! Любая статья - с гарантией!!! А самый ходовой товар - во внутренностях!!! Во внутренностях критика!!! Смотрите!!! Убедитесь сами, но не трогайте!!! Это - уникально. Невероятно.
Критик - это то же самое, что кормчий, маяк, добавил бы я. Он сигнализирует о скалах, которые стоят на берегах человеческого духа. Он встал у этих берегов, у этих фальшивых берегов, и стоит начеку, величественный в своем прозорливом ясновидении, слегка похожий на дорожный знак, но симпатичный, интеллигентный. Только вот как он достиг столь высокого положения - положения дорожного знака, маяка? Благодаря своим заслугам - землепашца и человека. Я говорю - землепашца, потому что он выращивает и культивирует любовь к правде и красоте. И тут мы подходим к одному деликатному моменту. Критики сами добываются путем отбора, подобно старательно выращиваемым плодам - только высший сорт, лучшее качество.

Директор какого-нибудь журнала, газеты или другого периодического издания - вот кто открывает необходимого ему критика для лучшего комплектования своей редакции. Тут никакая рекомендация не может повлиять. Выбор - результат строгого испытания, испытания сознания. Это испытание длительно и мучительно для критика, как и для редактора. Один испытывает, другой - не доверяет. Это мучительная борьба, полная неожиданностей. И та, и другая сторона пользуются всевозможными хитростями. В конце концов редактор бывает побежден. Таков обычный результат, если критик хорошего происхождения и его тренировка была тщательно продумана. Директор смят, съеден критиком. Редко удается редактору избежать подобной развязки.

Критика, в истинном смысле слова, подразумевает не критику в свой адрес, а критику в адрес других. Даже бревно в глазу у самого критика не мешает ему ни в какой степени увидеть соломинку в глазу соседа: в этом случае бревно превращается в длинный, очень длинный бинокль, который увеличивает соломинку до необычайных размеров.


Сегодня люди просто не в состоянии в должной мере восхищаться смелостью первого критика в мире. Грубые люди темного прошлого осмелились встретить его здоровыми пинками в зад, нимало не отдавая себе отчета в том, что он был достойным предвестником благоговения. Известным образом он, однако, превратился в героя.
Второй, третий, четвертый и пятый критики были встречены не лучше, но им удавалось создать прецедент, а уж потом настала пора Искусства критики. Значительно позже эти благодетели человечества научились лучше организовываться, основали синдикаты критиков во всех больших столицах. Критики постепенно стали полноправными личностями в обществе; факт, доказывающий, что добродетель всегда вознаграждается. Одним ударом удалось обуздать художников, перепуганных, как затравленные рыси. Но ведь это только справедливо, чтобы артистами руководили критики. Я никогда не понимал обид артистов на предупреждения критиков. Думаю, в этом есть известная частица гордыни, притом совершенно неуместная, которая мне совершенно не нравится. Артисты немало выиграли бы, проявив почтение к критикам, если бы выслушивали их вежливо, возлюбили бы, приглашали бы чаще на трапезы к себе домой, отводя им место между дядей и дедушкой. Пусть они последуют моему примеру, моему доброму примеру: меня ослепляет присутствие любого критика, его блеск так силен, что заставляет меня поминутно мигать, я целую следы его ботинок, пью его мысли из огромной чаши, притом из почтения стою навытяжку.

Я долго изучал нравы животных. К сожалению, у них нет своих критиков. Их искусство животным чуждо, во всяком случае мне не удалось найти ни одного труда подобного рода в архивах животных. Быть может, мои друзья-критики знают о существовании чего-то подобного, и даже не одного труда. Пусть в таком случае сообщат об этом мне, и чем скорее, тем лучше. Да, среди животных нет критиков. Волк не критикует овцу - он ее съедает, и не потому, что ненавидит искусство овцы, а просто потому, что ему нравится ее мясо, как, впрочем, и кости этого волокнистого животного, особенно вкусного и аппетитного в тушеном виде.

Нам нужна железная дисциплина или дисциплина из какого-нибудь другого металла. Только критики могут ее установить и заставить ее действовать на расстоянии. Они не стремятся ни к чему иному, кроме как вдолбить в наши головы превосходные принципы послушания. Тот, кто не проявляет послушания, достоин сожаления, не слушаться очень печально. Единственное, чего не надо слушаться - так это наших губительных страстей. Но как распознать, какие именно страсти губительны, как чесотка. Да, как? По удовольствию, которое мы испытываем, когда отдаемся этим страстям, и по тому, что они не нравятся критикам.
У них самих нет дурных страстей. Да и как они могли бы их иметь - эти удивительные люди? У них вообще нет страстей, никаких! Оставаясь всегда спокойными, они не мечтают ни о чем ином, кроме своей миссии: исправлять грехи нечестивого человечества, за что и получают свое скромное вознаграждение, которое не стоит и выеденного яйца. Вот в чем и состоит их задача. Непосильная задача - давать хорошие советы, но у них находится по тысяче советов для каждого из нас.


Воздадим же им хвалу за все те жертвы, которые они приносят ежедневно для нашего блага, только ради него; будем молить провидение защитить их от всех хворей, сберечь их от неприятностей любого рода, одарить их множеством детей всякого рода, которые продолжат их собственный род. Эти пожелания не могут принести им ни плохого, ни хорошего. Но во всяком случае я хотел бы отвесить им глубокий поклон, преклонить перед ними колена, а они, если его примут, пусть пишут в этой позе.