Тем временем Кировский театр показывает еще одну прокофьевскую премьеру - оперу „Дуэнья" („Обручение в монастыре"). Автор не смог приехать в Ленинград, но, конечно, был очень рад успеху своего детища. Все были солидарны с мнением Д. Шостаковича: „По всей вероятности, „Дуэнья" -одно из самых светлых и жизнерадостных произведений Прокофьева; опера овеяна веселой свежестью, молодостью. Это глубоко органичное и цельное в своих компонентах произведение, полное непосредственного юмора и смеха, смеха широкого, добродушного и лукавого. Слушая „Дуэнью", вспоминаешь „Фальстафа" Верди - та же непосредственность чувств, обогащенная мудростью большого мастера".
На протяжении всего творческого пути Прокофьев демонстрирует подкупающую легкость перехода от одного жанра к другому. К тридцатилетней годовщине Октября он пишет ряд юбилейных сочинений, Девятую фортепианную сонату посвящает С. Рихтеру, тут же появляется Соната для скрипки соло. И наконец, оркестр Ленинградской филармонии под управлением Е. Мравинского ' впервые исполняет Шестую симфонию. Эта развернутая драматичная партитура относится и к высшим достижениям композитора, и представляет собой один из лучших образцов симфонизма XX века. Комментируя содержание своей музыки, Прокофьев в беседе с И. Нестьевым заметил: „Сейчас мы радуемся великой победе, но у каждого из нас есть незалеченные раны: у одного погибли близкие, другой потерял здоровье. Об этом не следует забывать". Вместе с тем его по-прежнему влекла театральная сцена. Начались поиски современного сюжета. Композитор нашел поддержку у Кировского театра, и в частности у дирижера Бориса Хайкина. Выбор остановили на „Повести о настоящем человеке" Бориса Полевого. Композитор сразу изложил в связи с этим свое нынешнее художественное кредо: „В вышепоименованной опере я намерен ввести трио, дуэты и контрапунктически развитые хоры, для которых я пользуюсь чрезвычайно интересными записями русских народных северных песен. Ясные мелодии и по возможности простой гармонический язык - таковы другие элементы, к которым я буду стремиться в этой опере".
Но тут в жизнь Прокофьева, да и других выдающихся мастеров советской
музыки, ворвалось пресловутое постановление ЦК ВКП (б) от 10 февраля 1948
года „Об опере „Великая дружба" В. Мурадели". Это был позорный
документ, нацеленно громивший лучшие достижения современной музыкальной
культуры. Тогда же на совещании деятелей советской музыки безграмотный
Жданов поучал Прокофьева, Шостаковича, Мясковского, Хачатуряна, по сути
дела, перечеркивая все их творчество. Как водится, последовала хорошо
отрепетированная травля на страницах газет и журналов. Ко всей этой разнузданной
кампании Сергей Сергеевич внешне относился довольно безразлично, но можно
себе представить, сколько сил и здоровья вырвали борцы против „формализма"
у больного композитора. Все без исключения „формалисты" должны были
каяться в несуществующих прегрешениях. Они, принесшие советской музыке
мировую славу, оказывались ее злейшими врагами. Но и в этих безвыходных
условиях Прокофьев стремился, и не без успеха, сохранить чувство человеческого
достоинства. Он писал, например: „Найти мелодию, сразу понятную даже непосвященному
слушателю и в то же время оригинальную, - самое трудное для композитора.
Здесь его стережет целое множество опасностей: можно впасть в тривиальность
или пошлость, или в перепев уже ранее сочиненного. В этом отношении сочинение
более сложных мелодий гораздо легче. Бывает и так, что композитор, долго
возясь со своей мелодией и выправляя ее, сам того не замечая, делает ее
чрезвычайно изысканной или усложненной и уходит от простоты. В эту ловушку
несомненно попал и я в процессе работы. Нужна особенная бдительность при
сочинении для того, чтобы мелодия осталась простой, в то же время не превращалась
в дешевую, сладкую или подражательную. Это легко говорить, но трудней
исполнить, и все мои усилия будут направлены к тому, чтобы эти слова оказались
не только рецептом, но чтобы я мог провести их на деле в моих последующих
работах".
И уж совсем не кривил он душой, когда выступил в 1951 году с такой декларацией:
„Я придерживаюсь того убеждения, что композитор, как и поэт, ваятель,
живописец, призван служить человеку и народу. Он должен украшать человеческую
жизнь и защищать ее. Он прежде всего обязан быть гражданином в своем искусстве,
воспевать человеческую жизнь и вести человека к светлому будущему. Таков,
с моей точки зрения, незыблемый кодекс искусства".
Несправедливые нападки вовсе не отразились на творческом потенциале композитора.
Другое дело, что они в той или иной степени влияли на здоровье Сергея
Сергеевича. Врачи стремились ограничить круг его занятий, но он просто
не мог расстаться с нотными листами. По их предписанию он должен был работать
на Николиной Горе не более одного часа в день, но эти указания вновь и
вновь нарушались.
Под прессом постановления 1948 года Прокофьев завершал оперу „Повесть
о настоящем человеке". На закрытом просмотре в Кировском театре новое
сочинение (это было нетрудно предугадать) подверглось самой резкой критике.
Не нашлось смельчаков, которые могли бы противостоять предписанному мнению.
В этой ужасной ситуации только сам Прокофьев, больной, прошедший уже испытание
хулой и хвалой, сумел сохранить удивительную жизнестойкость. Приехав тогда
в Ленинград, он остановился в гостинице „Астория". После разгромного
обсуждения к нему зашел Д. Кабалевский, ожидавший неприятных объяснений.
Ничего подобного: с юношеской увлеченностью Сергей Сергеевич стал показывать
гостю только что сочиненную музыкальную тему Хозяйки Медной горы из нового
балета „Сказ о каменном цветке". Так он увлекся „Малахитовой шкатулкой"
П. Бажова. Очень быстро сочинил Прокофьев свою последнюю музыкальную сказку.
Как пишет музыковед Н. Савкина, „ни в одном из прокофьевских сочинений
не звучит с такой силой тема прекрасной и могущественной природы. Гимн
русской земле с ее несметными сокровищами, красота человека, ценителя
этих сокровищ, умельца, сохраняющего и несущего их людям, - таков последний
балет Прокофьева". Пройдет несколько лет, и этот чудесный балет займет
достойное место на афишах музыкальных театров страны.
„Сказ о каменном цветке" - одна из жемчужин творческого взлета последних
лет. Кажется, Прокофьев спешит высказаться, раскрыть людям богатства своей
светлой души. Одно за другим рождаются новые произведения в разных жанрах.
Весной 1949 года Мстислав Ростропович и Святослав Рихтер играют виолончельную
сонату, в радиоэфире впервые звучит детская сюита „Зимний костер"
на стихи Самуила Маршака („Очень образно и остроумно", -отмечает
в своем дневнике Н. Мясковский). На этом не обрывается сотрудничество
с известным поэтом. На исходе 1950 года в Колонном зале Дома союзов хор
мальчиков Московского хорового училища, оркестр и хор Всесоюзного радио
под управлением С. Самосуда, солисты Зара Долуханова и юный Женя Таланов
исполняют ораторию „На страже мира". Композитор говорил: „Я эту тему
не искал и не выбирал. Она выросла из самой жизни, из ее •сипения, из
всего того, что окружает, волнует и меня, и других людей. Я хотел выразить
в этой вещи свои мысли о мире и о войне, уверенность, что войны не будет,
что народы земли отстоят мир, пасут цивилизацию, детей, наше будущее".
В апреле 1951 года весьма скромно было отмечено 60-летие великого музыканта.
Сам юбиляр на торжественном вечере присутствовать из-за болезни не мог.
Зато он преподнес прекрасный подарок себе и слушателя - Святослав Рихтер
впервые исполнил Девятую фортепианную сонату.
Дружба с лучшими исполнителями всегда скрашивала творческую жизнь Прокофьева.
На склоне лет у него сложились самые теплые отношения с молодым Мстиславом
Ростроповичем. Разница в годах не мешала их полному взаимопониманию. Союз
двух замечательных художников привел к рождению выдающегося произведения.
Симфония-концерт для виолончели с оркестром (так стал называться Второй
виолончельный концерт после авторской редактуры) принадлежит к лучшим
страницам мировой инструментальной литературы. 3 этом сочинении Прокофьев
использовал и некоторые моменты из своего Первого виолончельного концерта,
относящегося к середине тридцатых годов. Премьера Симфонии-концерта (18
февраля 1952 года) отмечена и не совсем обычным составом исполнителей:
сольную партию блистательно играл Ростропович, а Московским молодежным
оркестром дирижировал Рихтер. Как это нередко случалось с Прокофьевым,
гениальную музыку не смогли сразу тенить ни специалисты, ни слушатели.
Но с годами, вслед за Ростроповичем, все смогли убедиться, что эта масштабная
партитура представляет собой весомый вклад в музыкальную классику XX столетия.
И наконец, „лирическое послесловие", венчающее творческое наследие
мастера, - Седьмая симфо ния. Еще раз обратимся к словам И. Нестьева:
„Чарует в симфонии прежде всего богатство мелодии, льющейся непринужденно,
насыщающей буквально все разделы произведения вплоть до перехода, связок,
вступительных и разработочных кусков. В ведущих темах симфонии трепетно
и сильно бьется пульс нашего времени; особенно это касается главной темы
произведения - побочной партии первой части, повторяющейся в коде финала;
это тема мужества и безграничной мощи человеческого духа, тема любви к
жизни; в ней дышат „спокойствие и уверенность в своих силах и в своем
будущем'?, о которых писал композитор в своей последней статье. Слушателя
чарует не только красота основных образов симфонии, но и особая самобытность
их воплощения. При всей простоте изложения, нетрудно обнаружить характерную
манеру Прокофьева в каждом изгибе мелодии, в лукавых ритмических акцентах,
в свободных, по-русски распевных полифонических подголосках, в излюбленных
модуляционных сдвигах и отклонениях, в оркестровке, богатой чистыми тембрами,
изукрашенной тонкими красочными мазками".
Прослушивание симфонии прошло удачно. Кажется, на сей раз (случай исключительный!)
обошлось без разноголосицы в оценке новой музыки. Кабалевский рассказывал
о визите на Николину Гору: „Сергей Сергеевич чувствовал себя плохо и лежал
в постели. И как радостно заулыбался он, как сразу оживился, когда услышал
об ее успехе. Несколько раз переспрашивал он нас, словно боясь, что наши
слова вызваны лишь желанием подкрепить его силы, подбодрить его".
Но Прокофьев еще стал свидетелем успеха своей лебединой песни. 11 октября
1952 года Седьмая симфония звучала в Колонном зале Дома союзов под управлением
С. Самосуда. А лишь спустя пять лет ее автор был посмертно удостоен Ленинской
премии. Правда торжествует, но слишком часто с печальным опозданием.
5 марта 1953 года Сергей Сергеевич Прокофьев умер.